2015-03-20
1295
Антропный поворот, наблюдаемый в современной гносеологии, - это прежде всего попытка вернуть живого субъекта - личность - в теорию познания. В результате субъект-объектного разделения и убежденности в существовании объективного знания в теории познании сложилось абстрактное представление о вневременном субъекте как беспристрастном созерцателе сокрытых сущностей. Так называемый натурализм и связанная с ним теория отражения как теоретико-познавательная стратегия вытеснили из познания все антропологические и социокультурные составляющие личности, создав вневременную и бестелесную абстракцию познающего субъекта.
Переосмысление и преодоление классических теоретико-познавательных моделей ведет к перестройке основных мировоззренческих установок. На смену образу объективной действительности, погруженной в субстанциальный темпомир, приходит образ становящейся реальности, созданной в результате совместной интерактивной деятельности живых субъектов - самореферентных автопоэтических систем, конституирующих свой мир в границах своего существования.
Одной из характерных особенностей развития современной, постнеклассической[230] науки является все более отчетливо выраженная тенденция к междисциплинарности, наиболее ярко представленная в исследовательских программах синергетики, когнитологии, теории сложности, порядка и хаоса, катастроф, клеточных автоматов и т.д. В связке этих исследовательских стратегий одной из ключевых является концепция автопоэзиса (или аутопоэзиса, аутопоэза и т.д. – на русском встречаются около двадцати транскрипций этого понятия, поэтому в дальнейшем изложении мы будем пользоваться при ссылке на автора его транскрипцией), ориентированная на исследование операционально замкнутых, самовоспроизводящихся систем.
В контексте постнеклассической науки междисциплинарные подходы наиболее значимо проявляются во взаимодействии социо-гуманитарного и естественнонаучного знаний, в результате чего возникают новые образы реальности и методы описания, формирующие новые мировоззренческие перспективы. В этой связи теоретико-методологическое рассмотрение концепции автопоэзиса в ее междисциплинарном измерении может представлять особый интерес.
Теория автопоэзиса – одна из современных теорий определения жизни, как попытка выразить критерий жизни. Авторы этой концепции – чилийские нейробиологи Умберто Матурана и Франциско Варела[231].
Важные понятия этой теории – понятия «паттерн» и «организация». Под паттерном имеется в виду некоторый тип структуры, характерный для множества частных реализаций этой структуры. Организация – частная реализация паттерна. Например, паттерн любого стула – наличие опоры и сиденья. Организация отдельного стула – тот конкретный способ, каким реализуется опора и сиденье в данном стуле (допустим, в виде четырех ножек, мягкого сиденья и спинки, сделанных из дерева). Используя термины Аристотеля, можно было бы сравнить паттерн с родовой формой, организацию – с индивидуальной формой и материей. Пытаясь дать определение жизни, авторы теории автопоэзиса имеют в виду в первую очередь определение паттерна всех живых систем. Предполагается тем самым, что у всех форм жизни один паттерн и разные организации. Сформулировать необходимый и достаточный признак жизни означает в точности выразить паттерн только живых систем.
В качестве критерия жизни авторы предлагают рассмотреть так называемые автопоэтические системы. Система может быть названа автопоэтической если для нее выполнены следующие пять условий:
1. Система представляет собою сеть взаимодействий на некотором множестве элементов. Под сетевой структурой здесь имеется в виду особый паттерн организации, в котором каждый элемент влияет на каждый (в смысле причинно-следственных отношений).
2. В качестве элементов сети выступают процессы.
3. Это физические процессы.
4. Это процессы воспроизводства системы, т.е. результатом этих процессов является постоянное восстановление и возможное изменение системы.
5. Граница сети – также один из элементов сети, т.е. она находится в сетевом взаимодействии со всеми остальными элементами (это условие было добавлено авторами теории, чтобы отличить аутопоэтические системы от гиперциклов Эйгена[232]для которых верны только первые 4 признака).
Признаки 1-3 и 5 задают так называемую автономную, или операционально замкнутую систему. Такая система только испытывает неспецифическую активацию со стороны внешней среды, определяясь в своем развитии преимущественно внутренними закономерностями. Все причины автономной системы лежат внутри системы. Такая система представляет собою фрагмент реальности, относительно изолированный от окружающей среды по каузальной структуре. Внешняя среда не может извне определить автономную систему, прорвать ее каузальную непроницаемость – вот, пожалуй, тот главный смысл, который несет в себе идея автопоэзиса.
Понятие операциональной замкнутости вполне совместимо с понятием термодинамической открытости живой системы. В случае автономности речь идет о причинно-следственных связях, в то время как термодинамическая открытость рассматривает проблемы обмена энергией и веществом с окружающей средой. Автономная система вполне может определяться к эволюции только внутренними причинами, в то же время активно обмениваясь со средой энергией и веществом. Автопоэтическая система – автономная система на физических процессах. Обратно, если нас не интересует природа процессов, и мы допускаем возможность системы с признаками 1-3 и 5 на нефизических процессах, то это случай автономной системы. Таким образом, физичность процессов – важный, с точки зрения авторов, признак автопоэтической системы. Типичным примером простейшей естественной автопоэтической системы является живая клетка. Все физико-химические процессы в ней находятся в сложных сетевых взаимодействиях (например, ДНК определяет структуру ферментов, которые осуществляют и регулируют в том числе процессы редупликации ДНК), в результате протекания этих процессов клетка постоянно воспроизводится, наконец, мембрана клетки (граница сети) активно взаимодействует с остальными клеточными процессами. Интересно, что рассмотрение клетки в качестве автопоэтической системы приводит, в частности, к тому выводу, что геном клетки не может только определять все остальные процессы, не испытывая одновременно влияния с их стороны. Единственным полным детерминантом автопоэтической сети является только сама сеть.
В последние годы эта концепция была экстраполирована в среду социального познания, инициировав идеи так называемого радикального конструктивизма. Наблюдаемый сегодня глобальный переход к информационной эпохе, сменяющей эпоху индустриализма, в своих последствиях не однозначен, содержит ярко выраженную кризисную компоненту и не может рассматриваться как переход к заведомо более благополучному состоянию общества. Современное общество не имеет другого набора выборов путей своего развития, кроме тех, которые обусловлены стремительным и необратимым развитием новейших информационных технологий и соответствующей им трансформацией основных сфер человеческой деятельности, таких как экономика, политика и культура, поэтому общество должно либо совершить соответствующую структурную реорганизацию, ответив тем самым на вызовы новой эпохи, либо оно может оказаться в ситуации эволюционного тупика. Вопрос же о конкретных последствиях информационной эпохи для человеческой цивилизации остается открытым и во многом определен теми познавательными усилиями, которые будут предприняты научным сообществом для понимания становящейся на наших глазах реальности сетевого общества (М.Кастельс).
Автопоэтическая система находится в состоянии постоянной необратимой эволюции, поскольку обратимость связана с воспроизведением тех же следствий при одних воздействиях внешней среды, что отрицает автономность системы. Получая постоянную активацию со стороны среды, автопоэтическая система каждый раз уникально отвечает на нее, образуя неповторимую траекторию своего изменения. Кроме естественного отбора, в эволюции автопоэтических систем действует принцип естественного порядка, выражающийся законами сетевой и нелинейной организации систем (например, в форме законов нелинейных дифференциальных уравнений или теории клеточных автоматов).
В этой связи, необходимо рассмотреть принципиально новый системно-автопоэтический взгляд на общество, предложенный немецким социологом и юристом Никласом Луманом[233]. В отличие от самих создателей автопоэтической теории Н.Луману удалось абстрагироваться от биохимической структуры классической автопоэтической системы и, используя автопоэтическую метафору и соответствующий методологический аппарат когнитивной автопоэтической теории, направить свои научные исследования на построение теории социальных систем в коммуникативном измерении. Общество, по мнению Н.Лумана, не состоит из личностей и отношений между ними, оно не является чем-то, что может быть очерчено границей одного из государств. Отвергая так называемые «гуманистическое» и «регионалистское» определения общества, Луман опровергает также субъект-объектную схему описания. В результате Н.Луман приходит к радикально антигуманистическому, радикально антирегионалистическому и радикально конструктивистскому понятию общества. Для теоретической социологии концепция Лумана представляет интерес как попытка переноса системно-автопоэтической методологии (с ее принципами самореферентности и структурного сопряжения) и, следовательно, идеи радикального конструктивизма в социальную сферу.
Используя теорию форм Спенсера Брауна, Н.Луман утверждает, что система и окружающая среда не существуют как некоторая данность, а возникают в результате операций различения проводимых наблюдателем. Таким образом, системная теория - это абстрактная теория, описывающая мир через единство различений - система/окружающая среда. На основе этого различения формируется представление о системе и ее окружающей среде. При этом все операции системы являются ее внутренними операциями, т.к. система оперирует только собственными различениями.
Что касается самих элементов социальной системы, то здесь необходимо перейти от субстанциального определения к операциональному и роль элементов системы должны выполнять самореферентные операции, образующие самовоспроизводящуюся (автопоэтическую) сеть. В социальной системе эту функцию выполняют коммуникации.
Понятие коммуникация Н.Луман использует не в обыденном смысле, ассоциирующим его с процессом передачи некоторой информации, а выделяет три ее составляющие: информацию, сообщение и понимание.
Социальная теория Н. Лумана - это разрыв с теоретико-познавательной традицией Нового времени. По мнению Г.Бехмана, построение теории общества на основе системно-теоретической терминологии подразумевает не только принятие другого словаря из различных, зачастую естественнонаучных и технических дисциплин, но и является эксплицитным уходом от онтологической концепции мира. С замещением понятия субъект и переводом субъект-объектных различений в различение система/окружающая среда Луман вступил на путь постонтологической, радикально конструктивистской теории общества.
Проблема субъекта коррелирует с проблемой интерсубъективности и возможности автопоэзиса интерсубъективных коммуникаций. Здесь становится значимым вопрос о возможности и единстве поликонтекстуального мира. Говоря о проблеме субъекта социальной реальности, мы используем автопоэтическую метафору, позволяющую, на наш взгляд, описать новую форму субъективности, востребованную ситуацией сетевого общества, самонаблюдаемого и самосозидаемого в каждой своей точке. Субъект социальной реальности не является простым внешним наблюдателем, а принимает непосредственное участие в его конструировании в коммуникативном взаимодействии вместе с другим. В таком же контексте он рассматривает правовую подсистему общества.
Лумановская «схема последовательности идей» в освещении позитивации права, развивающая и конкретизирующая его парадигму аутопойетической системы, подводит к своеобразной трактовке немецким ученым теории юридической системы. На основании рассмотренных нами ранее положений вырисовываются контуры рецепциируемого Н. Луманом юридического феномена. Одним из важнейших аспектов понимания им юридической системы является принципиальный для ученого тезис: не имеет смысла соглашаться с идеей о том, что «структуры» юридической системы, «которые со своей стороны регулируют производство ее операций», могут быть определены посредством терминов «вход» и «выход», поскольку «само формирование структур всегда предполагает операции систем» "Это,— замечает Луман, — не противоречит нормальной близости права к интересам. Это также не исключает того, что внешний наблюдатель может описать юридическую систему при помощи модели, выраженной в терминах «вход», «трансформация», «выход». Однако подобное описание должно обязательно определять эту трансформацию как «черный ящик» и учитывать тот факт, что право приспосабливает свои реалии к собственной позиции на данный момент, что ситуация может измениться, даже если внешние интересы не меняются, что право, следовательно, не функционирует как «обычная машина». Поэтому в той мере, в какой эти условия принимаются во внимание, было бы логично перейти от модели вход/выход к теории самореферентных систем. Последняя лучше подходит к реальной ситуации"[234]. Возможно, выделяет Н. Луман, «самым главным преимуществом» данной теории выступают замкнутость и самореферентность юридической системы. Исходный пункт, по мнению ученого, заключен в тезисе, что самореферентная система сможет связать и воспроизвести свои операции лишь на основе самонаблюдения и самоописания. "Проще говоря, — разъясняет он, — необходимы «доводы», чтобы иметь возможность избирательно трактовать бесконечное множество внутренних отношений и контролировать их устойчивость или же, наоборот, неустойчивость. Из чего следует: любая трактовка ожиданий всегда сопровождается наблюдением за наблюдением, позволяющим увидеть, каким образом мир наблюдается, то есть нам сообщается, каким способом уместно или неуместно общаться в данной системе. Юристы квалифицируют это как «аргументация», а в социологическом контексте назовут, скорее, «взаимоотдачей», то есть снижением эффекта неожиданности отдельных операций.
Согласно Луману, каждая сложная система должна уравновешивать разнообразные возможности, то есть количество и различие своих базовых элементов через «взаимоотдачу». «Она не может жестко оперировать в сложном, комплексном окружении, лишенном всякой неожиданности, а должна быть готова к пертурбациям, прерывающим сложившуюся практику. Напротив, если право должно обеспечивать безопасность, эта открытость не может заходить слишком далеко. Следует предвидеть взаимоотдачу, то есть прийти к тому, что знание одного или нескольких элементов (например, знание важных судебных решений) позволяет дедуктивно сделать выводы о поведении системы в конкретных случаях». Возможно, что «культура аргументации в праве» поддерживает особенность каждого индивидуального случая, «довольствуясь общими формулами», «Эта культура, — подчеркивает Луман, — тяготеет к открытию юридической системы с целью ее адаптации к относительно жестким окружающим системам типа крупных технологических организаций, инвестирующих капиталы, тогда как жесткая юридическая система в состоянии навязывать саму себя, невзирая на социальные последствия...»[235]. Наблюдение и описание (в теории права) единства юридической системы, уточняет ученый, должны допускать принятие кода. По его мнению, они не могут исходить ни из тавтологии («право есть то, что есть право»), ни из парадокса («право есть то, что не есть право»), поскольку должны объяснить возможность определения единства системы в самой системе.
По замыслу теоретика с помощью общей теории аутопойетической, самореферентной системы «можно лучше, чем прежде» связать теорию систем с теорией эволюции. "В конечном счете, — полагает он, — это приводит к ослаблению значимости понятия «адаптация к окружению», с помощью которого нельзя адекватно истолковать ни устойчивость форм естественной эволюции, ни одновременное продвижение инноваций. В настоящее время последнее уже приобретает весомость в теории эволюции живых систем, тем более оно имеет значение для социальной теории эволюции". И далее Луман показывает, что специфические эволюции становятся возможными тогда, когда удается дифференциация отдельных аутопойетических систем. Как только это случается, «система будет в состоянии варьировать свои структуры в той мере, в какой такое варьирование совместимо с сохранением ее репродукции». «Аутопойетические системы могут использовать не только случайные, событийные и исходящие из окружения импульсы, но и недостатки репродукции при проведении собственных операций, дабы устанавливать и модифицировать структуры. В то же самое время возможности систем зачастую ограничены в большей степени требованиями внутренней устойчивости, чем проблематичностью их выживания в окружающем мире. Другими словами, система часто не использует ту меру свободы, которую ей предоставляет окружение, и ограничивает свою собственную эволюцию сильнее, чем это необходимо. Несмотря на предложенную модификацию теоретического классического аппарата дарвинизма, необходимо точно охарактеризовать эволюцию через незапрограммированное (нескоординированное и, в этом смысле, использующее случайности) различение вариаций, отбор и стабилизацию равновесия»[236].
Исходя из вышеизложенного, теория эволюции права должна, по мнению Лумана, прояснить два вопроса: 1) какая проблема приводит к дифференциации собственно юридической эволюции в рамках общей эволюции общества; 2) каким образом аутопойесис права может продолжить свое существование в случае изменения структуры? Ответы на поставленные вопросы, считает он, могут быть получены «лишь в контексте принципа вариативности», поскольку только в том случае, когда вариант обладает какими-то особыми свойствами, может развиться специфический механизм селекции, «избирательности». Проблема, порождающая особую эволюцию права, кроется в «неуверенности» при поисках ответа на вопрос, навязываются ли ожидания в случаях конфликта и являются ли они обоснованными. В результате проблема «становится актуальной, если не первостепенной», так как в недрах «сегментарной социальной структуры» она определяет, кто и где, с какой стороны обязан находиться, кто должен проверять обоснованность претензий, приносить клятву и сражаться в случае необходимости. В сегментарных обществах эволюция права начинается с «напряжения», с появления неуверенности, связанной с социальными конфликтами. «Именно в этих случаях необходимо знать, как эта неуверенность будет устраняться, и собственнно с этой целью развиваются критерии отбора. Определенная независимость религиозных и политических сил по отношению к родственно-семейным связям могла бы стать решающей. Как бы то ни было, но начало юридической эволюции не зависит от того, что компетенции были учреждены с целью принятия решений, имеющих обязательную юридическую силу (судебную)»[237]. Такая организация, замечает ученый, еще немыслима для поздних архаических обществ. По «теоретической формулировке» аутопойесис права, «производство права правом» должно быть «уже, вероятно, для того, чтобы центральный институт, обладающий властью принимать обязательные решения, каковым является юрисдикция, был бы сам по себе возможен». «Эволюция, — акцентирует он, — действует не прямо, но через эпигенез. Только таким образом могут появиться инновации, которые сами себя предполагают (выделено мной. — О.П.)» [Luhmann N. Le Droit Comme Systeme Sosial//Droit et Societe. P., 1989. № 11/12. Р. 62]. Однако современные ученые, критикует Луман, придают мифическое или религиозное значение «парадоксу асимметрии, вытекающему из образования круга». Поэтому-то они и считают, что ареопаг был учрежден благодаря божественному вмешательству, а право было тайком предписано Богом; или же позднее — право создано Богом через человека.
На самом деле, убеждает немецкий теоретик, критерии отбора развиваются лишь в том случае, когда гарантирована «достаточная дифференциация вариативности и отбора, а также когда любая юридическая претензия не рассматривается одновременно и как законная, и как незаконная, но — только как та или иная в зависимости от случая». «Лишь после долгой юридической практики и через наблюдение за изменениями в течение определенного времени выявляется возможность различать отбор (селекцию) и стабилизацию». И далее: «Стабилизация права превращается в догматизацию и систематизацию, отражая в понятиях инновационные способности права, обусловленные социальным изменением». Вместе с тем Н. Луман делает оговорку по поводу того, что особенности современного позитивного права «по многим параметрам» не подходят под вышеизложенную форму эволюцию: «Возможно, она является слишком медленной для нашего времени. Как бы то ни было, но появление вариаций не обусловлено более предупреждением возможных конфликтов». «Отныне право намечает линии поведения, которые, в свою очередь, сами обладают конфликтуальной способностью. Право порождает конфликты в целях собственной эволюции и таким образом совершенствует свой аутопойесис. Например, оно указывает в каких объемах производство вина может быть профинансировано, т. е. решает тем самым производственные проблемы, «которые затем снова ассимилируются юридической системой в форме юридических проблем». «Вследствие этого право эволюционирует так быстро, — и здесь не может быть и речи о равномерности! — что традиционные свойства стабилизации не играют никакой роли. Право ускользает от догматического контроля. Его больше нельзя характеризовать как систему норм или как систему знаний, а следует рассматривать в качестве общественной подсистемы, определямой свойственным только ей кодом[238].
Другое приложение теории автопоэзиса к социальным системам – работы немецкого социолога Питера М. Хейла[239]. Хейл начинает свой анализ со строгого определения концепций на уровне организмов (он уточняет терминологию кибернетики и теории автопоэзиса) для того чтобы разработать основу для изучения социальных систем.
Хейл критикует структурно-функциональный подход в социологии, развитый в работах Т. Парсонса, а затем Н. Лумана, пытавшегося преодолеть его (подхода) недостатки. В своих ранних работах Луман переопределяет социальные системы, помещая функцию «перед» структурой, и Хейл указывает на две основные неточности в этом выборе. Первая имеет отношение к тому факту, что Луман создает предположительно объективное представление о социальных системах взяв за основу действующие системы (представляющие из себя совокупность взаимосвязанных действий). Хотя в результате, на уровне составных (сложных) групп, преодолеваются некоторые из проблем подхода Парсонса, но все равно мы не в состоянии объяснить тот факт, что сами действующие системы, подчинены интерпретации со стороны их участников. Это затруднение ведет ко второй проблеме - участники не способны к непредвзятому рассмотрению действующих систем, поскольку они погружены в них.
Единственно возможным решением вышеуказанных проблем является поиск перспективы, предоставляющей первенство индивидууму а не группе. Хейл определяет общество как «...процесс, в котором индивидуумы преследуя цели самосохранения взаимодействуют друг с другом и с их естественной (реальной) средой»[240]. Другими словами то, что после Дюркгейма рассматривалось как устойчивая или развивающаяся структурная сущность (то есть, общество как, объект в котором индивидуумы являются просто членами) теперь рассматривается как становящийся (эмерджентный) эффект консенсуса взаимно поддерживаемого индивидуумами. Это - полностью согласуется с позицией Матураны и Варелы делающими акцент на индивидуальной феноменологии, и их предостережения о том, что социальные системы следует рассматривать исключительно с этой перспективы. Использование понятия самосохранение как критерия управления - не что иное, как перефразированное свойство автопоэтических систем описанных Матураной и Варелой, где поддержание организации системы - является её первичной функцией.
В теории Хейла, изменение это априорное явление, от которого «общество» осаждается в виде паттернов, которые в свою очередь «... могут стать статическими только на уровне описаний». Эти описания осуществляются индивидуальными участниками, которые, опять таки, подвергаются воздействию взаимодействий, в которых они участвуют. Термин «описание» - употребляется здесь в том смысле, в каком он определяется в работах Матураны. Этот рекурсивный эффект структурного сопряжения между самими взаимодействующими (акторами) и между действующими индивидами (акторами) и их средами позволяет функционально-основанному представлению Хейла, объяснить историчность. И таким образом преодолеть основную критику подобных представлений со стороны Хабермаса и других[241]. Чтобы проиллюстрировать эффект этой новой точки зрения, Хейл обрисовывает социальное изменение как линейное упорядочивание от примитивных к дифференцированным обществам.
Он определяет социальную систему, как «... группу живых систем, характеризуемых параллелизацией одного или нескольких из их собственных познавательных состояний и взаимодействующих относительно этих познавательных состояний». Вводя понятие параллелизации Хейл преодолевает главный пробел существовавший в его более ранних работах - отсутствие объяснения кажущегося высокой однородности наблюдаемых обществ.
Вводя эту явную ссылку на индивидуальное познание, Хейл твердо обосновывает свои взгляды на область социального с биологической точки зрения. Но необходимо подчеркнуть, что Хейл не должен быть приписан той школе мысли, которая рассматривает социальные явления как детерминистически выводимые по форме, и функционально из биологических императивов: «... Можно утверждать, что человек социален по биологическим причинам и является биологическим, потому что социален. Следовательно, общество как таковое так же является биологическим. Но это совершенно не означает, что общественные правила, нормы, институты, или социально определенные факты являются биологическими. Всё это исключает любые биологические подходы к объяснению социальных феноменов».[242]
Он отмечает, что строго самоорганизующиеся системы не сохраняют свою организацию во времени; само - поддерживающиеся системы, являются «... системами, в которых самоорганизующиеся системы "производят" друг друга операционально закрытым способом».
Однако далее Хейл делает различие между само-поддерживающимися системами и само-референтными системами. Само-референтные системы это «... системы, которые организовывают состояния своих компонентов операционально закрытым способом». В качестве примера чтобы проиллюстрировать различие, он приводит мозг; в то время как мозг само-референтен на основании самоорганизации состояний своих нейронов, он (если не рассматривается как изолированный) не само-поддерживается в отношении своей физической структуры. Он продолжает свой анализ, различая (похожим на Варелу образом) концепции «автономности» и автопоэзиса беря за основание понятие само-воспроизводства компонентов непосредственно составляющих систему.
Далее Хейл продолжает определять социальные области как генерирующиеся через «... процесс взаимодействий, а следовательно модуляцию, которая приводит к частичной параллелизации взаимодействующих систем»[243].
Следующий шаг - анализ социальных систем с помощью этих трех концепций - самоорганизации, само-поддержания, и само-референтности. Хейл заключает, что ни одна из этих концепций не может рассматриваться как необходимое или достаточное условие социальной системы. Социальные системы по определению не само-поддерживающиеся, потому что они непосредственно не генерируют компоненты, которые реализуют их (по факту их компоненты сами генерируют новые компоненты, например, право). Применимость концепции само-поддержания усложнена тем фактом, что компоненты одновременно могут участвовать в множестве социальных систем, а так же способны полностью выйти из участия из какой либо системы. Социальные системы нельзя назвать самоорганизующимися в том смысле, в каком Хейл определяет этот термин; они не спонтанны, и диапазон их возможных организаций гораздо больший чем у природных систем, которые он приводит в качестве примеров. Хотя самореферентность, выглядит более соответствующим особенностью чем две других, Хейл указывает, что участие во множестве систем и способность выхода из системы, предотвращают её буквальное применение.
Хейл утверждает, что социальные системы не могут быть рассмотрены с тех же самых позиций, что и другие системы, потому что они составлены из, добровольно участвующих живых систем, чей продолжающийся автопоэзис (поскольку индивидуум является живой системой) на прямую не связан с участием. Перефразируя, непосредственные составляющие социальной системы многими способами не существенны для всей системы. Обращение за помощью к самосохранению, легко приводящее к буквальному приложению теории автопоэзиса, было слишком ограничивающим и не способным к точному практическому применению. Очевидно, что неучастие в социальной системе - не смертельно, таким образом, вынуждая проводить анализ с позиции что «само-сохранение» определяет, что по факту сохраняется. Единственным решением является отказ от сохранения биологической идентичности индивидов к поддержанию тех идентичностей, которые они производят в пределах данной социальной системы - то есть, их ролей. Так как роли являются проекциями наблюдателей (включая естественно и самих участников) данное поддерживание становится зависимым от наблюдателя, и, следовательно вне области того что должно содержаться в фундаментальном определении социальной системы.
Хейл таким образом вынужден рассматривать социальные системы как полностью определённые ни в терминах их сложной идентичности (как он уже показывал в 1980), ни в терминах индивидуальных участников. Он поэтому вводит понятие син-референтных систем.
Син-референтная система «... составлена из компонентов, то есть, живых систем, которые взаимодействуют в соответствии с социальной областью. Таким образом компоненты син-референтной системы обязательно являются живыми системами, но они - компоненты на столько, на сколько они модулируют параллелизованные состояния друг друга, посредством своего взаимодействия операционально закрытым способом»[244].
Син-референтность позволяет взглянуть на взаимодействия с атопоэтической перспективы объясняющей социальные области способом, существенно отличным от подхода структуралистов (например, Парсонса) и подхода функционалистов (например, Лумана). Использование концепций самоорганизации, самореферентности, и самоподдержания, для того чтобы очертить социальные объекты как независимые единицы, является ошибочным, потому что эти свойства непосредственно проектируются на социальную систему как монолитное целое, без надлежащего отношения к индивидуально-осуществляемым свойствам участников. Хотя Хейл утверждает, что социальная система может показывать операциональную замкнутость, он определяет такую замкнутость (также как её результирующее воздействие) строго опираясь на автопоэтическую природу участников. Дело в том, что невозможно одновременно обращаться к социальной области с перспективы целого и набора компонентов. Любое применение автопоэтической теории в духе Лумана к целостным социальным областям может быть предпринято только с явным условием, что любые результаты не могут быть информативны для непосредственных составляющих (индивидов).
Подводя итог, стоит отметить, что хотя анализ Хейла имеет начальный, исследовательский характер, он начинается с ясной и аккуратно выверенной терминологии. Хотя конечно некоторые положения можно переработать, но работы Хейла служат примером того, как автопоэтическая теория разумно может быть применена к анализу сетей взаимодействий, а так же являются руководством для последующих приложений теории автопоэзиса к социальным системам (и праву).
Глава 3. Антропологический подход к онтологии права и проблемы правопонимания
3.1. Онтологическая и семиотическая реальность
Два уровня реальности объективно существуют вне нашего сознания – онтологическая и семиотическая. Они, конечно, появляются в различных формах и в нашем мозгу, когда мы о них раздумываем; но существуют также и самостоятельно, вне нас, даже когда мы о том не подозреваем. Именно поэтому их можно называть их реальностями.
Одна из них – реальность, данная нам в ощущениях и первоначально созданная без нашего участия - это онтологическая. Рождаясь на свет, мы вынуждены приспосабливаться к этому типу реальности, познаем его, а в процессе познания используем и зачастую изменяем. В ходе познания онтологии мы вынуждены создавать новый тип реальности – реальность семиотическую. Пока не знаем, как мы мыслим (это остается пока за пределами точного знания), но результаты наших размышлений отражаются исключительно в знаках. Это – неоспоримый эмпирический факт.
Сначала мы создаем отдельные знаки, подменяющие в нашем сознании предметы и явления из онтологии, затем создаем из них знаковые системы, а в результате суммарных усилий всего человечества на протяжении всей его истории создается и оформляется знаковая материя особого, отличного от онтологической реальности типа. Эта реальность называется семиотической, поскольку она состоит из знаков и знаковых систем, изучаемых семиотикой. Особенно важно отметить, что этот тип реальности не менее, так сказать, реален, чем реальность онтологическая. Он объективизируется в виде закрепленных общественной традицией знаков, изучается людьми и составляет основу того, что называется человеческой культурой и наукой. Он не только реально существует вне нашего сознания, но еще и развивается по своим собственным законам, отличным от законов развития онтологических систем.
Главным различием обоих видов реальности является их разное происхождение. Онтологическая реальность дана нам изначально, как нечто, что создано не людьми, с чем мы сталкиваемся, придя в этот «лучший из миров». Мы, несомненно, воздействуем на онтологическую реальность. Воздействуем самим фактом своего присутствия внутри нее, но не только этим. Человек – существо активное, стремящееся понять причины и следствия всего, что происходит в нем и вокруг него. Постигая причины и следствия, он пытается изменить обстоятельства в свою пользу и зачастую добивается успеха. Таким образом, онтологическая реальность постоянно подвергается воздействию человека, изменяясь в деталях, но не в сути. Суть происходящего в мире мы изменить не в состоянии, и она остается по-прежнему той главной направляющей, которая определяет существование всего вокруг нас и нас внутри всего.
Коренным отличием семиотической реальности от онтологической является то обстоятельство, что она от начала и до конца является плодом ума и рук человека. Это не делает ее менее реальной, чем онтологическая действительность, просто ее «реальность» иного качества. Семиотическая реальность фиксируется в знаках, которые физически существуют и улавливаются нашими органами чувств. При этом эта реальность приобретает иные качества, в отличие от онтологической. Потому что, будучи созданной человеком, она может подвергаться более решительным воздействиям со стороны людей, нежели реальность онтологическая. Все что создано человеком, может быть переделано им же полностью или в деталях. В наших воздействиях на онтологическую реальность мы ограничены ее внутренними законами, которые не поддаются нашим усилиям влиять на них. Все, что относится к семиотической реальности, может быть изменено людьми, поскольку ими же первоначально и создается (об ограничениях таких влияний чуть позже).
Конкретным примером указанных различий является понимание энтропии в системах обоих типов. Энтропия является важнейшим показателем жизнедеятельности системы. Энтропия – единство двух противоположных начал: хаоса ↔ упорядоченности. Чем больше хаоса, тем ближе в онтологии естественная система к гибели; но в семиотических системах человек и после их создания делает все, чтобы уменьшить энтропию. И ему это по большей части удается. Поэтому в семиотических системах есть только один путь – к уменьшению энтропии, т. е. к уменьшению хаоса и к увеличению упорядоченности. Семиотические системы «обречены» на то, чтобы все время улучшаться. Любой естественный язык постоянно улучшается как система знаков. Над этим профессионально работают тысячи филологов, да и непрофессионалы вносят свою лепту. Сравните любой язык с тем, что было сто-двести лет тому назад; и вы поймете, о чем идет речь. Да и любая другая знаковая система постоянно улучшается. Хаос в онтологических системах возрастает за счет истощения со временем ее внутренних ресурсов и разложения системы извне. Хаос в семиотических системах постоянно уменьшается за счет сознательной деятельности людей по их улучшению.
Онтологическая реальность появилась задолго до людей, она задается нам при нашем появлении на свет, с ней мы сталкиваемся непосредственно и постоянно в наших повседневных делах, ей мы противостоим и к ней приспосабливаемся. Семиотическая реальность возникает как результат наших взаимодействийс реальностью онтологической и как орудие для использования последней в наших интересах. Из двух видов реальности онтология первична и как бы является ведущей. Но при более глубоком размышлении все оказывается не столь очевидным. Очень скоро семиотическая реальность, созданная для понимания реальности онтологической, становится самостоятельной и автономной категорией, и зачастую именно она определяет наши подходы к реальности первого типа. Это происходит по нескольким направлениям. Во-первых, ее автономность выражается в том, что люди начинают придумывать знаки и знаковые системы, не имеющие параллелей в онтологии, а являющиеся плодом нашего сознания. Мифические, религиозные, эстетически значимые и прочие образы заполняют нашу жизнь. Их можно объявить несуществующими с точки зрения онтологии, но от этого они не становятся менее реальными и не прекращают влиять на наше сознание и нашу судьбу. Они освящают существование миллионов людей, являются для них единственной опорой в продолжении их жизненного пути, греют их ежедневно и ежечасно. Они, наконец, составляют костяк того, что мы называем человеческой культурой и без чего наше существование во многом утратило бы смысл.
Пройдя период первоначального накопления, она становится суррогатом, подменой онтологической реальности; и люди начинают изучать знаковые системы и обрабатывать их вместо того, чтобы непосредственно вживаться в онтологию.
Это возвращает нас к значению связки «человек – онтология» по сравнению со связкой «человек – знаковые системы». Люди придумывают знаки и знаковые системы для овладения окружающей средой. Онтология в этом случае была и остается основным контролирующим механизмом, отслеживающим, как ведет себя семиотическая реальность, выполняет ли поставленную перед ней задачу или крутится вхолостую. Это и называется в теории практическим критерием познания: могут ли результаты, отраженные в знаках, быть эффективно применены на практике? Если нет, то данная знаковая система не срабатывает и должна быть пересмотрена. Казалось бы, ясно. Но и здесь принцип не универсален.
Поскольку семиотическая реальность очень быстро становится автономной и приобретает черты самостоятельного механизма, в ней возникают, совершенствуются и закрепляются знаковые результаты, не имеющие выхода за пределы системы, но необходимые для ее полноты и дальнейшего совершенствования. Таковы все синтаксические и логические знаки любой знаковой системы; их мы называем функциональными знаками системы. За ее пределами они не имеют никакого значения, но без них не работали бы остальные знаки внутри системы. И не только функциональные знаки не имеют соответствий в онтологической реальности; многие базисные знаки отличаются этим же свойством – например, мнимые и комплексные числа в математике (о них мы будем говорить ниже). С точки зрения онтологии они – нонсенс, но для нормального функционирования системы дают многое. Т. е. они столь же реальны, как и все остальные знаки системы, только замыкаются на уровне семиотической реальности.
Поэтому критерий практической применимости результатов работы той или иной знаковой системы должен толковаться расширенно. Применимость тех или иных новаций в знаковых системах может быть оценена положительно не только как результат внедрения этих новаций в онтологическую практику, но также с помощью проверки их эффективного использования внутри семиотической системы. Конечным мерилом их ценности была и остается человеческая практика в онтологическом плане, но и оснащение семиотических систем может и должно приниматься во внимание. Этот критерий следует разработать тщательно и подробно.
Таким образом обе реальности – ведущие, взаимосвязанные и взаимопроникающие, являясь в то же время в значительной мере автономными и развиваясь по своим внутренним законам. Однако, прежде всего, эти уровни реальности представляют одно и то же по-разному. Это проявляется в знаках и знаковых системах любого диапазона сложности, от естественных систем до самых символических и формализованных. Никогда знак не совпадает полностью с изображаемым ни по форме, ни по содержанию. Возьмем самые наглядные примеры.
Еще более расширяется непохожесть знака и изображаемого с увеличением степени его абстрактности. Знак отдаляется от своего референта: каждый новый тип знака пытается обобщить в себе все больший и больший объем онтологической и семиотической информации и неизбежно отодвигается от конкретного своего прообраза в реальности – пока, наконец, не достигает полной графической и содержательной отрешенности от того, что репрезентирует. Тем не менее, он остается знаком определенного онтологического референта, представляющим его в полной мере в самых скрытых связях и отношениях. Чем дальше мы отходим от очевидных и наглядных признаков и характеристик изображаемого, тем больше нуждаемся в знаках абстрактных по своей природе, внешне никак не связанных с их прототипом и даже вовсе не имеющих никаких аналогий в онтологии. Не случайно именно в математике, представляющей самый абстрактный слой знаков, возникали на всем протяжении ее развития все новые и новые знаки, которые в онтологии коррелятов не имеют.
Зададимся дополнительным вопросом: что дает нам представление онтологических ситуаций в семиотическом оформлении? Далеко не только новую оболочку старых проблем, поскольку знаковое представление позволяет показать как действующих в реальной ситуации лиц, предметы и явления, так и их внутренние качества и характеристики, а также их связи между собой, скрытые от глаза при простом наблюдении. Любой знак нацелен на показ не только самого объекта в его натуральном виде, тем более не на это рассчитаны знаковые системы высокой степени абстрактности. Рассмотрим несколько примеров.
Уже естественные знаки минимальной степени абстрактности потому и становятся для нас знаками, что свидетельствуют о более широком контексте, в котором они появляются, но который недоступен нашему непосредственному наблюдению. Наступающая темнота говорит нам, что либо приближается гроза и надо бежать искать убежище, либо наступает вечер. Наблюдаемая нами Полярная звезда – не только звезда, но знак, показывающий направление на север, и т. д. и т. п. Их миллионы и миллионы – знаков, благодаря которым мы ориентируемся в окружающей действительности; и все они больше, чем их референты из онтологической реальности. Разумеется, они становятся знаками только тогда, когда мы знаем их связи и отношения и именно поэтому наделяем их функцией представления чего-то большего, чем они являются сами по себе. В противном случае они остаются для нас нейтральными реалиями окружающего нас мира.
Чем большей степенью абстрактности обладают знаки, тем эффективнее они помещают обозначаемое в такой контекст, который раскрывает их неявные характеристики и связи. Каждый новый класс знаков обнимает все более широкий круг связей референта. Начиная с образных знаков, мы включаем обозначаемое в некий класс предметов и явлений, который изначально наделен специфическими свойствами и качествами, и они автоматически переносятся на данный предмет. Говоря о чем-то или о ком-то, что это – человек, животное или растение, мы немедленно распространяем на обозначаемое все характеристики соответствующего класса, а потом уже останавливаемся на том, что его конкретно отличает от всех остальных представителей данного класса. Так, по крайней мере, создаются большинство определений слов, которые мы находим в любом словаре. Даже простой портрет, который, вроде бы, призван точно передавать сходство с оригиналом, выходит за установленные рамки и придает изображаемому типические черты.
Очень важно понять, что знаковая система, в принципе создающаяся для выяснения онтологических связей и отношений, обрабатывает знаки по своим правилам и закономерностям и получает право придавать им облик и содержание, отличные от тех, в каких они предстают в онтологии. Буквы на письме отражают звуки фиксируемого языка, но при этом акустические явления принимают вид письменных или жестовых значков. Последние соединяются между собой по правилам соответствующей знаковой системы, образуют знаки разных иерархических уровней (сложные звуки или знаки, слова, цепочки слов, отдельные предложения и цельные тексты) по правилам своей системы, а в ней каждая буква имеет иной смысл, нежели соответствующий ей звук в устной речи.
Сравним для примера наше мышление и логику этого мышления, допустим, силлогическую логику, которая, как известно, была разработана Аристотелем. Один из его силлогизмов, хорошо знакомый по литературе, выглядит в сегодняшней записи так: Все люди смертны (первая посылка);
Сократ – человек (вторая посылка); Сократ смертен (вывод).
Итак, Сократ смертен, Сократ должен когда-либо умереть – это непременный вывод из двух выбранных нами посылок. Но как быть, если Сократ все еще жив? А вдруг произойдет чудо, например, Сократа причислят к сонму богов и он станет бессмертным? А вдруг ученые откроют, как продлить жизнь до бесконечности? И как быть с миллионами других выводов, не столь ответственных, но, тем не менее, того же типа, если они принимаются нами к исполнению, поскольку при их получении мы следовали всем правилам логики? Эти и подобные вопросы занимали ученых на протяжении всей истории цивилизации. Особо тщательному анализу они подверглись в середине прошлого столетия так называемыми логическими позитивистами, которые все же не пришли ни к какому решению, поскольку не понимали, что проблему следует рассматривать в двух плоскостях – онтологии и знаковой реальности. К обеим они подходили с общей меркой, распространяя правила одной реальности на другую.
Между тем, стоит лишь разъединить эти два уровня представления одного и того же вопроса, подойти к ним как имеющим разные закономерности – и проблема снимается. Посмотрим на данном примере, как взаимодействуют оба уровня. Само положение, что все люди смертны, выводится нами на основе достаточно богатого опыта любого из нас и человечества в целом, т. е. из онтологии. Не нами неизбежная смерть заведена, и мы в данном случае только констатируем эмпирический факт. Когда же это утверждение сформулировано и включено в виде посылки в механизм, называемый силлогизмом, мы должны безоговорочно его принять. Иначе нам просто незачем заниматься силлогическими выкладками. Но вот вывод получен, и мы приступаем к его исполнению. Опять мы попадаем в объятья онтологии. И тут снова вступают в силу другие правила, потому что в онтологии, сколько бы мы ни убеждались в чем-то, на какой-то тысяча первый раз может произойти сбой и аналогия не срабатывает. Тогда мы вновь облекаем полученный из онтологии опыт в силлогическую форму и на новых основаниях решаем логические построения. А на этом уровне вывод о том, что Сократ смертен, уже не кажется невероятным, наоборот, он представляется неизбежным.
Почему так происходит? Да потому, что правила, по которым работают механизмы в онтологии, заложены не нами и не совпадают с правилами, которые люди выработали для той или иной знаковой системы. Правила семиотических систем настолько отличаются от онтологических, что для их реализации нам приходится специально выдумывать знаки, которым не находится соответствий в феноменологическом мире: знаки функциональные; знаки средних величин; иррациональные, мнимые или комплексные числа в математике и др. Интересно отметить, что любая знаковая система в ходе своего функционирования начинает эволюционировать в сторону все большей абстрактности и расширения зазора между собой и онтологией, которую она призвана отражать.
Как показывает история знаковых систем, они постоянно изменяются в сторону все большей абстрактности. Их знаки все дальше отдаляются от своих референтов, а сами системы тоже явственно увеличивают несоответствие между онтологией и тем, как они ее отображают. Люди как бы привыкают опираться на знаковую реальность, которую сами же и выдумали, для описания чего-то из онтологии. Они вносят в нее изменения, очищают от «шумов», увеличивают степень ее упорядоченности и пр. При этом они все больше удаляются от той реальности, которую системы моделируют, и вводят в них элементы, которых нет и быть не может в онтологии, элементы, специально предназначенные для усовершенствования системы и одновременно для лучшего представления онтологии с ее помощью. Так, отодвигаясь и абстрагируясь от онтологической реальности, знаковые системы парадоксально совершенствуются в своих возможностях эту самую онтологию обслуживать.
Таким образом, семиотическая реальность, которая вместе с реальностью онтологической составляет сущность одной очень объемной научной парадигмы, обеспечивающей на протяжении десятилетий, а то и столетий, направление научных изысканий в какой-то области науки.
Научные теории таковы, что они в сознании ученого хотя и не соответствуют вполне по своему содержанию действительности, но в гипотетической форме и в самых грубых и приблизительных чертах верно схватывают известные объективные отношения между явлениями. При этом нужно иметь в виду, что в процессе образования научных теорий играет роль не только фантазия изобретателя, но и объективные данные, нередко даже поддающиеся в известных пределах количественному расчету.
Фактически речь идет вот о чем. Большинство основополагающих теорий выдвигаются на основе каких-то «прорывных» открытий, не укладывающихся в рамки прежних научных парадигм. Они служат основанием для рождения новых парадигм, в русле которых и будет развиваться вся научная деятельность в затронутых областях науки. Но, поскольку начальное открытие является только первым шагом в новом направлении, за ним выстраивается целая предположительная теория, по-новому объясняющая мир, в состав которой будут постепенно входить новые онтологические факты, ее подтверждающие (по мере их обнаружения), а также семиотическая направляющая дальнейших исследований, предсказывающая их предполагаемые результаты. Таким образом, в корпус новых откровений обязательно будут входить как эмпирические факты, так и теория, заранее предсказывающая открытие других подтверждающих ее фактов и их предполагаемую сущность. Это последнее слагаемое суть не что иное, как семиотическая проекция прежде открытых данных на их возможное продолжение.
Чем объемнее теория, тем больше места в ней занимает семиотическая слагаемая. Следует отметить, что она также постоянно видоизменяется, приспосабливаясь к новым полученным эмпирическим данным. Возьмем современную космологическую теорию возникновения Вселенной. Она была «запущена» в науку после потрясающих открытий Эйнштейна и Эдвина Хаббла в начале прошлого века. Огромное число ученых участвовали в получении и оформлении ее первичных результатов, еще до того, как теория вошла в широкий научный обиход. Сейчас она повсеместно признана, и большинство астрономических изысканий проводятся на базе именно этой научной парадигмы. Ее многочисленные теоретические разветвления и практические подтверждения дают возможность мысленно возвращаться к Большому взрыву, к расширению Вселенной в первые минуты и часы после него, к ее расширению вплоть до настоящего момента, к ее возможной форме, компонентам, границам и будущему. Все эти вопросы спрогнозированы и заранее рассчитаны; в этом и заключается роль семиотической составляющей.
И снова мы возвращаемся к исходному пункту: а какой тип реальности первичен и ради чего все это «крутится»? С точки зрения практической пользы и практического применения исходным и конечным пунктом является все же онтология. Как бы мы ни пытались остаться на семиотическом уровне, онтология постоянно возвращает нас в свои жесткие рамки. Все инновации семиотического плана оправданы, в конечном счете, только там и тогда, когда они оказываются полезными для нашего постоянного взаимодействия с онтологией. Просто-напросто мы должны существовать (дышать, питаться, одеваться, размножаться и пр.) для того, чтобы блаженствовать внутри семиотической реальности. Но это вовсе не значит, что мы не получаем относительную свободу, пока находимся и активно действуем внутри нее.
