2015-03-08
360
Любой человек, обладающий хоть толикой здравого смысла, знает, что Фортуна оставляет в дураках каждого, кто на нее полагается. Вся проблема была в том, что Кася не обладала даже этой толикой здравого смысла. Поэтому действовать наобум и надеяться, что кривая хоть куда‑то да выведет, было отличительной чертой ее характера. И если бы Касю спросили сейчас, что она думает о своем ближайшем будущем, она бы затруднилась ответить. Один раз приняв решение, о последствиях она не задумывалась. В конце концов какими бы ни были последствия, она была к ним готова. Поэтому и на этот раз долго размышлять на тему, каким это образом ее занесло в плотные ряды искателей философского камня, не стала, а отправилась на свидание со знакомым Павла Петровича.
Перед встречей она просмотрела наскоро все, что нашла по Гермесу Трисмегисту и алхимии. Узнала, что в самом начале существования алхимия, или просто‑напросто химия, была соединением вполне практического знания египетских жрецов с натурфилософией греков. И произошло это соединение в Александрийской академии, когда греческая теория и египетские знания о веществах, их свойствах и превращениях создали новую науку – химию. Что, конечно, повлияло и на одно, и на другое, египетские жрецы по своей давней привычке мистифицировали аристотелевскую метафизику, а греки эллинизировали «священное тайное искусство». Новорожденная алхимия, как и полагалось, тут же обзавелась небесным покровителем: египетским богом Тотом, который плавно «перетек» в греко‑римского Гермеса Меркурия. А со временем Тот‑Гермес стал отождествляться с Гермесом Трисмегистом. Заслугам Гермеса приписали существование письменности, календаря, астрономии и прочих полезных и менее полезных изобретений. Лаборатории «священного искусства» разместили в главном здании Александрийской академии: храме бога Сераписа.
Для александрийцев культ этого бога был центральным, хотя и «изобрели» его по заказу основателя египетской династии Птолемеев. Идея была по‑своему гениальной: создать единое божество и возложить на его плечи все функции, от плодородия до загробного мира. И нужно сказать, что попытка удалась, искусственно созданный бог стал чрезвычайно популярен. Жители Александрии оценили простоту и удобство, а то пока разберешься к кому с какой проблемой обращаться, как в бюрократическом учреждении, то ли Артемиду просить, то ли Аполлона, то ли вообще Зевса молить, да еще и не перепутай, в какой местности ты находишься и в чьей сфере влияния. И сам факт размещения алхимии в этом храме говорил о ее важности.
Однако уже в III веке для алхимии начались тяжелые времена. Сначала император Диоклетиан просто‑напросто запретил «священное искусство», а в IV веке храм Сераписа и вовсе разгромили пылавшие священным огнем ненависти христиане под предводительством патриарха Теофила. Академия с библиотекой погибли. И одним из исчезнувших сокровищ храма и были тексты легендарного Гермеса Трисмегиста с заветным рецептом трансмутации металлов в золото.
Про Гермеса заново заговорили после многих столетий забвения в 1460 году. Именно в это время монах по имени Леонардо, бывший одним из многочисленных агентов, посланных Козимо Медичи на поиск затерянных в европейских монастырях древних рукописей, привез банкиру копии герметических трактатов на греческом языке. Эти трактаты, по счастливой случайности, были вывезены из Константинополя за несколько лет до падения Византии. Возрождение приняло Гермеса Трисмегиста на «ура». Для открывавшего заново античность ренессансного человека Гермес Трисмегист стал жившим в глубокой древности реальным египетским жрецом, составившим свод всей египетской мудрости, начиная со знаний о реальном растительном и животном мире и кончая магией. И философский камень, гомункулос, и излечивающее от всех болезней жидкое золото стали «хитом» не только сезона, но и нескольких столетий.
Не слишком загруженная этим багажом знаний, Кася отправилась на встречу, которая, кстати сказать, ее нисколько не разочаровала. Уже сам по себе персонаж был колоритным. Невысокий, круглый, как мячик, с носом картошкой, огромными совиными глазами, с надутыми, словно у хомяка, багровыми щеками, Валентин Егорович Смоленский был совершенно не похож на человека, заботящегося о собственной внешности или о собственном здоровье. По всей видимости, мода на похудение и здоровый образ жизни обошла профессора стороной.
– Итак, вас интересует философский камень, – произнес Валентин Егорович с широкой улыбкой, рассматривая свою гостью, – другой бы на моем месте сказал: странный интерес для такой молодой особы.
– Получается, что вы ничего в этом странного не видите? – улыбаясь, ответила Кася.
– Нет, не вижу.
– Почему, если не секрет?
– Я не привык недооценивать представительниц слабого пола, тем более, как говорится, те, кто хвалит женщин, знают их недостаточно; а те, кто их ругает, не знают их вовсе, и если мужчина способен на все, то женщина – на все остальное, – звучно рассмеялся Смоленский, – ну да ладно, это, чтобы разрядить немного атмосферу. Теперь давайте обратимся к тому, за чем вы пришли. Итак, магистериум Гермеса Трисмегиста, который в обыденной речи больше известен под именем… Философского камня, а также красной тинктуры и просто‑напросто Эликсира Жизни.
– Того самого, который превращает ртуть, олово и свинец в золото? – саркастически поинтересовалась Кася и с ехидцей добавила: – А я думала, что все это благополучно осталось в области средневековых сказок.
– Я понимаю и разделяю ваш скептицизм, но в конце концов нас интересует сама книга, а не реализуемость рецепта, который в ней содержится. Тем более Философский камень в подлинно алхимическом понимании был всегда гораздо шире заурядного набивания казны. Да и мудрецы Александрийской академии так его и рассматривали, даже и не пытаясь заняться столь низкой деятельностью, как производство золота в неограниченных количествах.
– А о чем тогда речь?
– О Магистериуме, если хотите, – это нечто вроде первоматерии, изначальной субстанции, лежащей в основе мироздания. Обладание этим знанием позволяло изменить материю и природу силой собственного сознания, что, собственно, и называют магией. Именно обретение Философского камня и давало сознанию эту власть над реальностью. При таком понимании ясно, что одним рецептом было не обойтись. Для любого, стремящегося к обладанию Магистериумом, это был долгий и трудный путь духовного освобождения и, если хотите, Просветления. Все это никак не могло походить на прозаичный интерес к превращению свинца и других неблагородных металлов в золото для удовлетворения вполне земных и материальных интересов. Если хотите, настоящие поиски Философского камня походили на жажду обогащения примерно в той же степени, что текст «Чайльд Гарольда» Байрона на книгу бухгалтерского учета частного предприятия «Рога и копыта».
– Но сейчас же уже доказано, что Герметический Корпус – сочинения греко‑египетских неоплатоников, испытавших сильное влияние стоицизма, иудаизма, персидской теологии и древних египетских верований, – попыталась вывести профессора на путь рационализма Кася.
– Да, я согласен, именно так принято думать сейчас, – он остановился и, лукаво улыбнувшись, продолжил, – хотя, вполне возможно, и об этом почему‑то умалчивают, что все совсем наоборот! И стоицизм, и иудаизм, и персидская теология, древние египетские верования просто восходят к единому источнику, и Герметический Корпус – отражение этого источника.
Кася молчала, переваривая услышанное.
– Не будем спорить, прочитайте лучше вот этот отрывок, приписываемый Гермесу Трисмегисту («Асклепий»), в котором он говорит о закате Египта, но не кажется ли вам это предупреждением для всех нас?
Кася внимательно вчиталась в протянутый текст, действительно, он был удивительно ясен и прозрачен:
«В тот час, устав от жизни, люди перестанут считать мир достойным предметом восхищения и преклонения. Вселенная эта, которая хороша и лучше всех явлений прошлого, настоящего и будущего, окажется под угрозой гибели; люди сочтут ее бременем; и с тех пор подвергнется презрению и небрежению весь мир – несравненное произведение Бога, великолепное строение, составленное из несчетного разнообразия форм всеблагое творение, орудие воли Божьей, который щедро изливает милость на свое создание, в котором все собрано воедино в гармоническом разнообразии – все явления, достойные благоговения, хвалы и любви».
– Вы согласны, что такие философские и поэтические тексты не могли не восхитить людей Ренессанса. Они открывали совершенно новый, наполненный неизведанным смыслом, мир. Создавали иллюзию, что перед ними таинственный, драгоценный рассказ о древнейшей, пришедшей из глубины веков египетской мудрости. Влияла и таинственность религии Египта, глубокие и неожиданные знания его жрецов, и, конечно, магия.
Кася только кивнула в ответ. Не согласиться с этим утверждением действительно было невозможно.
– Но имелась одна проблема. Найденный список был неполным, в нем отсутствовал последний из пятнадцати известных арабам трактатов. Однако переводчики Медичи подозревали, что существует еще один, последний и самый главный трактат – шестнадцатый. Алхимия была «священным знанием», поэтому вполне логично, что это знание держалось всегда зашифрованным. Поэтому и предполагали, что существует этот шестнадцатый трактат, он и есть квинтэссенция всего того, что создал Гермес, и именно в нем дается ключ ко всему. Да и шестнадцать – число особое, один плюс шесть равно семь. Семь – магическое число. Семь чудес света, семь ступеней посвящения у масонов и семь задач алхимии, в том числе приготовление Эликсира или Философского камня.
– Значит, Джироламо искал этот недостающий шестнадцатый том.
– Вот именно, – кивнул профессор.
– Вы думаете, и сейчас есть люди, способные искать этот шестнадцатый том?
– Конечно.
– И верить в реальность магических рецептов древнеегипетских жрецов? – скептически продолжала интересоваться Кася.
– На самом деле, если вы зададите себе вопрос, что такое мистика и что такое ученый рационализм, вы очень быстро запутаетесь, – спокойно и убедительно сказал Смоленский, – вы знаете Джордано Бруно как великого героя науки, который погиб на костре за свои убеждения, не так ли?
– Это очевидно, – пожала плечами Кася.
– Как в таком случае вы отреагируете, если я вам скажу, что Джордано Бруно был уверен в гелиоцентричности мира только потому, что безоговорочно верил древнеегипетским жрецам.
Кася удивленно уставилась на Смоленского, ей никогда и в голову не приходило воспринимать эту историю иначе. Какие‑то отрывочные сведения об Инквизиции вперемешку с галилеевским «а все‑таки она вертится» запрыгали веселыми блошками в голове, но больше ничего связного не вспоминалось.
– Для него магическая египетская религия космоса была не только самой древней, но и единственно истинной, которую заслонили и исказили и иудаизм, и христианство, – Валентин Егорович сделал паузу и продолжил: – Обратитесь к кому угодно: Копернику, Ньютону, Кеплеру, для них Гермес Трисмегист был средоточием древнеегипетской мудрости.
– Вы преувеличиваете, – возразила Кася, – хотя в ваших словах и есть доля истины.
– Не доля, моя милая девушка, не доля, а просто‑напросто истина. Кто вам сказал, что рационалисты единственные обладают правом судить и рядить. В любом научном открытии всегда есть доля сумасшествия, иначе прогресс никогда не существовал бы. Да и где провести черту? Утверждения розенкрейцеров и других мистиков, что секреты жизни закодированы в структуре природы и человека, вы назовете белибердой, а когда вам начнут говорить о ДНК, вы будете внимать с огромным уважением. На ваш взгляд, современные ученые лучше?
На этот раз Кася предусмотрительно промолчала. Смоленский продолжил, не дожидаясь ответа своей гостьи.
– Возьмите тогда Джона Вилера, одного из самых известных современных физиков. Так вот, в начале своей карьеры он говорил, что «все – это частицы», то есть все вокруг можно видеть как несчисленное множество самых разнообразных частиц: электронов, протонов, позитронов, нейтронов и т. д. Единственное, что оставалось сделать, это понять законы их движения. Через какое‑то время он начал говорить, что все – это поля: электромагнитные и т. д. Как видите, совершенно разный, я бы сказал, психологический подход к видению мира. Наконец в тысяча девятьсот шестьдесят девятом он произнес свою знаменитую фразу: «It from bit», то есть в основе любой вещи лежит информация. И пояснил: это название символизирует идею, согласно которой любой элемент физического мира на самом глубинном уровне и во всех случаях происходит от нематериальной основы (начала) и смысла существования (права на существование). И до чего мы докатились, по‑вашему?
– В начале было Слово… – хмыкнула Кася.
– Вот, а вы думаете, что алхимики были странноватыми чудиками, занимающимися странными манипуляциями. Кстати, золото нередко получается из других элементов просто‑напросто в результате работы ядерного реактора. Правда, концентрация его ничтожна, а стоимость производства слишком высока, да и Эликсиром Жизни его не назовешь. Так что трансмутация, к которой вы столь скептически относитесь, вполне реализуема. Знаете что, приходите завтра, ко мне должен приехать мой давний знакомый, которого можно назвать одним из самых известных специалистов по сочинениям Гермеса Трисмегиста. Придете?
– Приду, – пообещала Кася.
Она вышла из тесной квартирки Смоленского с совершенно распухшей головой. Джордано Бруно, Ньютон, Кеплер, Вилер и прочая ученая братия в обнимку с Парацельсом, знаниями древнеегипетских жрецов, и все это под благосклонным взором Гермеса Трисмегиста. Винегрет получался если и неаппетитный, то, во всяком случае, разнообразный. Ничего удивительного в том, что Лоренцо Медичи, как и все его современники, искренне верил в существование Философского камня, иначе никогда не предпринял бы столь настойчивые поиски. И с его точки зрения, все было логично. Основная часть Герметического Корпуса находилась в Константинополе. И ценность библиотеки Софьи Палеолог и состояла в том, что она была одной из редких сохранившихся после взятия Константинополя турками. Поэтому Медичи и отправили Джироламо к Софье.
Вечером отчиталась Павлу Последнему о результатах своего похода к Смоленскому. Тот выслушал внимательно и сказал:
– Я тоже времени даром не терял и нашел ответ на твой вопрос.
– Какой? – попыталась было вспомнить Кася.
– Почему до Джироламо эту книгу никто не нашел. Ты была права, когда говорила, что библиотека Софьи состояла из сто раз пересмотренных и перечитанных в том же самом Константинополе томов. Но ларчик открывается очень просто! – Даже по телефону Кася услышала в голосе старика торжество.
– И как же, Павел Петрович, он открывается? – спросила она.
– Мне кажется, я знаю, на что он мог быть похож, этот недостающий шестнадцатый том, хотя, честно говоря, Гермесу приписывают то сорок, то сорок два, а то и сотни томов. Но не будем зацикливаться на цифрах, не в них дело. Важнее то, что Джироламо искал не просто книгу, он искал «палимпсест».
– Это что еще за зверь такой? – напряглась Кася.
– «Палимпсест» (Palimpsest), – терпеливо повторил старик, – от греческого palin – заново и psan – скоблить, то есть книга, написанная на уже бывших в употреблении пергаментных листах.
– Расскажите‑ка поподробнее, – попросила она.
– Я думаю, технику изготовления пергамента ты себе хотя бы отдаленно представляешь?
– Примерно, – пожала плечами Кася, – телячьи или ягнячьи шкурки отмачивались, высушивались, а потом выскабливались.
– Вот именно, выскабливались. И достоинством пергамента была его прочность, недостатком – стоимость. Поэтому не таким уж редким было явление, когда для создания нового манускрипта использовали старые, уже бывшие в употреблении листы. Было достаточно отмыть старый текст кислотным раствором, рецепт которого неизвестен, соскоблить остатки, и пергамент был снова готов к употреблению. В монастырских библиотеках такая реутилизация была не таким уж редким явлением. Поэтому рукописи, написанные на уже бывших в употреблении пергаментных листах, и называются палимпсестами. И наша с тобой книга и есть такой палимпсест.
– Я слышала нечто подобное в связи с открытым сравнительно недавно кодексом Архимеда. Он был обнаружен под каким‑то сборником средневековых молитв.
– Вот именно, та же самая история. Трудно даже представить себе, какие неожиданные сокровища можно обнаружить в этих книгах молитв! Монахи очень часто стирали тексты чрезвычайно поверхностно, совершенно не заботясь об остававшихся то там, то сям отрывках оригинальных сочинений.
– Значит Джироламо догадывался, что книга Гермеса замаскирована?
– Да, я думаю, он знал об этом. Для него это было вполне естественным. Мы даже представить себе не можем реальное количество палимпсестов. Не говоря о том, что из‑за технической революции, произошедшей где‑то в начале десятого века, огромное количество текстов было постепенно утрачено.
– Какой революции? – удивилась его собеседница.
– Изобретение книги.
– Никогда не представляла себе, что книга является результатом научно‑технического прогресса! – недоверчиво произнесла Кася.
– И еще какого, только представь себе: нужно тебе, допустим, найти какой‑нибудь отрывок у Овидия. Сколько времени необходимо, чтобы, постепенно развертывая свиток, добраться до искомого момента, а в книге: раскрыл на нужной странице, пробежал глазами, и готово!
Кася задумалась. Действительно, время никогда не стояло на месте. И самые простые предметы, которые ей казались самыми обычными и элементарными, тоже кто‑то когда‑то изобрел. Тем временем Павел Петрович продолжал:
– Но вся проблема в том, что прогрессивно мыслящие люди всех времен и народов до странности похожи друг на друга. А именно: они имеют эту вредную привычку регулярно вместе с водой прошлого выкидывать и младенцев. Сначала во всех известных библиотеках скопировали все свитки в книги. После этого свитки за ненадобностью уничтожили. Но проблема в том, что книги были гораздо дороже свитков и создавались часто только несколько копий, а то и вообще одна, тогда как в свитках за предыдущие тысячелетия сохранились сотни, даже тысячи копий одного и того же труда. Поэтому так и получалось, утратив одну‑единственную книгу, можно было навсегда утратить тот или иной текст. Тем более многие книги, опять же из‑за дороговизны, реутилизировали ради более важных текстов, которыми в то время казались сборники молитв и сочинения отцов церкви. Так многое из наследства античности было утеряно.
– Значит, книга, которую искал Джироламо, была палимпсестом, – задумчиво проговорила Кася, выслушав своего старого учителя, и перед ее глазами неожиданно встала картинка: аккуратно зажатый между двух стекол пергаментный лист. Андреа Боннеччи включает специальную подсветку, и на экране компьютера под текстом на латыни показываются перемежающиеся непонятными символами греческие буквы. Доктор Фоскари выключает аппарат под предлогом того, что ей неинтересно. Хотя это было абсолютной неправдой, ей все это казалось чрезвычайно занятным. Вывод мог быть только один: доктор по каким‑то одному ему известным причинам не хотел, чтобы она видела предмет занятий ее племянника. Почему? Кася поморщилась, уходить в сторону не имело смысла. Нужно было сконцентрироваться на том, что она узнала за этот день. Теперь она себе лучше представляла всю историю.
Храм Сераписа уничтожили в IV веке. Но все свитки не исчезли. Большую часть перевезли в столицу – Константинополь, и они осели в одной из многочисленных библиотек. В Х веке свитки с текстами Гермеса скопировали. Создали, возможно, несколько копий. Но пергамент стоил дорого. Со временем предприимчивые монахи добрались до малопонятных текстов и использовали пергаментные листы для более полезного и душеспасительного чтива. И библотека Софьи была одним из редких собранием книг из императорской библиотеки, уцелевших после взятия Константинополя турками. Все сходилось. Главное, она знала, что интересовало Лоренцо и что искал Джироламо в Москве: многоликую книгу с тысячью и одним содержанием. Оставалось узнать, удались ли Джироламо его поиски, и если да, где сейчас эта книга. В одном она не сомневалась: до Медичи она не дошла. И было еще одно – у нее именно сейчас возникла уверенность, что смерть отца Антонио была напрямую связана с этой книгой.
* * *
Джироламо лежал на холодном земляном полу кремлевского подвала. Измученное тело уже отказывалось повиноваться, только беспощадная, жестокая боль продолжала рвать на куски мозг. Про страшные пыточные подвалы Московского Кремля слышать ему приходилось, да только мог ли он себе представить, что жизнь его закончится в этом подземелье. Именно так: он умрет на этом земляном полу, а не в своей уютной постели в двухэтажном доме на тихой улочке его прекрасной Флоренции! Господи, за что ему это все?! Слезы потекли по почерневшему от побоев и кровоподтеков лицу. И никто ему не поможет! Книга! Это ее вина, он прикоснулся к проклятой книге и должен погибнуть, как погибли тысячи до него! Раньше он всегда думал, что все это всего лишь выдумки, сказки, призванные запугать и отвратить от поисков таких, как он. К сожалению, это было правдой. И всю горечь этого открытия ему предстояло теперь испытать на собственной шкуре. Ах, как была права Фортуната! Почему он не послушал его милую девочку, когда она умоляла его отказаться от предложения властителя Флоренции. Он задрожал, вновь и вновь вспоминая тот роковый день, с которого началось его низвержение в ад.
Тогда его неожиданно вызвали к наследнику Ивану Молодому. По сбивчивой речи стражника Джироламо понял, что произошло что‑то непоправимое. Он отправился не мешкая. Зашел в просто обставленную горницу. Покои наследника никаким роскошеством не отличались. Иван любил говорить, что чувствует себя простым воином на службе государства Московского и жил и одевался как воин, а не как царедворец. Контраст с украшенными персидскими коврами, фламандскими гобеленами и серебряной посудой покоями его жены был по‑настоящему разительным. Сам царевич лежал на кровати. Джироламо всмотрелся в него и только в этот момент понял, что произошло. Тело царевича было неподвижным, взгляд стеклянным. Джироламо не смог сдержать дрожи. На какую‑то долю секунды ему показалось, что сама смерть накрыла всех присутствующих в комнате ледяным покрывалом. Постельничий Ивана Третьего, Федор Чегодаев, смотрел ожидающе.
– Расскажите мне, что произошло, – обратился Джироламо к Чегодаеву.
Тот был краток. Согласно его словам, выходило, что Иван поужинал в комнате. Все было как обычно. Иван даже шутил, что полегчало и скоро на коня опять садиться будет. Потом внезапно голос царевича охрип, лицо покраснело, он стал жаловаться на головную боль.
– А вы Прошку спросите, слугу, он при Иване весь вечер был, – посоветовал перепуганный Чегодаев.
Джироламо ожидающе повернулся к державшемуся на расстоянии слуге. Тот не заставил себя упрашивать и, польщенный вниманием, быстро залопотал:
– Сначала ничего я не заметил. Царевич спать приготовился, а потом как закричит: «Пить, дайте пить». Я – к кувшину, кружку налил, бегу к нему, а он пить‑то уже не может. Бьется, как в лихорадке, бьется. Я Палашку за подмогой отправил.
Джироламо внимательно выслушал рассказ. Смерть царевича была слишком внезапной. Конечно, врачом он не был, но все казалось странным. Однако виду подавать не стал, а только внимательно осмотрел комнату и присутствующих. На некоторых лицах читался шок, постельничий упрямо отказывался смотреть в глаза, он был явно напуган, Прошка, наоборот, был оживлен более, чем позволяли в таких случаях приличия. Но в принципе это холоп, и какая ему разница. В этот момент Джироламо заметил служанку Елены Волошанки Марфу, согнутую, как кочерга, вдову лет пятидесяти. Но та вперед не прошла, кинула быстрый взгляд, непонятно‑торжествующее выражение проступило на миг на ее лице и тут же исчезло. Марфа повернулась и исчезла в толпе.
– Могу я осмотреть умершего? – спросил Джироламо.
– Осматривай, чего уж тут, – махнул рукой постельничий.
Иван был полуодет. Простая рубаха задралась и открывала некрасиво отекшие ноги. Зрелище было малоприятное. Джироламо нахмурился, помотал головой, внимательно осмотрел ноги. Потом обратился к лицу, приподнял веки, ощупал шею и грудь. Аккуратно, одними пальцами приоткрыл рот покойного, провел пальцем по нёбу и по языку. Быстро наклонился и обнюхал лицо мертвеца. Бояре и слуги удивленно наблюдали за его действиями, некоторые начали торопливо креститься. Джироламо тем временем взял стоявший рядом с кроватью кубок, понюхал остатки жидкости. Итальянец нахмурился, он не мог ошибиться, но в любом случае следовало дождаться врача, выписанного Софьей из Венеции, – мистро Леоне.
В этот момент стоявшие на пороге бояре расступились перед Еленой Волошанкой. Жену Ивана Молодого было не узнать, она была в одной горничной рубахе и накинутом на скорую руку летнике, густые волосы были заплетены в две полураспущенные косы, глаза залиты слезами. Без слов она кинулась к постели мужа, обняла остывающее тело и застонала. Следом за Еленой в покоях царевича появился мистро Леоне. Не решаясь потревожить вдову, он обратился к Джироламо:
– Вы осмотрели тело?
– Да.
– Что вы думаете?
– Я не уверен, – заколебался Джироламо, – похоже на отравление: слизистые сухие, шершавые и синие, зрачки расширены, отек шеи, предплечий и нижних конечностей. Перед смертью испытывал сильную жажду, был возбужден и умер сразу же после появления первых симптомов.
– Повторите еще раз, – попросил Леоне, не спуская глаз с тихо воющей Елены.
Джироламо послушно повторил и только в этот момент заметил, что лицо венецианского врача резко побледнело и покрылось капельками пота.
– Hyoshyamos, свиные бобы, – прошептал Леоне.
– Свиные бобы, – начал медленно Джироламо, в голове которого одна идея начала принимать все более четкие контуры, – но каким образом в его пищу попали свиные бобы?
– Они входили в лекарство! – в отчаянии прошептал Леоне.
– В лекарство! – прошептал Джироламо и, в свою очередь, побледнел, теперь он лучше понимал ужас Леоне.
Пока они разговаривали, в покоях появился дьяк Стромилин. И не вошел, а по своей привычке просочился так, что в начале никто его прихода и не заметил. Терпеливо подождал, пока итальянцы отойдут от еще не остывшего тела царевича. Затем взял свечу и внимательно осмотрел тело.
– Царевич был возбужден, просил пить, жаловался, что голова сильно болит, странно все это, странно, – еще раз внимательно осмотрел умершего, приподнял веки, провел пальцем по губам. Потом так же бесшумно, не сказав ни единого слова, вышел.
– Пошел доносить Курицыну, – тихонько проговорил Альберони, – надо предупредить Великую княгиню, как бы…
Но не успел он закончить фразу, как Елена вышла из своего транса и словно разъяренная тигрица бросилась на венецианца:
– Ты, ты его убил, по приказу этой подлой бабы! – завопила она, колотя личного лекаря Софьи кулаками. Тот, как мог оборонялся, защищая в первую очередь лицо и глаза. Испуганные бояре еле оттащили царевну.
В этот момент в палаты вошел Иван Третий. Увидев беспомощно раскинувшееся на постели тело сына, Великий князь вздрогнул. Глаза его налились кровью. Быстрым взглядом окинул жавшихся по стенам бояр. Елена кинулась к нему, заламывая руки:
– Убили моего Иванушку, заморил лекарь этот заморский! – прокричала она, указывая на сжавшегося и ставшего похожим на мертвеца Леоне.
– Говори! – приказал Иван. – Твоя вина?
– Нет, государь, я его лечил по вашему приказу, я врач, а не отравитель, – забормотал Леоне по‑итальянски.
– Переведи! – приказал Иван Джироламо. Тот перевел.
Из‑за спин показалась Марфа и с криком бросилась в ноги Ивану Третьему:
– Не вели казнить, а вели слово молвить, государь!
– Рассказывай!
– Снадобье, что фрязин Великой княгини сыночку вашему приказал давать, его и отравило.
Джироламо вполголоса переводил помертвевшему Леоне.
– Нет, я лечил его по всем правилам врачебной науки, и мои лекарства ему помогали! Вы же сами видели, что царевичу стало лучше! – закричал Леоне, с мольбой обращаясь к Великому князю.
В палаты зашел Курицын со следовавшим за ним по пятам дьяком Стромилиным.
– Разрешите, государь, – поклонился он, – моему человеку задать один вопрос иноземцу.
– Разрешаю, – махнул рукой Иван Васильевич. Видно было, как ему трудно дается спокойствие. Даже на расстоянии было заметно, как дрожали его руки, потухли глаза и бессильно повисли плечи.
– А входило ли в ваше лекарство, мистро Леоне, растение, по‑вашему называемое свиные бобы, а по‑нашему гораздо проще: белена? – осторожно произнес Стромилин.
И при слове «белена» все окружающие встрепенулись и зашептали. Даже Иван Третий вопросительно взглянул сначала на своего думного дьяка, потом на Стромилина.
Джироламо торопливо перевел вопрос Стромилина дрожащему как осиновый лист Леоне. Тот стал белее мела, но, собравшись с силами, как можно более четко произнес:
– Да, но всем известно, что в малых количествах белена снимает боль и посылает спасительный сон. Вы можете найти этот рецепт в любой книге по медицине.
– А не ошиблись ли вы, когда последний раз готовили снадобье для царевича? Что ж, любезный, и на старуху бывает проруха, – вкрадчиво‑ласковым голосом поинтересовался Стромилин.
– Нет, я никогда не ошибаюсь, – собрав последние остатки достоинства, выпрямился Леоне, – моя репутация лучшего во всей Венеции врача тому подтверждение.
– Значит, не ошибся! – жестко сказал Курицын. – Продолжай, Стромилин, почему ты спрашиваешь о белене?
– Потому что царевич беленой и отравился. Наших лекарей пригласите, они вам подтвердят. Да хотя бы вот этого итальянца, Джироламу, спросите. Он при мне Ивана осматривал.
В этот момент Елена Волошанка вновь заголосила и стала рвать на себе волосы:
– Говорила я вам, лекарей змеи этой к Иванушке не подпускать! Отравили моего милого, и мне теперь жизни без него нету!
– Говори, отравили Ивана или нет, – приказал Джироламо Федор Курицын.
– Да, все, что я увидел, напоминает отравление беленой…
Говоря это, Джироламо уже отдавал себе отчет в том, что подписывает смертный приговор не только Леоне, но и создает серьезные проблемы самому себе. Только одна мысль билась в мозгу в этот момент: только бы не арестовали сейчас! Ему нужно было время, совершенно немного, совсем чуть‑чуть… Он видел перед собой не скрывающего свое торжество Курицына и понимал, что пропал. Так и случилось. Леоне связали и бросили в подвал тут же, а за Джироламо явились следующим же вечером. Потом, уже в подвалах, по разговорам стражников он понял, что Софья ему не поможет. Ей самой в этот момент приходилось туго. Великий князь ее к себе не допускал, поверив в виновность собственной жены. Даже на похоронах царевича рядом с Иваном Третьим стояла невестка Елена Волошанка с внуком Дмитрием. А по Москве уже поползли слухи, что не сегодня завтра отошлют Софью в монастырь, малолетние дети последуют за ней, а старший сын Василий будет отправлен в дальние земли…
В голове Джироламо помутилось, и ясные четкие образы стали постепенно уплывать, перемежаясь с совершенно фантастическими видениями. Память вернула его в библиотеку, созданную Лоренцо во Флоренции. Со времени существования Александрийской академии мир не знал более богатого собрания книг. Для Джироламо это было самым излюбленным, самым дорогим местом. Он часами готов был оставаться в этом огромном зале, заполненном десятками тысяч томов. Острый запах киновари смешивался с благородным запахом пергамента и велени. На огромных до потолка полках были аккуратно разложены книги, а для самых ценных и хрупких из них существовали специальные ларцы, закрывающиеся на замок. Книги были драгоценностью, роскошью. Тысячелетняя мудрость спокойно и величаво покоилась на дубовых полках. Еще он любил смотреть на работу монахов‑копиистов, их неторопливые, уверенные движения. Как они разравнивают камнем пергамент, ставят на место чернильницу, аккуратно, с любовью затачивают перья перочинным ножиком. И, наконец, из‑под этих перьев льется на бумагу изящная вязь латинских слов.
И все началось именно в библиотеке, где его нашли посланники Лоренцо. Глава Флорентийского союза приказал не мешкая доставить к нему его личного алхимика. Лоренцо ждал его во Фьезоле, загородной резиденции одного из своих друзей. В памяти Джироламо всплыли кривые и узкие улочки Фьезоле, совершенно пустынные в надвигающихся сумерках. В тишине было слышно только торопливое постукивание колодок и поскрипывание тележки безногого нищего. Калека торопился домой, вернее, в ту глубокую нишу в крепостной стене, которая заменяла ему дом. Из окон монастыря бенедиктинцев открывался вид на бывшую соперницу Фьезоле Флоренцию. От былого великолепия Фьезоле остались только этот монастырь, кое‑как залатанная крепостная стена и благоухающие тысячью ароматов сады загородных резиденций богатых флорентийцев, скрывавшихся в деревенской свежести от душного смрада большого города.
Когда Джироламо зашел в кабинет хозяина поместья, Лоренцо стоял у окна. Летняя ночь надвигалась быстро. Внезапно в ее вязкой темноте раздался отчаянный писк зазевавшегося мышонка, сменившийся почти ласковым уханьем совы, и снова тишина.
– Даже цикады не поют, – задумчиво проговорил Лоренцо как будто про себя, закрывая створки высокого окна, – я ждал тебя, Джироламо.
– Всегда к вашим услугам, ваше высочество, – склонился в поклоне Джироламо.
– Оставим титулы для тех, для кого они имеют значение, – еле слышным голосом проговорил Лоренцо, – я рад, что ты явился на мой зов.
Правитель Флоренции выглядел усталым, потухший взгляд и ссутуленные плечи только усиливали это впечатление. Лоренцо никогда не был красив: уродливый нос, профиль сатира с близорукими, навыкате глазами, тонкими губами аскета и тяжелым подбородком. Джироламо знал, что Лоренцо всегда был физически слаб и абсолютно не различал запахов. Но сейчас властитель его города выглядел особенно хрупким и усталым.
– Ты знаешь, Джироламо, что ситуация ухудшается с каждым днем. Я уже привык, что жизнь мне посылает больше сомнений, нежели надежд, и больше испытаний, чем удовольствий и счастья…
Лоренцо замолчал, словно комок, застывший в горле, мешал ему говорить. Джироламо почтительно ждал, не решаясь прервать поток мыслей господина. Наконец глава семьи Медичи с горечью продолжил:
– Я всегда считал, что искусство, красота, знания куда важнее моих торговых флотилий, бороздящих океан, и банков Медичи, опутавших сетью всю Европу. Но сейчас, когда казна пуста, банк на грани разорения и коммерция почти не приносит прибыли, я задаю себе вопрос: имел ли я право заниматься только прекрасным и духовным, оставляя менее интересное, рутинное добывание денег другим? Что бы сказал мой дед Козимо, мой отец Пьетро, если бы увидел, что я растратил все богатство семьи, оставив моих детей на грани нищеты! Ты думаешь, я ошибался, скажи мне честно, Джироламо?
– Нет, вы не ошиблись, правитель, – искренне произнес тогда Джироламо.
– Тогда ты должен мне помочь, слушай внимательно…
Почему он тогда не отказался от сумасшедшего предложения Медичи, Джироламо не знал. В тот момент все это ему казалось захватывающей авантюрой. Подумать только, он мог прикоснуться наконец к многовековой тайне, проникнуть в секреты великого эликсира. Только Фортунате было известно, почему он отправился в Московию. Но девочка умела держать язык за зубами, хотя до самого его отъезда пыталась отговорить отца от этой затеи. Для нее внушающая ужас репутация книги была правдой, для него – сказками для легковерных. Его девочка оказалась права! «Что будет с моей дочерью? Я должен был защищать ее и обеспечить ее будущее, найти достойного мужа и наслаждаться жизнью в окружении внуков… Вместо этого я бросил собственное дитя на произвол судьбы, погнавшись за миражом!» – беспощадной ясностью пронзила его мысль. Джироламо застонал, сознание оставляло его, и он с отчаянием цеплялся за его последние проблески.
Узник слабел, мысли путались, но боль, неумолимая, сжигающая медленной пыткой боль оставила его. Он уже не чувствовал свое измученное тело, и только мозг продолжал жить в этой становившейся все более ненужной оболочке. Джироламо пытался вспомнить глаза умершей так рано жены Джулии, потом перед ним, словно наяву, предстала маленькая девочка, до странности похожая на Фортунату в детстве. Она улыбнулась, показывая рукой куда‑то вдаль, и спросила чистым, как ручей, голосом:
– Ты боишься, отец?
– Не знаю, – прошептал Джироламо.
– Помнишь, ты мне рассказывал про Дорогу Света, ты думаешь, она существует?
– Не знаю, – снова прошептал Джироламо и заплакал, – Фортуната, прости меня, Фортуната!
Но девочка исчезла, и на ее месте появилась фигура одетого во все белое старца с удивительно голубыми, прозрачными глазами. Теплый и свежий ветерок коснулся лица Джироламо, и он уже больше не чувствовал промозглого смрада подземелья. Старик заговорил мягким, словно льющимся голосом. И слова, произнесенные им, были последними, что услышал Джироламо.
– Не бойся, Джироламо, и следуй за мной. Не забывай, что ты несешь в себе лучшее, но ты не знаешь его, ты не чувствуешь его. Раскрой глаза души своей. Здесь заканчивается твой путь и здесь начинается. Твое тело остается здесь, оно – всего лишь прах и к праху возвращается, а душа твоя возвращается в мир, который ее породил. Помнишь твоего учителя, Джироламо. Он говорил тебе, что нужно слушать истину в себе и следовать бесконечному в Пространстве и во Времени. Когда ты научишься слышать песню звезд, видеть гармонию сфер и чувствовать Его дыхание, только тогда ты станешь по‑настоящему свободным. И теперь ты свободен, Джироламо, ты по‑настоящему свободен…
