Проблема отношения к террору

Парадокс заключается в том, что очевидное далеко не всегда очевидно, а страшное не всегда пугает. При всей «ужасности» террора, он почти всегда вызывал и продолжает вызывать к себе сложное, подчас противоречивое отношение. Причем это - далеко не проблема «двойных стандартов». Это вопрос одного, причем благоприятного стандарта в оценке деятельности террористов. Как известно, ужас, при всем отторжении и отталкивании, может и притягивать: не зря говорят, что ужас имеет «сладковатый привкус». Говорят и о «сладком ужасе», о его «особой притягательной силе». Именно за счет этой «сладости» в мире почему-то никак не уменьшаются ряды террористов, особенно среди молодых людей.

Террор привлекает, прежде всего, благодаря своему сильному романтическому ореолу. Несмотря на то, что террор - это всегда страшно, это всегда насилие, смерть и разрушение, то есть во многом античеловеческие или даже бесчеловечные методы, часто он даже открыто одобряется и приветствуется людьми. Особенно это касается индивидуального террора - здесь это, как правило, связано с предварительно уже сложившимся отношением к жертвам террора.

Так, например, из описаний современников известно, что в свое время народ России приветствовал многие акции Боевой группы эсеровской партии - в частности, убийство террористами генерал-губернатора Москвы. Вчитаемся: «... «чернь» сбежалась к месту происшествия: убит сын царя-освободителя, великий князь Сергей Александрович. При виде его останков, еще как бы дымящихся, никто не обнажил голову. «Все стояли в шапках», - сообщал в охранку уличный филер. Он же зафиксировал и похвалу злодеям: «Молодцы ребята, никого стороннего даже и не оцарапали, чего зря людей губить». Какая-то салопница подобрала не то косточку, не то палец убитого, мастеровой прикрикнул: «Чего стоишь, чай не мощи!». Кто-то пнул носком сапога студенистый комок: «Братцы, а говорили, у него мозгов нет!»[82].

«На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной вершков в десять, состоявшая из мелких частей кареты, одежды и изуродованного тела. Публика, человек тридцать, сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения; некоторые пробовали высвободить из-под обломков труп. Зрелище было подавляющее. Головы не оказалось; из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги. В это время выскочила Елизавета Федоровна в ротонде, но без шляпы, и бросилась к бесформенной куче. Все стояли в шапках. Княгиня ' это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: «Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда». Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапок не снимал и не уходил. Полиция же все это время, минут тридцать, бездействовала...»[83].

А. Блок писал В. Розанову в ответ на его письмо: «Страшно глубоко то, что Вы пишете о древнем «дай полизать крови». Но вот: Сам я не «террорист» уже по одному тому, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных... И однако так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений - что я действительно не осужу террор сейчас»[84]. Несмотря на последнюю, достаточно слабую оговорку, в истории российской культуры издавна прослеживается вполне терпимое отношение к террористам. До «неосуждающего» террор А. Блока, как известно, тиранам откровенно грозил еще А. С. Пушкин, прямо-таки призывая к террору:

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Если Пушкин «видел», то М. Ю. Лермонтов вполне прозорливо «предвидел»:

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пищей многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон.

Конкретные террористические акты в истории вызывали как минимум тайное одобрение, по крайней мере, у части российского общества. Так, например, Б. Савинков описывает ситуацию после убийства министра внутренних дел Плеве: «В Женеве, по случаю убийства Плеве, царило радостное оживление. Партия сразу выросла в глазах правительства и стала сознавать свою силу. В боевую организацию поступали многочисленные денежные пожертвования, являлись люди с предложением своих услуг... пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей»[85]. Судя по всему, такие пожертвования делались явно не только из страха перед террористами, а и из симпатии к их борьбе.

Понятно, что в периоды открытого противостояния, войны, противоборствующие стороны всегда приветствовали террористические акты, которые совершались в их пользу. Партизаны всегда и везде были «супергероями» для своих соотечественников - от участников испанской герильи против наполеоновских войск в начале XIX века до маccoвoгo партизанского движения в СССР или французского Сопротивления в войне с гитлеровской Германией. Напротив, немцы приветствовали массовый террор против евреев и населения оккупированных стран.

Очевидно, что террор властей всегда демонстративно приветствовался теми слоями населения, которые сами боялись стать его жертвами - обыватель стремится послушным одобрением «задобрить» власть. Но столь же очевидно, что террор против властей молчаливо одобрялся всеми, кто имел к властям претензии, но по разным причинам был вынужден терпеть притеснения и скрывать свое недовольство. Те же самые психологические механизмы действуют и в отношении международного, меж государственного террора. Атомная бомбардировка японских городов Хиросима и Нагасаки американцами на исходе Второй мировой войны вызвала ликование в странах антигитлеровской коалиции, хотя этот акт расправы с мирным населением уже не диктовался логикой войны. Акции международного исламского террора против США, начиная от первых попыток взрывов еще в начале 1990-х годов, постоянно вызывали одобрение в мусульманских странах.

Сразу же после трагических событий в США 11 сентября 2001 года в Палестине на городских площадях всю ночь продолжалось массовое народное гуляние. В Ираке через день был даже проведен военный парад, на котором президент С. Хусейн лично салютовал из винтовки в честь американской трагедии. В том же Пакистане «мировой террорист № 1» Усама бен-Ладен стал национальным героем.

Однако более чем терпимое отношение к антиамериканскому террору отличало далеко не только исламские страны. В органы МВД Украины осенью 2001 года обратилась женщина с просьбой изменить ее прежнюю фамилию на фамилию «Бенладен». Мотивируя свое желание, она пояснила, что считает бен-Ладена «величайшим политиком современности», разрушившим «миф о неуязвимости символа несправедливости» и «мирового супергегемонизма». Несмотря на официальное участие страны в мировой антитеррористической коалиции, в России, на сцене Якутского драматического театра уже через два месяца после сентябрьских террористических актов 2001 года был поставлен спектакль, в котором главным героем был все тот же У. бен-Ладен - причем как страдающая фигура, погибающая от «ковровых» бомбардировок.

Все это говорит о том, что пресловутый «двойной стандарт» имеет очень глубокие корни, которые отнюдь не сводятся к примитивным оценкам типа «наш» - «не наш», «выгодный» или «невыгодный» террор. Явное или неявное одобрение террора, очень удобная, психологически мало травмирующая человека форма признания собственной несостоятельности при внутренне скрытом желании быть состоятельным.

Одобряя террор, люди проецируют на совершенное террористом собственные, по различным причинам неосуществимые мотивы, желания и потребности. Террорист - фигура в ореоле борьбы, а глубинная потребность в борьбе свойственна людям хотя бы в силу их животного происхождения. Террор - метод борьбы. Значит, пока есть борьба, будет террор и будет, помимо негативного, еще и достаточно заметное позитивное к нему отношение. А это означает, что террор не только имел, но и долго еще будет иметь под собой определенную психологическую почву. Социально-психологический прогноз пессимистичен - ряды террористов еще долго не поредеют. Если же они и поредеют, то явно ненадолго: любая антитеррористическая акция, помимо истребления террористов, будет готовить и новых сочувствующих им людей, которые смогут очень быстро пополнить эти иногда все-таки редеющие ряды. Просто для осознания этого необходимо понять некоторые психологические факты.

Резюме

Реальность такова, что в обычном словоупотреблении у нас часто смешиваются понятия «террор», «терроризм» и даже «террорист», представляя собой нечто общее, единое, «великое и ужасное». Пугающее и ослепляющее. Понимание того, что же такое террор, требует обращения к первичному, латинскому значению слова. Террор - это, прежде всего, буквально, «ужас», то есть эмоциональное состояние, возникновения которого как раз и добиваются террористы, осуществляя те или иные специальные действия - террористические акты. Террористический акт для них оказывается всего лишь средством, методом, использование которого ведет реальные или потенциальные жертвы к состоянию террора (ужаса). Подчеркнем: террор оказывается необходимым для террористов результатом их террористических (точнее, терроризирующих) действий. В совокупности же, вся цепочка «террорист - террористический акт - террор» составляет терроризм как целостное явление.

Терроризм - это устрашение людей осуществляемым насилием. Насилие существует в самых разных формах: это физическое, политическое, социальное, экономическое, информационное и т. д. насилие. При наличии множества конкретных видов насилия, наиболее продуктивной на данном этапе является их сложная, параметрическая типология, основанная, по крайней мере, на двух параметрах: степени массовости и мере организованности насилия. Пересечение этих двух координат позволяет выделить четыре вида насилия: массовое организованное и массовое стихийное, индивидуальное стихийное и индивидуальное организованное. Понятно, что каждое из них имеет свою специфику и особенности.

Главной проблемой человечества является исторически сложившаяся двойственная оценка терроризма. В зависимости от того, кто и, главное, против кого использует террористические методы, терроризм обычно утилитарно подразделяется на «наш» (полезный, продуктивный, направленный на противников) и «не наш» (вредный, деструктивный, направленный против нас нашими противниками). Из такой узко утилитарной логики следует пресловутый «двойной стандарт» в оценке терроризма, от которого все призывают друг друга отказаться. На самом деле, нет и не может быть «хорошего» и «плохого», «полезного» и «вредного» терроризма. Это всего лишь наши субъективные оценки, вносящие путаницу в понимание действительности. Реально терроризм - политически нейтральный инструмент. Это набор методов насилия, направленный на достижение определенной цели. Оценку он приобретает в зависимости от того, кто им пользуется, кто направляет и кто его оценивает.

Общее историческое развитие терроризма, с некоторыми исключениями, шло по цепочке: индивидуальный - групповой - локальный - массовый терроризм. По-настоящему, не метафорически, а реально массовый террор - достижение последнего столетия, и даже его последней четверти. В разные исторические эпохи, при разных формах организации социальной и политической жизни (например, диктатуры и демократии) терроризм обладал определенными особенностями. Еще недавно террор считался обязательным инструментом тоталитарных диктатур. В современном мире терроризм оказывается обратной стороной демократии.

Терроризм как специфический инструмент борьбы всегда вызывал к себе неоднозначное отношение. Будучи орудием слабых, индивидуальный, групповой и даже локальный терроризм часто опирался на определенное сочувствие со стороны тех, кто не был его жертвами. Поэтому всегда множились и продолжают множиться ряды террористов. Однако, становясь по-настоящему массовым, терроризм и террористы противопоставляют себя слишком большому числу людей и поэтому постепенно уходят за грань по-человечески приемлемых способов борьбы. Хотя, и почти наверняка, всегда будут находиться люди, сочувственно относящиеся к насилию, на современном этапе развития терроризм все больше начинает оцениваться как бесчеловечный и даже античеловеческий способ социального действия. Это порождение особой психологии, которая нуждается в специальном рассмотрении. Вначале, однако, стоит рассмотреть психологию того результата, к которому стремятся и которого достигают террористы: психологию самого террора - психологию страха и ужаса.

Часть 2.
Психология массового террора

Страх

Ужас

Паника

Агрессия

«Болезнь колючей проволоки»

Психология геноцида и массовых убийств

Виктимология террора

Общие цели террористов достаточно откровенны и совершенно очевидны хотя бы из широко известного проекта устава эсеровской Боевой организации: «Цель боевой организации заключается в борьбе с существующим строем посредством устрашения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, боевая организация совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить далее самодержавный строй». В окончательном варианте устава было сказано проще и еще жестче: «Боевая организация ставит себе задачей борьбу с самодержавием путем террористических актов»[86]. С точки зрения психологии, предельно откровенно провозглашенными основными целями террористической организации прямо названы «страх», «устрашение» и «дезорганизация». Однако, хотя суть осталась прежней, человеческое восприятие за сто лет несколько изменилось.

«От кадров катастрофы, транслировавшихся всеми мировыми телеканалами, невозможно было оторваться - чувствовалось в них что-то магическое и завораживающее. И первым ощущением очень многих было: да это же кино! Мы где-то уже что-то подобное видели - не то в фильме «День независимости», не то в «Бойцовском клубе», а может быть, в фильме Пола Верхувена «Звездный десант».

Западный мир, заскучавший от сытости и уверенный в своей силе, десятилетиями производил на своих «фабриках грез» эти катастрофические кошмары, приятно щекотал себе зажиревшие нервы, смотря сны о своей собственной гибели, и никому в голову не приходило, что найдутся в этом мире реальные люди - не инопланетяне и не Годзилла, а реальные враги западной цивилизации, которые воспользуются предложенными сценариями и хладнокровно осуществят кровавую постановку, чтобы ее увидел весь мир и содрогнулся от ужаса. И наверняка постановщики заранее расставили где надо операторов с видеокамерами - на случай, если телевизионщики «проморгают» события, как «проморгали» американские спецслужбы подготовку самого террористического акта. Но и сами телевизионщики не подкачали - трагедию и бессилие единственной на свете сверхдержавы в прямом эфире увидел весь мир. Думается, это и было главной задачей акции: наглядно продемонстрировать беззащитность Америки и вообще западной цивилизации перед лицом иной логики борьбы - логики, основанной не на прагматизме и не на презумпции ценности человеческой жизни, а на свирепой готовности умирать и убивать. Это был акт презрения: чего стоит все богатство Америки, все ее высокие технологии и спецслужбы в сравнении с решимостью нескольких человек умереть, разрушив такой ценой великий американский миф о неуязвимости острова благоденствия?»[87].

По сути, это все та же «борьба с самодержавием путем террористических актов». Когда социологи спросили россиян, какие конкретные цели ставили перед собой те, кто подготовил террористические акты против США в сентябре 2001 года, больше всего опрошенных ответило, что целью террористов было запугивание, устрашение. Люди расшифровывали это по разному: «устрашение», «ввергнуть в ужас страну», «навести страх и ужас на всех», «повергнуть всех в ужас», «запугать американский народ и народы всего мира», «запугать человечество», «испугать Америку», «запугать правительство США», «нагнать страх на американцев и весь мир», «внести страх и бессилие в умы людей», «напугать политиков», «держать в страхе мир» и т. п. Очевидно, что, при различиях в деталях, в сознании людей существует достаточно устойчивая связь между понятиями «террор» и «страх». То есть цели террористов и восприятие их населением примерно одинаковы - в этом смысле, можно констатировать достаточное «взаимопонимание». Такое же «понимание» существует и в отношении результатов террористических акций. По данным тех же социологических опросов, после террористических актов 11 сентября 2001 года «люди стали по-другому ко всему относиться - они напуганы, насторожены», «испуг - все испугались», «жить стали по-другому - стали осторожнее», «жить стало страшней: бандитов стало много, за детей страшно», «жизнь стала другой», «страх у людей появился, независимо от того, где они живут», «больше стали бояться, появилась настороженность», «появились страх, напряженность» и т. п.[88]

Страх

Итак, очевидно: в основе террора, прежде всего, лежит страх достаточно большого числа людей. Это то самое чувство, которое в первую очередь вйзывают у людей террористические акты. Нет страха - нет террора. Тогда есть просто какое-то относительно привычное, «обычное» насилие (уголовное преступление), пусть даже тяжкое, вплоть до убийства, но не вызывающее, в силу привычности, в восприятии людей опасения массовой угрозы.

В общепринятой психологической трактовке, как пишут известные психологические словари, страх - это эмоция, возникающая в ситуациях угрозы биологическому или социальному существованию индивида и направленная на источник действительной или воображаемой опасности. В отличие от боли и других видов страдания, вызываемых реальным действием опасных для существования факторов, страх возникает при их предвосхищении. В зависимости от характера угрозы, интенсивность и специфика переживания страха варьируется в достаточно широком диапазоне оттенков (опасение, боязнь, испуг, ужас). Если источник опасности оказывается неопределенным или неосознанным, возникающее состояние может определяться как тревога. Функционально страх служит предупреждением субъекта о предстоящей опасности. Он позволяет сосредоточить внимание на ее источнике, побуждает искать пути ухода от опасности. В тех случаях, когда страх достигает силы аффекта (панический страх, ужас), он способен навязать человеку определенные стереотипы поведения и подчинить его им (бегство, оцепенение, защитная агрессия).

В социальном развитии человека страх выступает как одно из средств воспитания и научения: например, сформировавшийся страх общественного осуждения используется как фактор регуляции социального поведения. Поскольку в условиях организованной общественной жизни индивид пользуется защитой правовых, правоохранительных и других социальных институтов, повышенная склонность человека к страху лишается приспособительного значения и обычно оценивается негативно. Считается, что человек, особенно мужчина, должен быть «бесстрашным», «не бояться» и «уметь преодолевать страх». Хотя сформировавшиеся реакции страха являются сравнительно стойкими. Они способны сохраниться даже при понимании людьми их полной бессмысленности. Поэтому воспитание устойчивости по отношению к страху обычно направлено не на избавление от него человека, а на выработку умений владеть собой при его наличии. Неадекватные реакции страха наблюдаются при различных психических заболеваниях.

Внешне все выглядит просто. Получается, что адаптивная рудиментарная защитная эмоциональная реакция вроде бы не нужна в современном мире. Постепенно она как бы исчезает и поддается преодолению. Ну а если не поддается преодолению, то это уже болезненный симптом - фобия. На самом деле со страхом в современном мире все обстоит далеко не так просто. Ясно главное: это действительно древнейшая биологическая реакция, роднящая Человека с животными. Однако насколько она адаптивна и почему? Только потому, что побуждает к бегству? Не зря, однако, бытует выражение: «безумный страх», то есть страх, лишающий разума, рассудка. Представляется, что в таком понимании он далеко не всегда адаптивен. Напротив, именно вызывая страх, террористы хотят лишить людей способности к рациональной оценке ситуации, опустить их до животного уровня. Тогда малейшая угроза - даже не бомба, а всего лишь муляж взрывного устройства - будет вызывать дезадаптивное, иррациональное поведение. Поэтому природа страха требует внимательного анализа, и рассматривать ее придется с самого начала.

«Страх кратко можно определить как эмоцию, вызываемую надвигающимся бедствием. Естественная реакция испугавшегося человека - стремление укрыться или спастись бегством. Ребенок, застигнутый за озорством, прячется. Пожилой джентльмен, который, наступив на кожуру банана, плашмя падает на асфальт, жаждет, чтобы земля расступилась и поглотила его, избавив от насмешек прохожих. Когда ребенок подрастает, он начинает понимать, что, спрятавшись, не всегда можно спастись от наказания, поэтому он убегает прочь. Когда пожилой джентльмен поднимается на ноги, он тоже старается скрыться, хотя и пытается сохранить при этом достоинство. Каждый индивидуум много раз в своей жизни испытывал страх в различных формах и степенях, и первобытный инстинкт вызывал у него стремление укрыться или спастись бегством».

Страх - это предвосхищение угрозы. Н. Коупленд очень точно писал: «Хорошо известно, что на поле боя солдаты обычно чувствуют себя спокойнее после перехода противника в атаку, чем до ее начала. Когда люди не знают, что их ожидает, им свойственно подозревать худшее. Когда же факты, какими бы ошеломляющими они не были, известны людям, они могут противостоять им. Но человек не может противостоять неизвестному»[89].

Страх - это Сильное специфическое отрицательное переживание, негативная эмоция особой интенсивности. Чувство страха стоит особняком от других переживаний. Так, в частности, К. Изард утверждает, что «страх нельзя отождествлять с тревогой. Страх - это совершенно определенная, специфичная эмоция, заслуживающая выделения в отдельную категорию... Тревога - это комбинация, или паттерн эмоций, и эмоция страха - лишь одна из них». Исходя из этого «сформулируем краткое рабочее определение: страх складывается из определенных и вполне специфичных физиологических изменений, экспрессивного поведения и специфического переживания, проистекающего из ожидания угрозы или опасности».

Л. Китаев-Смык считал, что для человека в экстремальной ситуации возможны два альтернативных полюса на шкале чувственной окраски. С одной стороны этой шкалы - беспокойство, тревожность, страх, ужас, панический ужас. С другой стороны - бесстрашие, отвага, безукоризненно смелое поведение. При этом он возражал большинству западных авторов, считающих, что основной, базисной является шкала страха, ужаса, а континуум, противоположный ей, - всего лишь «маска» страха. Основываясь на результатах собственных экспериментов и наблюдений, он выступал против того, что смелость - это результат сокрытия некоего первородного ужаса, ужаса смерти.

Практически вся мировая традиция основана, однако, на возвышении роли страха. «Первое, что нам нужно сделать с героизмом, - это обнажить его внутреннюю сторону, показав, что же дает человеческой героике ее специфический характер и толчок. Здесь мы прямо указываем на одно из крупнейших «вновь открытий» современной мысли, которое заключается в том, что из всего, что движет человеком, главным является ужас смерти»[90]. За этим стоит богатая традиция. Н. Шайлер вообще считал, что героизм - это прежде всего рефлекс ужаса смерти. Страх перед смертью естествен и присутствует в каждом человеке. Это «основной» страх, который влияет на все проявления этого чувства, страх, от которого никто не огражден, независимо от того, как бы ни был этот страх замаскирован. В. Деймз называл смерть «червем в сердцевине» всех человеческих претензий на счастье. М. Шелер полагал, что все люди должны иметь определенную интуицию относительно этого «червя в сердцевине» независимо от того, признают они это или не признают. Г. Зильбург утверждал: большинство людей полагают, что страх перед смертью отсутствует - потому, что он редко показывает свое истинное лицо. Вместе с тем «никто не свободен от страха смерти. Неврозы тревожности, разные фобические состояния, даже значительное число депрессивных состояний, самоубийств и многочисленные формы шизофрении демонстрируют вечно присутствующий страх смерти, который вплетается в главные конфликты указанных психопатологических состояний. Можно ручаться за то, что страх смерти всегда присутствует в нашем умственном функционировании». И далее - аргументы: «Постоянная трата психологической энергии на дело сохранения жизни была бы невозможной, если бы столь же постоянно не присутствовал страх смерти. Сам термин «самосохранение» предполагает усилие против какой-то силы дезинтеграции; эмоциональный аспект этого усилия - страх, страх смерти»[91].

Анализ позволяет вычленить, по меньшей мере, четыре достаточно разных эмоциональных состояния, характеризующиеся страхом смерти.

' 2

Первая разновидность страха - страх перед «просто смертью», перед исчезновением собственной индивидуальности, перед разрушением своей телесности, перед болью как провозвестницей нарушения физической целостности, угрожаюш,ей, в конечном счете, смертью. Такое чувство страха может сочетаться с мыслями, направленными на поиск к спасенияю от опасности, порождающей страх. Принятие решения в этом случае может быть мгновенным, инсайтным (правильным или неправильным), и затянувшимся, отсроченным. Такое решение может реализовываться как активное либо пассивное поведение, либо же может не влиять на внешние проявления, оставаясь во внутреннем плане.

В основе второй разновидности страха лежит сформированный в ходе биологической эволюции страх такой смерти, которая может быть результатом исключения особи из общности (стада, стаи). Обычно особь вне стаи нежизнеспособна, не приспособлена к окружающей среде. Этот социально обусловленный вид страха опосредуется в сознании человека представлением об утрате своего социального статуса и опасности десоциализации.

К третьей разновидности страха относятся смутные ощущения дискомфорта («тошно», «муторно», «противно», «сосет под ложечкой» и т. д.), способного привести к физическому ущербу.

Наконец, «страх смерти четвертого вида - это чувство, опосредованное «страхом» за сохранность популяции (и отдельных ее членов), к которой принадлежит особь, индивид и которая поддерживает сохранность ее членов... информация об исчезновении окружающих данную особь членов популяции... равноценна информации о ее собственном скором уничтожении. Может быть, такого рода «страх» за жизнь популяции, за жизнь своего рода лежит в основе страха за детей, за родителей, за родных и знакомых»[92].

Использованные примеры приводят к мысли о том, что страх перед своей личной, индивидуальной смертью может быть иерархически «ниже» других рассмотренных видов этого чувства. То есть в ряде случаев страх перед частным фактом собственного исчезновения менее значим, чем боязнь потери личного престижа или страх за сохранность рода, семьи, популяции. Хотя, по мнению ряда авторов, такой подход не вполне точен. Скорее, он отражает своеобразный «культ интеллигентского ужаса», возникший в свое время в науке как реакция на «культ звериной храбрости», приписывавшийся 3. Фрейдом нашим древним предкам. Современный человек, однако, не настолько интеллигентен, как это кажется сторонникам первого «культа». По сути, он недалек от «звериного культа».

Первичными и наиболее глубинными причинами, вызывающими страх, являются опасение личного физического повреждения и боязнь собственной смерти. Они прямо связаны с инстинктом самосохранения, свойственного всем живым существам. И чем беззащитнее человек, тем сильнее проявляется у него этот инстинкт. Абсолютно прав К. Изард: «У маленьких детей, так же как и у животных, ощущение угрозы или опасности сопряжено с физическим дискомфортом, с неблагополучием физического «Я»; страх, которым они реагируют на угрозу, это боязнь физического повреждения». Однако с годами этот страх постепенно слабеет: «По мере взросления человека меняется характер объектов, вызывающих страх. Потенциальная возможность физического повреждения для большинства из нас не представляет собой угрозы, хотя бы в силу ее редкости. Гораздо чаще нас страшит то, что может уязвить нашу гордость и снизить самооценку. Мы боимся неудач и психологических потерь, которые могут произвести в душе каждого из нас настоящий переворот»[93].

Однако такая боязнь не может вызвать ощущение террора. Террор возникает тогда, когда идет воздействие на самые глубинные страхи, когда человек теряет взрослую ориентацию и уподобляется ребенку или животному, у которого вдруг просыпается слепой инстинкт самосохранения. Именно поэтому наиболее сильным инструментом террора является убийство, то есть лишение жизни, причем не одного человека и не конкретной группы, а некоторого случайного множества. Именно тогда у обычного, рядового, «массового» человека как раз и возникает ощущение того, что членом этого множества может стать любой, в том числе и он сам. Тогда глубинный страх за свою жизнь или боязнь физического повреждения просыпаются у каждого человека, и террор становится массовым.

Помимо пробуждающихся инстинктов («драйвов», по терминологии 3. Фрейда), источниками страха обычно являются эмоции и когнитивные процессы. По данным С. Томкинса, эмоции типа интереса-возбуждения могут перерастать в страх или, по меньшей мере, усиливать его[94]. Человек, предмет или ситуация могут стать источником страха и в результате работы мышления, как следствие 1) формирования гипотез (воображаемых источников вреда), 2) ожидания вреда, 3) непосредственного столкновения человека со сконструированным (воображаемым) объектом страха. Эти механизмы обычно также используется террористами - не случайно они стремятся не только осуществить террористический акт, но и придать свои действия и их результаты как можно более широкой гласности.

После того или иного взрыва, убийства и т. д. обычно всегда следуют телефонные звонки в средства массовой информации: именно таким образом террористы и террористические организации «берут на себя ответственность» за совершенное. Это делается, среди прочего, и с точным психологическим расчетом на пробуждение эмоций интереса и возбуждения среди масс людей, а также в расчете на то, что впредь люди будут «домысливать» соответствующие угрозы и заранее их бояться.

И такой расчет террористов оказывается вполне оправданным - так, например, после событий 11 сентября 2001 года американцы на некоторое время практически перестали летать на самолетах из-за страха, возникавшего как результат работы воображения. Социологические опросы показывают, что страх охватил далеко не только американцев. По данным фонда «Общественное мнение», сразу после событий 11 сентября 2001 года сильный комплекс отрицательных эмоций («страх, ужас, тревога») испытали 21 % россиян, а близкие к этому комплексу чувства («шок, потрясение) - еще 9 %. Еще более сильными были отдаленные последствия: к концу сентября 2001 года 70 % россиян согласилась с тем, что лично боятся стать жертвой террористического акта (не боятся 27 %, затруднились с ответом 3 %). 64 % ожидали новой вспышки терроризма в мире в ближайшее время, а 40 % считали вполне возможной новую крупномасштабную акцию террористов, причем оценили как равную вероятность новых террористических актов в США, Европе и России[95].

Сила страха такова, что он оказывает сильное влияние на перцептивно-когнитивные процессы и в целом на все поведение. Когда мы испытываем страх, внимание обычно резко сужается, заостряясь на объекте или ситуации, сигнализирующих об опасности. Интенсивный страх создает особый эффект «туннельного восприятия» (в частности, «туннельного зрения»), существенно ограничивая восприятие, мышление и свободу выбора, а также свободу всего поведения. Образно говоря, в страхе человек перестает принадлежать себе; он движим единственным стремлением устранить угрозу, избежать опасности. Слабый страх переживается как тревожное предчувствие, беспокойство. По мере нарастания страха человек испытывает все большую неуверенность в себе и своем благополучии. Интенсивный страх обычно переживается как чувство абсолютной незащищенности и неуверенности людей в своей безопасности. Возникает ощущение, что ситуация выходит из-под контроля, появляется ощущение угрозы своему физическому и(или) психическому «Я», а в экстремальных случаях - угрозы жизни.

Считается, что страх - «самая токсичная, самая пагубная эмоция». Пагубность страха в том, что он в буквальном смысле может лишить жизни - известны случаи смерти, вызванной страхом перед «порчей». «Крайнее проявление страха, которое мы называем ужасом, сопровождается чрезвычайно высоким уровнем активации вегетативной нервной системы, ответственной за работу сердца и других органов. Избыточная активация вегетативной нервной системы создает непомерную нагрузку на жизненно важные органы, которые в этих условиях работают на грани срыва»[96].

Наиболее опасен вызываемый террористическими актами массовый страх, боязнь «всего и вся». Такой массовый страх не просто ослепляет общество. Он сеет раздоры: мы начинаем бояться не только завтрашнего дня и дальнейшего шокового развития событий - мы начинаем бояться друг друга. Такой страх раскалывает общество, вынуждая одних его членов опасаться других, заставляя их действовать наперекор друг другу. Так возникают действительно неуправляемые и неконтролируемые ситуации. Известно: общее желание «порядка», который каждый толкует по-своему, обычно ведет к массовым беспорядкам, к откровенному хаосу и бардаку. И тогда многократно нарастают все страхи сразу, и возникает высшая и последняя стадия страха - то, что называется «фобия». Это уже болезненное состояние, в котором люди, даже осознавая необоснованность и бессмысленность своих страхов, даже относясь к ним как всего лишь к мучительным переживаниям, не могут от них избавиться. Сознание огромных масс населения после громкого террористического акта обычно находится в кризисном, болезненном, невротическом состоянии. И именно из такого, кризисного состояния - большая часть наших многочисленных бытовых страхов. Иногда они беспочвенны, иногда достаточно обоснованны. Ясно, однако, главное: массовый страх - это именно то, чего хотят от нас добиться террористы. И совершенно понятно, что чувство страха не только не помогает нам в решении каких-то проблем, а напротив, вредит их решению. Снижая способность к рациональному мышлению, страх всегда парализует способность к рациональному поведению. Однако человек не сразу замечает это.

К. Изард приводит описание страха, пережитого девушкой Джулией в результате акта бытового террора - нападения грабителя и угрозы насилия. Психологический анализ четко расчленяет предшествующие событию эмоции, эмоции непосредственно при нападении и последующие, «отсроченные» эмоции.

«Это было в сочельник. Я шла к своему другу, чтобы вместе с ним отправиться на вечеринку, которую устраивал у себя один из наших приятелей. Я знала, что там будут все наши друзья, и поэтому набила сумочку подарками... Я вышла из дома примерно в половине восьмого вечера - вся в радостном волнении, в предвкушении веселой рождественской вечеринки, которая обязательно затянется до утра. Я не дошла до дома моего приятеля несколько кварталов, как вдруг из кустов наперерез мне выскочил какой-то мужчина и схватился за мою сумочку».

Первой была реакция испуга. Сама Джулия говорила о «потрясении» и «изумлении», носивших очень краткосрочный характер (не более двух-трех секунд).

«Я была потрясена, но не выпустила сумку. Тогда грабитель схватил меня за волосы и, резко дернув мою голову, приставил к щеке револьвер. Он сказал: «Отпусти сумку или я разнесу к чертовой матери твою башку». Я была так изумлена, что время как будто остановилось для меня, - я просто не могла поверить в происходящее. Вихрь мыслей пронесся в моей голове. Я подумала - не дать ли ему по голове бутылкой, которую я держала в левой руке или лучше попробовать договориться с ним, или предпринять что-то другое... Но тут я ощутила на своей щеке холодное дуло револьвера, снова услышала этот голос, и моя рука сама собой разжалась. Он выхватил сумку и убежал».

Однако на этом дело не кончилось. После периода злости на преступника, потом на себя, потом периода разрядки, возник наиболее интересный в нашем контексте феномен «отложенного страха». Собственно страх пришел не раньше, чем через день после случившегося. Девушка испугалась после того, как стихли гнев и злость, и когда она, вспоминая о случившемся, смогла оценить, насколько серьезной была опасность.

«Позже, вспоминая о том вечере, я испытывала уже не только злость, но и сильнейший страх, Ведь грабитель мог сделать со мной все что угодно, я целиком была в его власти. Как поспоришь с человеком, который держит пистолет у твоего виска, который может убить тебя в любой момент, - а вот этого-то мне тогда совсем не хотелось. Вновь и вновь представляя себе ту сцену, я каждый раз чувствовала, как меня охватывает липкий, тошнотворный страх в такие мгновения я чувствовала себя страшно одинокой и беззащитной. Я стала бояться выходить по вечерам на улицу. Когда мне приходилось поздно возвращаться домой, мои нервы были напряжены до предела. Я постоянно озиралась, оборачивалась, чтобы проверить, не преследуют ли меня, мои ноги дрожали, я шла быстрой семенящей походкой, едвг сдерживая себя, чтобы не побежать. Эта нервозность, этот страх преследовали меня до тех пор, пока я не пережила еще более сильный испуг. Но даже сейчас, спустя два года после того случая, я с подозрением отношусь к незнакомым людям, а отправляясь куда-нибудь в сочельник, не могу без страха дойти от подъезда до машины».

Этот момент можно считать ключевым. Действительно, страх никогда не возникает сразу, мгновенно. Даже после появления угрожающего стимула определенное время действует инерция прежнего состояния. Тогда человек стремится включить такой стимул в контекст предшествующей деятельности. Если это рабочая реакция, то все его реакции будут операциональными, «рабочего типа», направленные на скорейший и, по возможности, оптимальный выход из пугающей ситуации. Если это ситуация отдыха, то реакции, напротив, бывают облегченными: человек пытается свести пугающую ситуацию к шутке, найти в ней что-то веселое, расслабляющее. И только спустя некоторое время, иногда короткое, но чаще все же достаточно длительное, приходит настоящий страх. Естественно, что это происходит после того, как преодолевается инерция предыдущего состояния и осуществляется рефлексия (не важно, осознанно или неосознанно, на биологическом уровне) новой ситуации и ее возможных последствий. Это и есть главный, серьезный отсроченный страх - в отличие, скажем, от конкретно-ситуативного испуга.

Приведем несколько ставших нам доступными описаний событий 11 сентября 2001 года - так, как они были восприняты их непосредственными участниками, немногими людьми, которым удалось выбраться из одного из небоскребов Всемирного торгового центра до того, как он обрушился.

«Я сидел за компьютером, постепенно углубляясь в работу. Вдруг меня как будто качнуло. Потом послышался жуткий скрежет металла. Подняв голову, я увидел, что начали качаться стены. Они скрежетали по углам, на стыках. Колебался потолок. Первой моей реакцией был шок, как бы столбняк. Я не шевелился, боясь малейшим движением нарушить шаткое равновесие. Потом я подумал, что, наверное, это землетрясение. Спокойно, даже как-то деловито я встал, вышел из программы и выключил компьютер (вспомнил, что при землетрясениях нельзя оставлять включенными электроприборы, может быть короткое замыкание и пожар). Собрал вещи, сложил в кейс. Надел пиджак (я его обычно снимаю, сидя за компьютером) и пошел к лифту. В это время скрежет прекратился, и я подумал, что, наверное, уже можно возвращаться. Но это было уже очень трудно сделать. В холле скопилась масса народа. Все ждали лифта, но его не было. В воздухе висело напряжение, хотя внешне все были относительно спокойны. Особой паники не было. Вообще, было относительно тихо. Многие люди переговаривались между собой, но тихо, почти шепотом. Было похоже, что все были в шоке, как-то оцепенели. Потом из шахты лифта запахло дымом. Тут я понял, что лифта, наверное, уже больше не будет. И тогда часть людей, и я вместе с ними, пошли по лестницам пожарного выхода. На лестницах было полно людей. Кто-то бежал, кто-то падал... Иногда приходилось перепрыгивать через людей. На некоторых этажах сильно пахло дымом, гарью. Постепенно я перешел на бег. Дыхание сбилось. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Вот тут на меня и стал наваливаться страх. Наверное, под внешним влиянием. Вокруг все кричали, бежали, некоторые даже дрались и хватали меня за одежду. Лестницы тряслись, слышался нарастающий скрежет металла и бетона. Где-то со звоном вылетали окна. Я плохо помню, как добежал до нижнего этажа и выскочил из здания. Навстречу шли полицейские и пожарники. Я закричал, что там ужас и чтобы они уходили. После этого я из последних сил бросился бежать куда-нибудь. Последнее, что помню, это взрыв за спиной. Я упал и потерял сознание».

Еще одно описание подтверждает: страх приходит не сразу, он как бы вызревает в человеке, и только потом дает о себе знать. Для этого необходима какая-то пауза. Приведем еще одно описание тех же событий, в том же здании.

«Я готовила кофе. Вдруг где-то наверху раздался страшный, тяжелый удар. Все здание содрогнулось, и будто запрыгало на месте. Со всех сторон послышался жуткий скрежет - стены ходили ходуном, потолок шатался, как будто хотел обрушиться. Сверху сыпалась пыль, в углу оторвались и упали подвесные панели. По большому оконному стеклу прошла огромная трещина, прямо посередине. Другие сотрудники повскакали с мест, некоторые стали кричать, все спрашивали друг друга, что случилось. Я первой бросилась к двери. Наверное, мне повезло - лифт стоял прямо на этаже. Вместе со мной в него вскочили несколько человек. Кто-то пытался держать двери открытыми и звал своих друзей, но его отпихнули, двери закрылись, и мы поехали вниз. Лифт ходил ходуном. Его трясло, я испугалась, что трос оборвется и мы рухнем вниз. Именно тут мне стало по-настоящему страшно. Несколько раз лифт останавливался на этажах, но мы не давали открыться дверям - мы понимали, что там много народа, они нас сомнут, и этот лифт просто не выдержит. Когда я выскочила из здания, я была как в тумане. Я ничего не видела. Мне хотелось бежать, бежать без оглядки. Хотелось куда-то спрятаться, лучше всего под землю. Очень быстро я спустилась в метро, и куда-то поехала. В себя я пришла только через час или два, оказавшись на совсем отдаленной станции. Только позднее, вернувшись домой, я узнала, что же произошло. И вот тут мне стало по-настоящему страшно. До этого все происходило как будто не со мной, а тут я вдруг поняла, что тысячи людей там погибли, а я вот осталась жива. Это было ужасно».

Страх действительно вызывает в человеке практически только одно желание - как можно быстрее и, главное, как можно дальше убежать от источника страха. В этот момент эмоциональная сфера на время как бы «отключается». Переживание страха приходит позднее. Приведем еще одно аналогичное описание.

«В первые минуты я ничего не понимал. Глухой удар, какой-то взрыв, скрежет стен и потолков, как при землетрясении... Все выскочили в холл, но лифты почему-то не останавливались. То есть понятно почему - все хотели уехать... Тогда мы побежали по лестнице. Страшно мне не было - некогда было бояться, надо было просто бежать, и желательно побыстрее. Наверное, это была еще начальная стадия - народу было мало, да и офис наш находился не высоко. Поэтому удалось спуститься достаточно быстро. Но в холле мной овладел страх: со всех сторон появлялись оборванные, запыхавшиеся, испачканные люди. Я испугался вначале почему-то за них, а потом до меня дошло, что могу погибнуть сам. Когда я выбегал из здания, то увидел, что наверху все горит, а из окон прыгают люди. Тут уже стало совсем страшно: все решали минуты. Это было невыносимое зрелище. В голове была только одна мысль: бежать, бежать и бежать... И я бежал, бежал, пока хватило сил. Потом силы кончились, ноги стали ватными и сами собой остановились. Где-то тут меня как раз и остановили какие-то люди. Они хотели помочь и отправить в больницу. Все вокруг говорили, что я чудом остался жив, что мне сказочно повезло. В больницу я не поехал, а, немного отдохнув, сразу отправился домой».

Ужас обычно приходит позже. Тот же человек продолжал свой рассказ следующим образом: вначале страх как бы «отпустил» его, но потом, спустя время, он стал к нему регулярно возвращаться.

«Когда я оказался дома, я хорошо рассмотрел по телевизору, что же на самом деле произошло. Позвонили родственники, они знали, где я работаю, и все восхищались тем, что я остался жив. Вот только тут, к вечеру, после того как я много раз увидел, что же произошло, пришел ужас. Я неделю практически не мог спать - снились кошмары. Я все время бежал по лестнице, бежал, бежал... Неизвестно куда. До сих пор я во сне бегу по этой лестнице. Это ужас, это кошмар, но ничего поделать я не могу. Наверное, теперь это останется со мной навсегда».

Именно на вызов стойкого, длительного «отсроченного страха» обычно направлены действия террористов. Собственно говоря, психологически «террор» и есть тот страх, ужас, который может не возникать непосредственно в момент угрозы, но сопровождает людей после террористического акта в течение длительного времени, побуждая их к действиям, выгодным террористам. Из самоотчетов людей, побывавших в заложниках у террористов, не следует, что они все время переживали непосредственный страх. Первые реакции заложников обычно связаны с испугом, сильным удивлением, злостью и, в разной степени, с попытками освобождения.

Спустя некоторое время возникает известный «стокгольмский синдром», когда заложники начинают относиться к похитителям лучше, чем к тем, кто пытается их освободить (пассажиров угнанных самолетов пугает опасность неосторожных действий штурмовиков из спецназа, страх «шальной пули» и т. д.; заложников, захваченных в расчете на выкуп, раздражает медлительность и даже «жадность» родственников, и т. д.). В итоге, зарегистрированы случаи, когда заложники отказывались добровольно покинуть террористов, иногда даже желая «разделить их судьбу до конца».

И лишь позднее, по прошествии еще более длительного времени, после переоценки всей ситуации, у жертв террора возникает сильнейший страх. Часто это происходит только после завершения ситуации - например, после освобождения заложников. Однако оговоримся: для нашей темы такие индивидуальные переживания имеют значение, прежде всего, как отдельные иллюстрации тех психологических механизмов, которые определяют массовую реакцию на террор. Сами непосредственные жертвы террористических актов редко остаются в живых. Если же это в отдельных случаях и происходит, то их воспоминаниям обычно трудно доверять, они отрывочны, а описания переживаний часто бывают просто неадекватными. Основным же для нашего анализа является тот эффект, который оказывают террористические акты на массовое сознание. С этой точки зрения понятно, что эффективно запугать большие массы населения, дезорганизовать массовое поведение в серьезных масштабах и на долгое время удобнее всего именно через феномен «отсроченного страха», что и используется террористами. Социологи писали сразу после террористических актов в США 11 сентября:

«Современная история не знала подобного - по охвату (весь мир), по выразительности (рухнувшие небоскребы-символы), по моментальности - тектонического сдвига в субъективных «моделях мира». Произошла не только - и не столько - кошмарная трагедия, сколько катастрофа в ментальных представлениях людей всего мира об устройстве этого мира. Самое ужасающее последствие 11 сентября - не обломки небоскребов, а «руины в головах людей». В ментальном пространстве землян произошел «всемирный потоп». И многие слова и понятия, еще произносимые по инерции, многие рассуждения, игнорирующие эпохальность изменений, - это все «допотопное» в самом прямом смысле данного слова»[97].

Итак, страх - это сильная эмоция, вызываемая подлинной или воображаемой, предвосхищаемой опасностью. Страх имеет большой защитный смысл для человека: он предупреждает о возможной опасности, сосредоточивает внимание на вероятном ее источнике, побуждает искать возможности ее избежать. Однако в тех случаях, когда страх достигает максимальной силы, он порабощает человека и вызывает так называемое вынужденное, автоматическое поведение: бегство, оцепенение, защитную агрессию. Сформировавшиеся реакции страха носят стойкий характер; они способны сохраняться и воспроизводиться даже при понимании человеком их бессмысленности. Поэтому воспитание устойчивости к страху обычно направлено не на избавление от него, а на выработку умения владеть собой при возникновения страха. Боятся все, только одни поддаются страху, а другие преодолевают его и идут в атаку на врага.

Сегодня в цивилизованном мире происходит выработка новых понятий и моделей мира. Ничего не поделаешь - теперь они будут включать в себя значительно большую долю страха и даже ужаса. Парадокс: по мере развития и усложнения цивилизации мир становится не безопаснее, а напротив, все более страшным.

Ужас

«Пока страх не выходит за пределы разумного, в нем нет ничего ужасного...»[98]. Умеренный страх, в целом, обычно играет адаптивную роль - он заставляет человека учитывать многочисленные риски повседневной жизни и, по возможности, заранее минимизировать их.

Крайняя степень страха - это ужас. В отличие от просто страха, сигнализирующего о вероятной угрозе, предвосхищающего ее и сообщающего о ней, ужас констатирует неизбежность бедствия. А. Конан-Дойль (врач по профессии) описывал эмоциональное состояние ужаса в относительно «чистом виде», как следствие медикаментозного воздействия:

«После первого же вдоха разум мой помутился, и я потерял власть над собой. Перед глазами заклубилось густое черное облако, и я внезапно почувствовал, что в нем таится все самое ужасное, чудовищное, злое, что только есть на свете и эта незримая сила готова поразить меня насмерть. Кружась и колыхаясь в этом черном тумане, смутные признаки грозно возвещали неизбежное появление какого-то страшного существа, и от одной мысли о нем у меня разрывалось сердце. Я похолодел от ужаса. Волосы у меня поднялись дыбом, глаза выкатились, рот широко открылся, а язык стал как ватный. В голове так шумело, что казалось, мой мозг не выдержит и разлетится вдребезги»[99].

Соответственно, ужас вызывает иные, нежели просто страх, реакции человека, иное поведение людей. «Субъективное переживание страха ужасно, и что странно - оно может заставить человека оцепенеть на месте, тем самым приводя его в абсолютно беспомощное состояние, или, наоборот, может заставить его броситься наутек, прочь от опасности». Причем первый тип поведенческой реакции, оцепенение и в результате беспомощность, обычно преобладает. Второй тип реакции, бегство, представляет собой общий способ ответа как на страх, так и на ужас. Значит, бегство не специфично для ужаса, как не специфичны для него и некоторые другие следствия страха. С. Томкинс считал, что существует базовая взаимосвязь между эмоциями страха, удивления и интереса. Н. Балл, изучая реакции на гипнотически внушенный страх, установил, что люди, переживая такой страх, одновременно стремились исследовать пугающий объект и избежать его[100].

Ужас никогда не вызывает стремления исследовать вызвавший его объект - напротив, он парализует даже ориентировочные рефлексы (типа рефлекса «что такое?»).

В отличие от страха, при ужасе нет ни удивления, ни интереса. Реакция бегства возможна и при ужасе, но только как вторичная, когда ужас если не проходит, то несколько ослабевает, для чего необходимо определенное время.

Ужас - это аффект, то есть высшая степень эмоционального напряжения, доходящая до совершенно иррациональных реакций. Если со страхом еще можно как-то «бороться», ему можно пытаться «противостоять», то в случае откровенного ужаса психологическое противостояние практически бесполезно. Психологически, от ужаса нет никакого спасения. Этот аффект совершенно парализует рассудок и отключает способность человека к рациональному мышлению.

Такая реакция на ужас была подмечена человечеством достаточно давно. Уже в древнегреческой мифологии хорошо известна жуткая история о трех сестрах Горгонах, порождениях морских божеств. Они отличались ужасным видом: крылатые, покрытые чешуей, со змеями вместо волос, с клыками, со взором, превращающим все живое в камень. Наиболее известна среди них Медуза Горгона: Персей смог ее обезглавить только спящую, глядя в медный щит на ее отражение. Судя по всему, в мифе отражено базовое свойство ужаса: всякий, кто смотрел на Горгону, «каменел» - то есть, фактически, он впадал в оцепенение. Всякий, кто смотрит на нечто ужасное, впадает в состояние особого «столбняка».

Террористические акты вызывают ужас не только сами по себе. Как правило, распространению ужаса способствуют и сами террористы. Подчас террористические акты выглядят (оформляются - для большего впечатления) даже как сугубо ритуальные убийства. Именно так, например, рассматривая убийство Николая II и его семьи в Екатеринбурге, Ю. Давыдов писал:

«Сторонники «ритуальной версии» указывают: над трупами царской семьи глумились; такое невподым крещеному человеку. Да, глумились. Не только расстреляли, а и горючим облили, и... Язык немеет. Кромешный, как черная дыра, ужас. А невдолге после екатеринбургской трагедии труп Фанни Каплан, облитый бензином, жарко пылал в железной бочке под сенью Александровского сада. Кремацию спроворил матрос, комендант Кремля П. Д. Мальков. Пособлял ему случившийся рядом пролетарский стихотворец Демьян Бедный... Тут-то, надо полагать, матросу и вспомнилось, как в марте Семнадцатого заживо кремировали в корабельных топках кронштадтских офицеров»[101]. Источник? А сожженный уже японцами в паровозной топке С. Лазо?

Теперь приведем несколько примеров из реальных психологических самоотчетов испуганных (ужаснувшихся) людей: «Я хотел отвернуться... и не мог... я был слишком испуган, чтобы сдвинуться с места... я не мог поднять руку». Или: «Я хотел отвернуться... я почувствовал сильное напряжение». Или: «Все мое тело словно стало ватным... я хотел убежать... но словно окаменел и не мог двигаться». Или: «Все мое тело окостенело... хотел убежать... я окаменел и не мог двигаться». Или: «Сначала у меня напряглись челюсти, потом ноги и ступни. Пальцы на ногах у меня свело настолько, что стало больно. Я хотел избежать всего этого и сделаться как можно незаметнее». И так далее, и тому подобное[102].

Психологи затрудняются в объяснении механизма «столбняка» или оцепенения. Возможно, что такая реакция унаследована людьми от животных предков, которые замирали, притворяясь мертвыми, чтобы не стать добычей хищника. И сегодня есть хищники, которые нападают только на движущуюся добычу. С другой стороны, известно, что система тренировок специальных полицейских частей (в частности, российского ОМОНа) по борьбе с массовыми беспорядками направлена на то, чтобы выработать у полицейского автоматизм в реакции именно на движущегося человека (движущийся представляет опасность). Соответственно, первым правилом поведения в толпе, против которой используются специальные части, обязательным для самосохранения попавшего в толпу человека является его замирание в любой позе. Цель ОМОНа обычно близка к целям террористов: массовые беспорядки подавляются чувством страха, вызываемого у толпы. Таким образом, замирание как своеобразная имитация переживания сильного страха (ужаса) убеждает террориста (или спецназовца в борьбе с беспорядками, что здесь означает просто обратную сторону одной и той же медали насилия) в том, что задача уже решена, сопротивление подавлено, и он может двигаться дальше.

Любопытно, что такое «оцепенение» в результате отдельного террористического акта может распространяться и на действия больших государственных структур, хотя они едва ли отдают себе отчет во влиятельности именно этого психологического фактора. Так, например, в период советской оккупации Афганистана в 1980-х годах моджахеды периодически осуществляли террористические акты в Кабуле. Прежде всего, это были отдельные взрывы в местах скопления людей (рынки, кинотеатры). И каждый такой террористический акт вызывал странную, на первый взгляд, реакцию оккупационныхй властей. Прежде всего, столица сразу же объявлялась «закрытой» на три дня. Это означало, что находящийся в городе гражданский советский персонал лишался права выезда в город и посещения мест скопления людей.

То есть город сразу становился «закрытым» прежде всего именно для советских людей. Оккупационная колония как бы резко «замирала» и «цепенела» в ожидании непонятно чего - то ли следующих, новых террористических актов (что было крайне маловероятно хотя бы потому, что сразу же усиливались и другие меры безопасности, осложнявшие жизнь террористам), то ли, напротив, поимки устроителей конкретного взрыва. Никакого реального смысла такое «закрытие» города для колонистов не имело. Судя по всему, однако, оно имело некоторый социально-психологический смысл: это было отражение все того же «столбняка», в который впадает отдельный индивид при столкновении с террором. Таким образом структуры защищались от ужаса и получали время, необходимое для того, чтобы прийти в себя. Паузы такого рода бывают крайне необходимы для последующего принятия хотя бы относительно адекватного решения.

Рассказывая о битве Цезаря с войсками Помпея, Плутарх так описывал состояние ужаса и оцепенения полководца, уже понимающего неизбежность поражения: «Когда Помпеи с противоположного фланга увидел, что его конница рассеяна и бежит, он перестал быть самим собою, забыл, что он Помпеи Маги. Он походил, скорее всего, на человека, которого божество лишило рассудка. Не сказав ни слова, он удалился в палатку и там напряженно ожидал, что произойдет дальше, не двигаясь с места до тех пор, пока не началось всеобщее бегство и враги, ворвавшись в лагерь, не вступили в бой с караульными. Тогда лишь он как бы опомнился и сказал, как передают, только одну фразу: «Неужели дошло до лагеря?»[103]. После чего он принял единственно возможное правильное решение - обратился в бегство.

А. Камю, описывая реакцию населения города на появление чумы, разделял первые реакции удивления, испуга, оцепенения и ужас, который приходит позднее. «Они еще надеялись, что эпидемия пойдет на спад и пощадит их самих и их близких. А, следовательно, они пока еще считали, что никому ничем не обязаны... Они были напуганы, но не отчаялись, поскольку еще не наступил момент, когда чума предстанет перед ними как форма их собственного существования и когда они забудут ту жизнь, что вели до эпидемии». Только спустя время стало понятно: «Последующий период оказался... и самым легким, и одновременно самым тяжелым. Это был период оцепенения». Потребовалось некоторое время, чтобы оно прошло, и тогда «в нашем городе поселился страх; и по глубине его, и по охвату стало ясно, что наши сограждане действительно начали отдавать себе отчет в своем положении». И только спустя еще некоторое время, возник настоящий ужас:

«На заре по городу проносится легкое веяние. В этот час, час между теми, кто умер ночью, и теми, кто умрет днем, почему-то чудится, будто мор на миг замирает и набирается духу. Все магазины еще закрыты. Но объявления, выставленные кое-где в витринах: «Закрыто по случаю чумы», свидетельствуют, что эти магазины не откроются в положенное время. Не совсем еще проснувшиеся продавцы газет не выкрикивают последних известий, а, прислонясь к стенке на углу улицы, молча протягивают фонарям свой товар жестом лунатика. Еще минута-другая, и разбуженные звоном первых трамваев газетчики рассыплются по всему городу, держа в вытянутой руке газетный лист, где чернеет только одно слово: «Чума»[104].

Испуг - страх - ужас: именно так выглядит цепочка нагнетающихся отрицательных переживаний. Можно сказать, что страх - это усилившийся испуг, а ужас - это усилившийся страх. Как правило, ужас является следствием повторения пугающих событий: то, что не вызвало сильного страха первоначально, гарантированно ужаснет, случившись повторно. Таким, например, оказалось действие современного аналога «чумы» - биотерроризма, реально проявившегося в США в конце 2001 года в форме рассылаемого по почте в конвертах белого порошка со спорами бактерий сибирской язвы. Социологи считают: «Этот страшный феномен явился как бы продолжением террористической атаки, хотя никто не доказал их реальную взаимосвязь. Но для формирования массовых представлений совсем не обязательна логическая связь между явлениями - факты не следуют один из другого, а укладываются в ассоциативные ряды. В этом смысле террористическая атака на Америку не просто продолжается, а воспринимается как перманентное состояние».

Самое интересное, пожалуй, заключается в том, что ужас случайных свидетелей, то есть людей, непосредственно не бывших жертвами того или иного террористического акта, а наблюдавших его последствия или узнавших о нем, скажем, по телевидению, значительно превышает ужас непосредственных жертв, которым удалось выжить. Вот уж, что называется «у страха глаза велики». Страх и, позднее, ужас непосредственных участников событий носит конкретный, так сказать, «рабочий» характер. Ужас тех, кто стал свидетелем, обобщеннее, как бы абстрактнее, и не является «рабочим». У прямых жертв ужас все время связан с повторными переживаниями того, как они вырываются из страшной ситуации - они бегут, и это кажется им нескончаемым процессом. У тех, кто оказался свидетелем, нет таких конкретных воспоминаний - их мучает ужас от того, что они еще и просто не знают, как надо вести себя в таких случаях. У жертв это ужас от неверия в то, что удалось спастись. У свидетелей - от незнания, что иногда бывает можно спастись.

Террористические атаки против США осенью 2001 года вызвали массовое состояние ужаса по всей стране. При всей оптимистической риторике руководства этой страны, число авиапассажиров сразу же упало на 20-25%. Люди захотели усилить гарантии своей безопасности и снизить количество рисков. Сравним с отечественными реалиями. Сразу после взрывов жилых домов в Москве осенью 1999 года основной фокус внимания людей был прикован, к подъездам и подвалам жилых домов. В Америке же весь фокус внимания немедленно сосредоточился на дверях между пассажирскими салонами и кабинами пилотов самолетов. Это вполне естественно: именно двери, как важнейший и наиболее привычный символ защиты и безопасности, в первую очередь привлекали внимание людей.

Еще одно сравнение. Как в США сразу после 11 сентября 2001 года резко сократились междугородные передвижения людей, так и в России в сентябре 1999 года сразу резко уменьшилась интенсивность движения во дворах и подъездах жилых домов. Вообще, события в Москве 1999 года были особым проявлением массового террора. Если в США были взорваны определенные символы - известные миру деловые центры, то в России террор, как и возникшие вслед за ним шок и ужас, носили во многом экзистенциальный характер. Вспомним: ночью были взорваны жилые дома. То есть, психологически, террористы совершили ранее никем никогда немыслимое покушение на физическое существование абсолютно беззащитных и никак не готовых к этому людей. Этим они резко поставили под сомнение саму правомерность их бытия, сам факт их физического существования. Тем самым и был достигнут сильнейший эффект: населению был сразу же внушен максимальный страх. Причем этот страх мгновенно достигал интенсивности ужаса в форме самого запредельного, действительно биологического, животного страха за свою жизнь. Именно за свою - при такой силе ужаса человеку бывает не до близких.

После этих террористических актов в России и, особенно, через два года в США люди вдруг поняли, что никто не может считать себя защищенным в этом мире. И это понимание оказалось самым ужасным: «Жизнь уже происходит в условиях применения новых типов оружия, причем они не есть результат открытия, а «всего лишь» плод ухищрений злоумышленников, для которых прежние ограничения оказались ничего не значащими. То, что было под внутренним запретом даже для маньяков (ибо разве раньше не было возможности рассылать зараженные письма?), стало возможным. Для обывателя из этого следует, что можно ждать «чего угодно», так как раскрепощенное воображение носителей Зла может теперь подтолкнуть их на самые неожиданные и самые немыслимые действия»[105].

Вот это действительно ужасно: когда страх не просто повторяется, но открывается вероятность его теперь уже бесконечного повторения в будущем. Это оборачивается фобиями и кошмарами.

---

---