Задания. 1.Проанализируйте заметки по плану

1.Проанализируйте заметки по плану:

1.Цель.

2.Тип информации.

3.Структура.

4.Функционально-смысловой тип речи.

5.Проявление авторского «я».

6.Языковые особенности.

1. Похоже, чужим горьким опытом никого не научить: москвичи и гости столицы продолжают относиться к личным и общественным материальным ценностям весьма легкомысленно.

В воскресенье днём в милицию обратилась сорокалетняя гостья столицы, менеджер по профессии, приехавшая в Москву из Нальчика. Женщина поведала милиционерам печальную историю: двадцать минут назад на 13- ой Парковой улице к ней подбежал неизвестный мужчина, вырвал из рук пакет и убежал. Всё бы нечего, но в пакете лежали триста тысяч рублей. Пока грабителя не нашли.

(«Моск. правда»).

2.Техасец не выдержал соседства с Бушем.

Сосед президента Америки по техасскому ранчо под Кроуфордом Лари Меттлеэдж принялся палить в воздух, озверев от акций протеста против войны в Ираке, проходящих неподалеку от владений Джорджа Буша. На выстрелы слетелась президентская охрана. «Каждый день я просыпаюсь с этой толпой, и каждый вечер я засыпаю вместе с этим палаточным лагерем», - объяснил Меттлэндж своё раздражение сначала бдительным спецслужбам, а потом и прибывшим журналистам.

(«Аргументы и факты»).

2.Составьте информационную заметку, используя приведённые факты.

Событие: республиканская олимпиада по русскому языку.

Место проведения: г. Сыктывкар, филологический факультет КГПИ.

Время проведения: 25 марта (весенние каникулы).

Участники: учащиеся 10-11 классов городов и районов РК.

Жюри: преподаватели филологического факультета КГПИ, лучшие учителя русского языка г. Сыктывкара

3.Проанализируйте интервью по плану:

1.Цель.

2.Вид.

3.Структура.

4.Соответствие вопросов интервью предъявляемым им требованиям.

5.Проявление авторского «я».

6.Языковые особенности.

1. Певица О.Орлова даёт интервью Т.Ртищевой // Отдохни. – 2003. – 30 марта.

Рост певицы всего один метр 55 см, она чрезвычайно женственна и любит комфорт. Тем не менее, Орловой удалось продержаться на острове значительно дольше чем мужчинам с накачанными мускулами и званиями мастеров спорта. Что же было самым главным для неё в джунглях, и как потом Ольга привыкала к цивилизованной жизни? Об этом мы и решили поговорить с певицей в уютном баре за чашечкой ароматного кофе.

Корр. - Ольга, зачем вам был нужен этот остров?

О.О. – Мне хотелось проверить себя. Я понимала, что там не будет поблажек и лёгких дней. Сейчас самый обидный для меня вопрос: «Признайтесь, ведь вас там подкармливали?» Я говорю: «Ребята, да ведь организаторам было так же интересно над нами поиздеваться, как вам сейчас на всё это смотреть!»

Корр. – Честно говоря, судя по съёмкам, не скажешь, что вы так сильно страдали.

О.О. – К сожалению, все наши мучения остались незаметными. Телезрители видят пальмы, солнце, песок. Весёлые конкурсы. За кадром осталась песня животов, которая начиналась от голода у всех участников с наступлением вечера. Мы ходили израненные, поцарапанные, в страшных волдырях от укусов москитов. Во время тропических ливней не спасал даже навес, и мы фактически лежали в луже. Вставали очень рано, с рассветом. Разводили костёр, пытались что-нибудь приготовить. Потом нас уводили на конкурс. Приезжали уставшие, сушили спальники. Затем попьём горячей воды и спать.

Корр. – А чай?

О.О. - Ничего. Ни расчёсок, ни зубных щёток. У меня была зубная паста одна на всех, но зубы чистили пальцем. Немного чая привезла Перова, но он быстро кончился. Потом варили корки от грейпфрутов, которые добывали на конкурсах.

Корр. – То-то я смотрю, Пресняков осунулся.

О.О. – Да он похудел на 18 кг. Я тоже похудела. Но, разумеется, не могла сбросить 20 кг, потому что и так вешу 45. А после приезда, кстати, сразу поправилась – накинулась на еду со страшной силой.

Корр. – Вы не жалеете о своём путешествии?

О.О. – То, что происходило с нами на острове, не имеет никакого отношения к путешествиям. На отдыхе всё делается на благо человека, а там всё было против нас. Поэтому я собираюсь на днях в Милан – отдохнуть цивилизованно. А как вернусь – начнётся череда гастрольных поездок.

Корр. – Хорошего вам отдыха и успешных гастролей.

4.Оцените вопросы к интервью с точки зрения предъявляемых к ним требованиям. (Вопросы к интервью с Дмитрием Крыловым, ведущим телепрограммы «Непутёвые заметки»).

- Вы постоянно в разъездах. Какое количество времени у вас это отнимает?

- Как вы познакомились со своей женой? Наверное, во время путешествия?

- Как человек, имеющий отношение к моде, какой стиль одежды вы предпочитаете?

- А как вы относитесь к спорту?

- У вас есть хобби?

- Какую кухню вы предпочитаете?

- Вы довольны, как сложилась ваша журналистская карьера?

В. Картавцев

5.Проанализируйте репортаж по плану:

1.Цель.

2.Вид.

3.Композиция.

4.Функционально-смысловой тип речи.

5.Проявление авторского «я».

6.Стилистические особенности.

7.Языковые особенности

Диггеры на дне Москвы.

Шестнадцатый год Вадим Михайлов спускается в мос­ковские подземелья. Он встречался с бомжами и полумет­ровыми крысами, видел уникальные памятники и двери в секретные объекты. Оттуда, снизу, он не устает повторять: «Проснитесь, люди. Под вами — экологическая мина».

Здесь нет времени. День? Ночь? Время определяется по яркости фонарика: садятся батарейки - бегом наверх. Без света тут делать нечего. Мы идем по подземной Неглинке, расталкивая бахилами мутный поток. "Стоп. Что-то там объяс­няет наш гид.

Вот эта керамическая труба - скорее всего «неучтен­ный» сток. В прошлом веке за канализацию надо было пла­тить приличные деньги. Поэтому многие московские домо­владельцы прокладывали такие вот пиратские трубы и сбра­сывали нечистоты тайком. Да это еще что. Свои подземные ходы были и у содержателей притонов. Явится туда купчик - напоят, гирькой по голове, обберут до нитки, а труп в Неглинку...

Вадим Михайлов - фанатик. Шестнадцатый год он пол­зает по московским подземельям, ориентируется тут не хуже, чем в лабиринтах арбатских переулков. Странное хобби: тем­нота, нечистоты, дурной воздух, да и небезопасно. «Мне когда худо наверху - быстрее в колодец». Зачем? Этот воп­рос заводит Вадика с пол-оборота.

Ну, разве не ясно? Подземная Москва превращается в клоаку. Вы не замечали легкое движение воздуха летними вечерами?

Это поднимаются с глубины миазмы. А вода? Ребята Вадима однажды выловили рыбу-мутанта с рогами на голо­ве. У себя под ногами мы закладываем страшную экологи­ческую мину. А уникальные памятники? Подземелья Крем­ля? Библиотека Ивана Грозного, которая, по преданиям, покоится где-то здесь? Старинные ходы петровских времен? Все это может быть утрачено, если подземный город станет одной большой помойкой. Но есть еще и другое: в подземе­лья столицы беспрепятственно проникают бомжи - любой фанатик может учинить диверсию.

Наша цель, - горячится Михайлов, - сколотить уни­версальную бригаду, куда бы вошли экологи, археологи, спасатели, чтоб она могла заниматься и исследованиями, и ликвидацией подземных аварий, и тушением пожаров на коммуникациях.

А в первую очередь надо составить экологическую карту подземного города.

Пока это красивая мечта, никем практически не под­держанная. Ученые копают свое, метрополитен возится со своим хозяйством. «Водоканал» - со своим. А между тем подземный мир Москвы - единый организм, и деление его на сферы влияния весьма условно.

— Рыбы-мутанты: это так, мелочь, - делятся впечат­лениями диггеры. - Мы видели жуткие подземные комар­ники. Во время одного из спусков на Диму Силантьева на­пала огромная крыса - около полуметра, не считая хвоста. Трудно даже представить, какую заразу может принести наверх вся эта живность...

...Хлюпанье наших бахил эхом разносится над сводами Неглинки. Крепко строили предки, почти два века отслу­жило подземное жерло - до сих пор ни трещинки в под­земной кладке.

Лишь кое-где сквозь боковые трубы дотянулись сюда мощные корни деревьев. Еще остановка - лопата - «дуршлаг» у стены, ломики, топчан. Ага: хозяйство кладоискате­лей. В историческом слое, по которому мы бредем, совре­менные старатели добывают монеты и украшения. Кто та­кие, часто ли здесь бывают? Во всяком случае, после этой остановки невольно начинаешь озираться - встречаться тут с незнакомцами неохота...

Подземная Москва хранит немало тайн - от древней­ших времен до сегодняшних бомжатников. Не однажды диг­геры Вадима наталкивались на замурованные штольни - по их предположениям, там покоятся несчастные дети 37-го года. Где-то под нашими ногами сокрыт во тьме секрет­ный бункер Берии. Бог весть, что таят в себе доселе охраня­емые сретенские каменоломни. Наверное, кое-какие из тайн, связанные с современными спецобъектами, нам и не сле­дует знать. Но уж во всяком случае, представлять, насколько опасен в экологическом смысле подземный город, москви­чи имеют право. Это право команда Михайлова готова от­стаивать. Мы видели, как она умеет работать в экстремаль­ных ситуациях, какова здесь дисциплина и выучка.

Пока, однако, этот опыт остается невостребованным.

В. Каркавцев

6.Проанализируйте публицистическую статью по плану:

1.Цель.

2.Вид.

3.Композиция.

4.Виды аргументов.

5.Проявление авторского «я».

6.Стилистические особенности.

7.Языковые особенности.

Двенадцатилетку собираются утвердить окончательно.

На январь будущего года намечен большой учительский «хурал» в Москве.

Мне уже показалось - наша взяла. Министр образования о перспективах введения в школах 12-летки теперь говорит очень осторожно. В том смысле, что дело это, в общем-то, неплохое, но без учета мнений людей, без тщательной проработки последствий, связанных с нововведением, кардинальных решений принимать не стоит (А каково мнение общественности, по-моему, уж очень хорошо известно. Только «Комсомолка» в течение этого года получила с полсотни родительских писем, и все ругают грядущую реформу...)

...Но нет, начальство Российской Академии Образования (РАО), инициировавшей нововведение, с упорством ледокола «Ленин» во льдах Арктики продолжает пробивать дорогу 12-летке. На днях на совещании региональных руководителей органов образования в Минобре было роздано новоиспеченное шестнадцатистраничное произведение под велеречивым заглав­­ием «Концепция структуры и содержания общего среднего образования (в 12-летней школе)», созданной в РАО. Представлял документ не кто-нибудь, а лично президент академии Николай Дмитриевич Никандров.

По агентурным данным, поступившим в «КП», интрига задумана такая - обкатать «научный труд» на региональных начальниках, многие из которых поддерживают 12-летку, а потом вынести ее на Всероссийский съезд работников образования. Его запланировали провести в Государственном Кремлевском дворце в середине января. Понятно: там-то уж точно мало кто решится сопротивляться. Пятитысячный зал для дискуссий не предназначен, это известно со времен первых съездов народных депутатов. Так что голосование будет прогнозируемым «одобрямсом». А уж поддержка такого представительного собрания - это покруче любой индульгенции будет. И покатится по России 12-летка, словно снежок с ледяной горки.

Признаюсь честно, я постарался фундаментальный труд РАО осилить, за что хотел бы получить от редакционного начальства доплату на молоко. Никаких принципиальных проблем, о которых уже столько написано, концепция не решает. То есть ответа на главный вопрос - откуда взять деньги на столь широкомасштабную и глобальную реформу - нет...

...Не изучена как следует ситуация призыва мальчишек-выпускников в армию. Между тем сегодня, если мальчик пошел в школу в восемь лет, шансов поступить в вуз у него практически нет. Недавно мы в «Комсомолке» разбирали такую ситуацию: мальчишке исполняется 18 лет в апреле. Его уже вызвали в военкомат и выдали призывную повестку на апрель. Но потом офицер милостиво разрешил доучиться, заставив мальчика подписать заявление о том, что уже 26 июня, сразу же после выпускного бала, он явится с вещичкам на сборный пункт...

...Ну и самое главное - никакой принципиальной разгрузки ребятки, и так не разгибающиеся над учебниками, на самом деле не получат. Двенадцать основных исконных предметов как были, так и остаются. И программы по ним никто ужимать не собирается. (А между прочим, недавним исследованием выяснено: в нашем курсе физики детишки познают и заучивают 1300 основных понятий, тогда как англичане - 600, а американцы - 300). Мало того, академик предполагает увеличить число изучаемых предметов, например, ввести «Обществознание», «Экологию»...

...Собственно, почему РАО с упорством наперсточника на базаре бьется за 12-летку, мне вполне понятно. Интерес тут такой же, как у региональных образовательных боссов - академическое хозяйство нужно кормить.

Справка «КП»:В РАО 110 академиков и 139 членов-корреспондентов. В ее структуру входят 21 НИИ, библиотека, 17 образовательных учреждений, в том числе музей игрушки, гостиница и социально-педагогический центр «Маяк».

Вот и трудятся не покладая рук доценты с академиками над залихватскими фразами, смысл которых все труднее понимать тем, кто занимается практической педагогикой. Но в принципе это их дело. Хотят писать себе докторские и кандидатские - ладно. А наши дети-то здесь причем?

А. Минкус.

7.Проанализируйте рецензии по плану:

1.Библиографические сведения о рецензируемой книге.

2.Краткая характеристика творчества писателя.

3.Краткое содержание книги.

4.Смысл названия.

5.Личные впечатления от прочитанного.

6.Элементы художественного произведения, которые могут быть подвергнуты анализу:

а) тема, идея, актуальность проблематики;

б) конфликт;

в) сюжет, композиция;

г) система образов;

д) стиль, язык;

е) жанр;

ж) авторская позиция и способы её выявления.

7.Основная мысль рецензии.

Петр Балакшин

Относительно плодовитости В. Сирина, сравнительно за короткое вре­мя выпустившего 5 - 6 книг, не может быть двух мнений, но в других взглядах на него критики расходятся самым коренным образом. У чита­ющей публики он, несомненно, пользуется успехом, которому мог бы позавидовать и Краснов, и Брешко-Брешковский, и даже сам «великий» Эдгар Уоллес.

Есть разные писатели; есть, как М. Цетлин сказал о Бунине, писа­тели для писателей; есть на хороший вкус, на дурной, есть писатели, чте­ние которых напоминает упорный процесс сверления какой-нибудь гра­нитной глыбы. Есть бездумные писатели для бездумного чтения. Таков В. Сирин.

Секрет успеха Сирина у публики (да и у некоторых критиков) за­ключается в том, что он не в пример многим вводит в свои произведе­ния фабулу. Какую - не суть важно, но фабулу. Читатель следит за ней, радуется, что она завязывается, развязывается и, проделав все нужные автору пертурбации, приводит к концу.

Широкая читающая масса предпочитает внешнее действие внутрен­нему: семь из десяти первым долгом пробегают в газетах отдел происше­ствий, хронику, «местную жизнь» и т. д.

Сирин в достаточной мере дает эту пищу, в этой «бездумной» сфере он увлекателен и занимателен так же, как, например, занимателен ри­совальщик на страницах юмористического отдела газет, изо дня в день изобретающий случайные инциденты и неправдоподобные положения для своих героев.

В основу романа «Камера обскура» Сирин положил человеческие композиции, он на них не скупится: и чувство долга перед женой, и непоборимое влечение к другим женщинам («а по ночам ему снились какие-то молоденькие полуголые Венеры и

пустынный пляж, и ужасная боязнь быть застигнутым! женой»); зов к умирающей

дочери и требование Магды остаться с ней; боязнь Кречмара жены и боязнь Магды; боязнь Магды Горна; издева­тельства Горна над Кречмаром и вместе с тем боязнь его; борьба Магды между своеобразным чувством долга (а вдруг он не женится!) и влечени­ем к Горну, боязнь... - можно дойти до изнеможения, перечисляя все эти душевные, ментальные, физические столкновения героев Сирина.

Нельзя не отметить два устоя, на которых главным образом и дер­жатся все эти «переживания», два кардинальных чувства, довлеющих над остальными: похоть и боязнь. Не страсть и страх, а именно — похоть и боязнь, чувства низшего порядка.

Другая характерная черта романа, это — «параллелизм». Его легко можно проследить и в переживаниях героев, и в их действиях.

В этом «параллелизме» и сказывается бездумность, равно как и в це­лом ряде неувязок, доходящих иногда до полной абсурдности. Так, напри­мер, переживания писателя Зегелькранца: то он боится встретить Креч­мара, то нет, то хочет его разыскать, то нет, — все это без каких бы то ни было оснований, оправдывавших эту нерешительность. Так же неубеди­тельно место, где уже ослепший Кречмар, Магда, Горн живут вместе. «Он старался научиться жить слухом, угадывать движения по звукам, и вскоре Горну стало затруднительно незаметно входить и выходить». На той же странице, пять строчек ниже: «Проходили дни, и чем острее он напрягал слух, тем неосторожней становились Горн и Магда, привыкая к невиди­мости своей любви. Вместо того чтобы, как прежде, обедать на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Горн преспокойно садился с Магдой и Кречмаром за стол и ел с виртуозной беззвучностью».

Эта сцена вообще замечательна. Ничего равного ей по нелепости, не­правдоподобности и авторскому издевательству не было еще никогда в литературе, конечно, если оставить в стороне Уоллеса и ему равных, - но ведь у Сирина заслуги: «разрыв» с традицией прошлого! Слепой Кречмар, тут же в комнате Магда на коленях голого Горна, путешествие Кречмара по карнизу в спальню Магды, пустую - «если постель была бы открытая, теплая, то тогда, понятно - животик заболел» (о Боже!), голая фигура Гор­на, играющего стеблем травы по лицу слепого, - пожалуй, правы те, кто считают Сирина необыкновенно изобретательным. Действительно, такого издевательства (изобретательного ли?) над человеком нигде ещё не было.

Всем героям автор придал самые неожиданные черты, он загрузил их характеристиками, они все в этикетках, наклейках, как чемоданы ту­ристов, много путешествующих, но все они так же напоминают живых людей, как Чипи в рисунках Горна напоминает настоящую морскую свинку.

Характер Магды очерчен достаточно в первых главах романа. Неволь­но создается удивление, когда узнаешь, что «забавы ради» Магда целыми днями висит на телефоне, приводя весь Берлин в исступление; хотя Сирин и утверждает, что её научил этому Горн, не веришь этому, не всегда авторский подсказ принимаешь на веру; читатель в своем восприятии сам хочет разбираться в подобных вещах. Через несколько строк находишь отгадку столь неожиданного поведения Магды. «В виду этих Магдиных утех, неудивительно, что Максу не удавалось добиться телефонного соеди­нения», известить Кречмара о тяжело больной и умирающей дочери.

Таких примеров какой-то «футбольной» изобретательности можно привести несколько, но этот один иллюстрирует в достаточной мере другие.

Роман изобилует такими выражениями, как: «стучать и ухать всем телом», «расставили ноги хером», «она так первые дни плакала, что пря­мо удивлялась, как это слезные железы не сякнут», «выйти пройтись», «шоссейная дорога гладко подливала», «нежно ёжиться», «промышля­ли швейцарским делом» (занимались уборкой), «со сквозняком в живо­те», «похахатывать», «хлебать из его стакана», «почихивать», «проныр­ливо ее ласкал», «все заурчали».

На втором месте после любимого слова «забава» стоит «уют»: «уютно спросила», «уютно трясся бюст», «Зегелькранцу стало неуютно», «не­уютное прикосновение белья к коже».

Кроме такой глухоты в романе встречаются и чисто стилистические погрешности: Макс «писал, несмотря на свою толщину, стихи, которых (!) никому не показывал, и состоял в обществе покровительства животных».

Есть и такие замечательные фразы - об уборке, «производимой пы­лесосом, который остроумно совокуплялся с лифтом» - акт, несмотря на всю свою противоестественность, действительно остроумный! Есть выражения, словно целиком взятые у Эдгара Уоллеса: «Скажи, как ты вынюхала, что у меня нет денег?», но, в общем язык Сирина с большой примесью одесского арго, на который так и хочется ответить: «Алеша-ша, возьми полтоном ниже!»

Все вместе взятое портит роман, глушит те хорошие, к сожалению, редкие места, по которым можно говорить хотя бы отдаленно о каком-то авторском мастерстве. Роман до странности похож на комнату Маг­ды, о которой пишет сам автор: «Он оглядывал гостиную, и его поража­ло, что он, не терпевший безвкусия в вещах, полюбил это нагромождение ужасов, эти модные мелочи обстановки».

8.Выделите в представленных эссе особенности, характерные для произведений данного жанра:

- личностный характер восприятия проблемы;

- «этюдность» решения темы;

- стремление автора к самовыражению;

- непринуждённость потока речи – свободная композиция;

- структурная основа – ассоциативно-эмоциональная;

- свободная жанрово-стилистическая форма;

- афоистичность и метафористичность языка.

Виктор Ерофеев

Don't complain значит «Не жалуйся»

Я никогда не любил Север, тем более Крайний, мне и в Москве хватает холо­дов, но уломал приятель, энтузиаст полярных сияний, и мы поехали - на край Земли, самую северную точку Европы, Норд Кап. И там, в Норвегии, у черта на рогах, я неожиданно для себя влюбился, причем, казалось бы, в полную ерунду - в дерево. Причем, даже не в конкретное дерево, а в породу этого дерева. Так, наверное, в начале века студенты - недоучки влюблялись в пролетариат.

Стыдно признаться, но я влюбился в национальный символ, причем не Нор­вегии, а России. Я от этого символа всегда держался в стороне, просто потому что меня от неговоротило, он был везде и во всем, от букваря до Сандуновской бани. Угадайте с трех раз. Ну, понятно, береза.

Как меня угораздило? Мы выехали из Хельсинки на мини-автобусе и поехали прямо по меридиану наверх, за Полярный круг, через Лапландию, на берег Ледо­витого океана. В Хельсинки было жарко, финны дули пиво, природа распари­лась: цвели рододендроны, как будто на юге. Но чем выше мы поднимались по карте, тем строже становились растения. Началась игра на выносливость. Сна­чала сошли с дистанции, как сходят уставшие бегуны, легкомысленные листвен­ные породы, вроде лип и тополей. Дуб, несмотря на всю свою кряжистость, тоже долго не выдержал — выбежал из поля зрения. Олени сменили лосей, как на дорожных знаках, так и в жизни. За Полярным кругом все оставшиеся деревья резко уменьшились в росте. В полях цвел король московских помоек - лило­вый иван-чай. Из лиственных пород остались малорослые осины и березы.

Затем, как по команде, все деревья покрылись мхом. Мы ехали через топи, мелкие золотые прииски, в деревенских ресторанах кормили медвежатиной. Солнце перестало заходить. Начался сплошной бурелом. В полосе бурелома пропали осины, ближе к тундре исчезли сосны. Исчезли также и сауны — мы переехали финско-норвежскую границу, а норвежцы саун не любят. Два инва­лида, сидя на стульях возле флага, изображали из себя пограничников. После границы из деревьев остались только елки да березы.

Елки стояли худые, ощипанные, а березы переродились: превратились в березовый кустарник, стволы искривились, стали коричневыми, с жилистыми кулачками. Они росли вдоль безупречной шоссейной дороги, идущей по вечной мерзлоте,- и вокруг темно-красных домов норвежских крестьян, на окнах кото­рых висели лампы на случай будущей полярной ночи.

Наконец мы выехали к фиордам океана, к светлым пляжам с плоскими камнями, к воде цвета рассеянных близоруких зеленых глаз. Косо светило солн­це - бьло заполночь. Июльский арктический ветер дул такой, что сносило с ног. Наутро ветер поутих; я пошел вдоль скал к океану. И в расселинах я увидел карликовые березы. Они победили — никаких прочих елок больше не было и в помине. Они, казалось, не росли на одном месте, а ползли по-пластун­ски, минуя нерастаявшие островки летнего снега, к земному пределу.

При этом они пахли. Но как! Они пахли так, как будто пели во весь голос, на все побережье, на всю Арктику. Березовый воздух был сильнее празднично­го церковного елея. Тут я понял, что — все: я влюбляюсь. Я влюбляюсь в карликовые деревья, которые живут и не жалуются.

Ну, это особая тема. Я не знаю ни одной страны, где бы так много жалова­лись на жизнь, как в России. Начиная с вопроса «как дела?» и кончая расспро­сами более тонкого свойства, в ответ получаешь целые грозди жалоб — на власти, здоровье, погоду, отцов и детей, друзей, войну и мир, самих себя. В России жалуются скорей всего потому, что люди у нас слабее обстоятельств. Так почему бы нашим мужчинам не позаимствовать зарубежный опыт нор­вежских карликовых уродок? Их не заела арктическая среда. Не знакомые с англо-американским кодексом чести, они существуют согласно его положе­нию: don't explain, don't complain (не оправдывайся, не жалуйся). В общем, живите, как эти березы.

Стефан Цвейг

Благодарность книгам

(Перевод Н. Бунина)

Они здесь - ожидающие, молчаливые. Они не толпятся, не требуют, не напо­минают. Будто погруженные в сон, безмолвно стоят они вдоль стены, но имя каждой смотрит на тебя подобно отверстому оку. Когда ты пробегаешь по ним взглядом, касаешься руками, они не кричат тебе умоляюще вслед, не рвутся впе­ред. Они не просят. Они ждут, когда ты откроешься им сам, и лишь тогда они открываются тебе. Сначала тишина: вокруг нас, внутри нас. И, наконец, ты готов принять их — вечером, отринув заботы, днем, устав от людей, утром, очнувшись от сновидений. Под их музыку хочется помечтать. Предвкушая блаженство, под­ходишь к шкафу, и сто глаз, сто имен молча и терпеливо встречают твой ищу­щий взгляд, как рабыни в серале взор своего повелителя — покорно, но втайне надеясь, что выбор падет на нее, что наслаждаться будут только ею. И когда твои пальцы, как бы подбирая на клавиатуре звуки трепещущей в тебе мелодии, оста­навливаются на одной из книг, она ласково приникает к тебе — это немое, белое создание, волшебная скрипка, таящая в себе все голоса неба. И вот ты раскрыл ее, читаешь строчку, стих... и разочарованно кладешь обратно: она не созвучна настроению. Движешься дальше, пока не приблизишься к нужной, желанной, и внезапно замираешь: твое дыхание сливается с чужим, будто рядом с тобой лю­бимая женщина. И когда ты подносишь к лампе эту счастливую избранницу, она словно озаряется внутренним светом. Колдовство свершилось, из нежного обла­ка грез возникает фантасмагория, и твои чувства поглощает беспредельная даль.

Где-то слышится тиканье часов. Но не часами измеряется это ускользнув­шее от самого себя время, здесь ему иная мера; вот книги, которые странствова­ли многие века прежде, чем наши губы произнесли их имя, вот - совсем юные, лишь вчера увидевшие свет, лишь вчера порожденные смятением и нуждой безусого отрока, но все они говорят на магическом языке, все заставляют силь­нее вздыматься нашу грудь. Они волнуют, но они и успокаивают, они обольща­ют, но они и унимают боль доверившегося сердца. И незаметно для себя ты погружаешься в них, наступает покой и созерцание, тихое парение в их мелодии, мир по ту сторону мира.

О вы, чистые мгновения, уносящие нас из дневной суеты, о вы, книги, самые верные, самые молчаливые спутники, как благодарить вас за постоянную готов­ность, за неизменно ободряющее и окрыляющее участие!

В мрачные дни душевного одиночества, в госпиталях и казармах, в тюрьмах и на одре мучений - повсюду вы, всегда на посту, дарили людям мечты, были целебной каплей покоя для их утомленных суетой и страданиями сердец! Крот­кие магниты небес, вы всегда могли увлечь в свою возвышенную стихию, по­грязшую в повседневности душу и развеять любые тучи с ее небосклона.

Крупицы бесконечности, молча выстроившиеся вдоль стены, скромно стоите вы в нашем доме. Но едва лишь рука освободит вас, сердце, прикоснется к вам, как вы отворяете нашу земную обитель, и ваше слово, как огненная колесница, возносит нас из тесноты будней в простор вечности.

Михаил Эпштейн

О ритуалах.

Американская жизнь издалека представляется эта­ким разгулом демократии. На самом деле нет ничего более чуждого демократии, чем разгул. Скорее, демо­кратия - это ритуал, сообща выработанный и до­вольно условный способ поведения, которого лучше всего Добровольно придерживаться. Можно и отступить - никто насильно не удерживает, но раньше или позже поймешь, что лучше было все-таки не отступать. Это поняли, в частности, молодые бунтари 60-х годов, которые сначала решили, что можно жить иначе, но |потом все равно вернулись к нормам и порядкам так |называемого «истеблишмента».

Недавно я побывал на антивоенной демонстрации перед Белым домом. Молодые люди позорили президента, упрекая его папашу за то, что он во время «не убрал», заделывая сыночка. Криков и поношения было вдосталь, многочасовая толпа бурлила, пела, скандировала, проходя мимо главного дома страны. И никто не усомнился, что, несмотря на море глупостей и пошлостей, это была демократия.

Потом я возвращался домой пo пути с одним из демонстрантов. Он продолжал бить в свой тамбурин и выкрикивать лозунги, но когда мы подошли к перекрестку, у которого горел красный свет, он остановился и стал ждать, хотя улица была пуста. Многие ли согласятся, что и это была демократия — другая, необходимая ее грань? Для недовольного американца и демонстрация протеста, и остановка перед светофором были элемен­тами ритуала, без которого демократия становится без­удержной стихией. А меня, законопослушного сторонни­ка американского правительства, ноги сами еще по со­ветской привычке понесли через пустую улицу на крас­ный свет. Так кто же из нас более опасен и

антисоциа­лен: он, поносивший президента в рамках закона, или я, преступивший пусть маленький, но закон?

Демократия - это не только система убеждений, это прежде всего способность договариваться о правилах - и совместно их соблюдать, т. е. устанавливать ритуал, удобный для всех. Ритуал - способ экономии времени и усилий. Можно, например, бросаться сразу со всех сторон в дверь автобуса, отпихивая друг друга, но в этой борьбе отпихнешь, в общем, столько же людей, сколько отпихнут тебя, и, потеряв массу усилий, войдешь в авто­бус гораздо позже, чем, если бы просто ждал в очереди. Американцы стоят в очередях на удивление кротко, тер­пеливо и даже радостно, не только не пытаясь их обой­ти, но как бы даже наслаждаясь очередью как наиболее рациональной и экономной тратой времени.

В Америке, однако, полно и таких ритуалов, рацио­нальность которых трудно осмыслить.

Однажды, например, я был весьма удивлен, узнав от жены, что мне предстоит учить своих сыновей печь печенье — таков один из пунктов их скаутской про­граммы. Как раз в эту неделю мне предстояла поездка в другой город, и я решил, опять же по советской при­вычке, отмахнуться от педагогического мероприятия, тем более что никогда не умел печь печенье. И вот тут-то выяснилось, что родители других скаутов меня осужда­ют — за то, что я отказываюсь преподать моим сыновь­ям отеческий урок

Позвонив из Нью-Йорка домой, я узнал к своему сты­ду, что в тот же день руководство бойскаутов прислало двух взрослых наставников-мормонов учить моих маль­чиков печь печенье взамен прискорбно отсутствующего отца. Только неамериканское прошлое спасло меня от окончательного падения и позора в глазах американцев.

Однако и на этом тема печенья не исчерпалась и продолжает преподносить мне уроки ритуального слу­жения американским богам кулинарии и

предприимчи­вости. Теперь я занят распространением подписки на печенье, которое в будущем месяце состряпают скауты из группы моей дочери. Оказывается, отец должен рекла­мировать это печенье среди своих сослуживцев, чтобы обеспечить полный финансовый успех детской затее. И вот я врываюсь в кабинеты крупных ученых, преры­ваю ход их стратегических размышлений над судьбами мира, чтобы объяснить преимущества мятного и ваниль­ного печенья, выпекаемого девочками во славу герлскаутского движения.

И вот что удивительно: никто ни разу не поморщил­ся на мелкомасштабную суету, ворвавшуюся в его каби­нет, наоборот, почуяв чистое веянье ритуала, все поспе­шили сочувственно к нему присоединиться. Со словами ободрения невинной отроческой традиции и застенчи­вой отцовской инициативе.

Ритуалов в американской жизни так много, что вся она похожа на один бесконечный ритуал - и это очень облегчает всевозможные общественные отношения сводя, большую их часть на уровень второй сигнальной системы.

В менее ритуализованном обществе, как, например, советское, все общественные отношения глубоко содержательны и моментально сводятся к выяснению отношений. Ритуал не установлен, каждое отношение - даже за прилавком магазина, в пивном баре или в билетной кассе - возникает впервые, как бы из ничего, и подлежит обсуждению высоких договаривающихся сторон. Кто ты и кто я? Что мы здесь делаем и почему мы вместе, а не наоборот?

В этом смысле банальный вопрос «ты меня уважа­ешь?» является далеко не банальным. В нем, если пере­вести на точный язык социальной психологии, высказа­на потребность установить возможность общественного отношения, прежде чем оно действительно может быть установлено. Каждый индивид в России настолько ин­дивидуален, что ему необходимо искать подтверждения своей общественной сущности для каждого отдельного случая. Уважение — вовсе не такая вещь, которая сама собой носится в воздухе, оно глубоко содержательно и обнаруживается лишь путем кропотливого вникания в душу другого человека. Стоит продавцу в магазине по­чувствовать, что покупатель недостаточно его уважает, и тому уже нечего будет купить. Ибо в России товар — дело второе, а первое — это товарищество.

И с каждой новой встречей, и с каждым новым встречным этот вопрос о взаимном уважении должен решаться заново, потому что тот, кто уважал тебя вче­ра, может перестать уважать тебя сегодня. И даже за время одного разговора отношение может переменить­ся, так что выяснять это отношение следует непрестан­но. Из чего следует, что уважение между советскими гражданами — это вовсе не дань общей форме и ритуа­лу, а особая дань отдельной личности, ее превосходным качествам, ее заслугам перед собеседником.

Что касается Америки, то ритуал здесь именно но­сится в воздухе. И это не столько заслуженное ува­жение, сколько беспричинная радость видеть друг дру­га - в виде порхающей по воздуху и как будто даже отделенной от лиц всеобщей американской улыбки. Улыбка — главный американский ритуал и содержание всех форм поведения, точнее, форма всех содержаний.

Вот прохожий выходит из-за угла, еще не успев вас разглядеть и убедиться, что вы достойны уважения. К тому же он занят своими мыслями, не обязательно

веселыми. И, тем не менее, на его губах и, кажется, в глазах уже играет обращенная к вам улыбка. Это свой­ство лицевых мускулов, иначе развитых, чем у нас, выходцев из далекой северной страны, где чуть ли не с детства исключительная важность юной особы демон­стрировалась в хмуром, пренебрежительном выражении лица. Такая важность, кстати, в зрелом возрасте и бу­дет считаться достойной уважения.

Может быть, самое удивительное в американской улыбке — это когда прохожему на пустынной улице вдруг улыбается красивая девушка. В советском вос­приятии это был бы содержательный знак — а здесь остается чисто формальным. Форма — чиста: от наме­ков и подозрений, от вторых и третьих смыслов; она значит только то, что означает сам знак: общественную условность. В таких напряженных условиях, на пус­тынной вечерней улице, улыбка незнакомки подверже­на опасностям навязчивого знакомства, преследования, нападения, насилия — и легко проходит сквозь все не­доразумения, оставаясь всего лишь ритуалом, мимолет­ным вестником общественного разума. Потому что аме­риканцы воспринимают такую улыбку скорее как отказ от личных отношений, нежели приглашение к ним.

...Итак, вопреки ходячему предрассудку, можно утверждать, что советское общество - самое непринуж­денное и необрядовое в мире. Как только вводится какой-то обряд, обычно насаждаемый сверху, как тут же дружными усилиями все начинают его раздергивать и искоренять - и если он еще держится, то лишь трусостью одних и глупостью других. Во всяком случае, любой обряд считается внешним приличием, недостойным глубокого ума и пылкого сердца. Презрение к правилам у нас в крови: умный и смелый всегда сумеет увернуться от правил. Потому Иван-дурак и добива­ется своего, что действует вопреки правилам.

Обряд в России - всегда препятствие, которое нужно перескочить, обойти, начиная с обаятельной попытки «пройти без очереди» и кончая скоропостижным по­строением социализма в одной ранее отсталой стране. Чего там околачиваться в хвосте у развитых капитали­стических стран, покорно дожидаясь очереди на вхож­дение в царство свободы, - махнем наперерез, по исто­рическому бездорожью, глядишь, первыми выскочим на магистральный путь - и локомотив нашей революции, поднатужившись, потянет за собой весь многосоставный прицеп истории.

Революция - все та же попытка пройти без очере­ди, пренебречь ритуалом. Она произошла от нетерпели­вого желания жить не так, как заведено у других людей и народов, - и даже не так, как вычислено пророками самой революции. Рынки, банки, буржуазный порядок торговли и очередность вхождения в коммунизм - все полетело от натиска задних на передних в толпе, сгру­дившейся

у самого входа в обещанное царство изоби­лия. За минуту до открытия - кто проскочит быстрее? Чья хитрость с чьей честностью сыграет в чехарду? Даже собственные сроки мы ухитрялись опережать, приравнивая, пять лет к четырем и лучшими встречными пла­нами, увеча планы и без того безупречные.

...И вот опять - стоим в начале всех предстоящих путей, уже и не господа друг другу, и не товарищи, а сокамерники перед кованой дверью, вдруг

распахну­той снаружи кованым же сапогом. Что мы скажем друг другу, разглядев на первом настоящем свету наши вдруг посеревшие лица и обнищавшие одежды?

Неужели опять начнем отношения с бесконечного выяснения отношений? И никогда извилистый путь к взаимному уважению не будет хоть на шаг сокращен одним крохотным ритуалом улыбки? Мимо-летной. Лице-мерной. В том смысле, что человек есть мера всех вещей, а улыбка есть знак соразмерности человеческих лиц. (Январь1991)

9.Проанализируйте портретные очерки по плану:

1.Цель.

2.Портрет героя:

- портрет внешний;

- портрет внутренний: особенность характера, поступки, отношение к другим людям;

- общественная жизнь: отношение к делу, отношения с коллегами.

- частная жизнь: отношения в семье, с друзьями.

3.Тип композиции.

4.Функционально-смысловые типы речи.

5.Проявление авторского «я».

6.Стилистические особенности.

7.Языковые особенности.

Антониха.

- Может, кто-нибудь всё-таки согласится? – повторил я свою просьбу.

Двое лодочников бросают цигарки, сосредоточенно мнут их сапогами, глядят на реку и качают головами:

— Опасно...

Я и сам вижу: опасно. Дон, взбудораженный поло­водьем, несется у меловых круч. В темноте слышно, как ревет вода, как шлепаются с подмытого берега комья земли.

До катера верст восемь, но берегом не пройти — низина залита водою. Сутки, а то и больше надо коле­сить по топкой равнине до переправы. А деревенька, куда мне к утру надо попасть непременно, совсем рядом. На круче приветливо теплятся огоньки край­них домиков, только бы через реку — и я в дере­веньке.

— А скоро надо-то?

Сидевший до этого неподвижно третий лодочник встал, зашлепал по невидимым лужам к иве, где при­вязаны лодки, загремел цепью.

— Садись...

Лодку подхватило и понесло в темноту. Я успел увидеть, как двое оставшихся на берегу тоже шагнули к иве, загремели цепями.

— Беспокоятся: не кувыркнулись бы мы, — просту­женным голосом сказал перевозчик. — Ничего. Не пер­вый раз...

Он не греб, а только правил веслом, не давая лодке кружиться в водоворотах.

Минут десять сидел я, вцепившись руками в мокрые и холодные борта лодки. Тревожно кричали гуси в пойме, куда-то вправо уходили желанные огоньки... Наконец лодка ткнулась в берег. Перевозчик, не вы­пуская из рук весла, взмахнул багром и уцепился за куст.

— Вылезай!

Я зашуршал бумажками — расплатиться, но лодочник остановил руку.

— Не обижай... Закурить есть?..

Первый раз в жизни я пожалел, что не курю. Выручил подбежавший на разговор парень.

— Плавать умеешь? — спросил лодочник, сворачивая цигарку. — А вот я не умею, даром, что на реке...

Вспыхнула спичка. Я не поверил своим глазам: сла­бый огонек осветил обветренное, тронутое морщинка­ми лицо женщины. Она заметила мое смущение.

— Знал бы — не сел?

— Да нет, почему же...

— Антониха-а!.. — донеслось с берега.

— Беспокоятся мужики. Надо плыть. Ну, прощайте!

Я пожал протянутую руку, не зная, что и сказать.

А женщина-перевозчик уже прыгнула в лодку.

— Плыву, плыву... — ответил с реки немного ворч­ливый голос.

Неделю спустя знакомый лесник уговорил меня пой­ти на вальдшнепов. В пойменном лесу стоял острый запах прелых листьев, кое-где лежали светлые остров­ки снега. У Сорочьей балки присели передохнуть.

— Что за базар там у них, неспроста собрание учи­нили, — указал лесник в сторону высокого вяза, где бес­покойно прыгали, взлетали и снова садились птицы.

Возле вяза пахло потухшим костром. На ветках су­шилась рыболовная сеть. Тут же, завернутые в мокрый прошлогодний мох, лежали большой сом и пара язей - видно, утренняя добыча рыболова. Котелок, пучок цве­тов сон-травы, у тропинки - очень старый, ободранный мотоцикл с коляской. В коляске - мелко наколотые дубовые пеньки и бутылка с березовым соком. У по­тухшего костра, прикрыв лицо обрывком брезента, кто-то спал.

Лесник кашлянул. Спавший зашевелился. Скинул брезент и сладко зевнул:

— А, это ты, Севастьяныч...

— А кто же, — сказал лесник. - Я с гостем, - добавил он, пытаясь в костре разыскать уголек для цигарки.

Антониха?.. Да. Это была она.

Мне много пришлось ездить в лесах. На таежных заимках встречал

женщин-охотниц. Но тут, на обжи­том Дону, эта встреча меня поразила.

Закатное солнце просвечивало Сорочью балку, и я с нескрываемым любопытством разглядывал женщи­ну. Ей было лет шестьдесят: седые пряди выбивались из-под серой верблюжьей шали. Глаза, однако, гляде­ли вовсе не по-старушечьи. Не прожитый с годами при­родный ум светился в этих глазах, да, судя по всему, и на зрение старуха не жаловалась.

— Стреляешь, Антоновна? - кивнул я в сторону ружья.

— Швыряй картуз кверху — увидишь... Чудно, небось, встретить такую ведьму в лесу? — вдруг засмея­лась Антониха. — Признайся, чудно?

Я сказал, что рад такой встрече, что и сам в лесу вырос.

— Я не отшельница. Жизнь на людях прошла... А лес люблю... И Дон люблю. Да что ж мы стоим? Набери сушняку, а я за рыбу примусь. У огня весе­лей разговор-то пойдет.

Лесник махнул рукой и один пошел на поляну вы­сматривать вальдшнепов. А мы с Антонихой зажгли костер, да так и просидели под звездами до утра.

Под шорохи лесной ночи перед моими глазами прошла трудная, не совсем обычная и суровая жизнь про­стой деревенской женщины.

Отец был добрым и ласковым человеком. Но была слабость: увлёкся церковным пением, забросил хозяйство. Пятнадцати лет рослая и сильная Настя встала за соху - попробовать, да так и осталась на пашне.

Умер от болезни отец, а мать после него - от горя. Перед смертью мать собрала ребятишек, позвала Настю:

— Ты остаешься, дочка, хозяйкой. Сестрам и брату не на кого, кроме тебя, надеяться. Дюже трудно будет, тогда в приют, а пока силы есть — не пусти по миру...

День за днем, год за годом: пашня, покос, молоть­ба... Зимой, чтобы добыть лишний кусок хлеба, охоти­лась, летом рыбачила. Мужская работа сделала Настю грубоватой, по-мужски смекалистой и выносливой.

Незаметно, как июньская сенокосная пора, - прошла молодость. Не было у Насти часу ходить в луга, где водились хороводы, и подруг не было, всё с мужика­ми в поле: пашня, покос, молотьба, охота...

Повырастали сестры, попросили благословения за­муж. Брат тоже женился,

в Москву уехал... Выполне­на материнская заповедь — пора бы и о себе поду­мать... Да поздно! Уже не Настей, а Антонихой зо­вут ее на селе. Да и трудно

было менять проторенное русло жизни: землю полюбила, пристрастилась к охоте.

За доброту, честность и справедливость выбрали Антониху председателем сельского комитета бедноты. С той трудной поры укрепилось за Антонихой ласковое прозвище «мирской матери». После двадцать лет под­ряд выбирали эту почти неграмотную женщину народ­ным заседателем. И нет на селе человека, который сказал бы, что Антониха хоть раз покривила душой, не заступилась за обиженного и отпустила виновного.

Чего только не умеют делать золотые руки этой не балованной жизнью женщины! Самый лучший в селе сад - у Антонихи. Антониха может починить замок и сшить сапоги. Во время войны, когда было разграблено и сметено село над Доном, чинила обувку, клеила односельчанам бахилы из автомобильной резины, из старых ведер делала распространенные в войну мельницы-тёрки. Не долее как три года назад своими руками новую хату поставила.

В сенях этой хаты пахнет мятой и какими-то лесными травами. Приглядевшись, в тёмном углу можно заметить нанизанные на нитку грибы, лосиный рог, гроз­дья прошлогодней рябины, заячьи шкурки, растянутые

на досках... Это все лесные трофеи Антонихи. Лес и речка давно уже стали для нее вторым домом.

— Скучно в лесу одной-то?

— О, милый, нешто одна я! Гляди-ка, сколько го­лосов птичьих, сколько шорохов разных!.. И на реке тоже хорошо. Умирать буду, скажу, чтоб на круче по­хоронили, чтобы лес и воду было видно. Для меня лес и речка — что' песня. Так-то вот, человек хороший...

Дома из пустого кованого сундучка Антониха доста­ла связку пожелтевших бумаг.

— Помоложе была - на волков ходила. Вот взгля­ни, карточка... А вот квитанции: семьдесят заячьих, двадцать лисьих шкурок в зиму сдавала. Первой охот­ницей числилась. Перед войной позвали в город испы­тать меткость. Машина у них там тарелки кверху швы­ряла. Охотники по ним и лупят. Я только одну или две пропустила. Премию пятьсот рублей дали. Теперь уж не тот глаз, и рука тяжела, - вздохнула Антони­ха. - Шестьдесят годов по земле отходила. Да и увечья дают знать...

Такова, если рассказать коротко, биография Анто­нихи - Анастасии Антоновны Трофимовой. А вот не­сколько более подробных страниц из этой трудной, че­стно прожитой жизни.

...Год 1942-й. Вал огня катился через Дон. От села остались на белой горе одни трубы. Кто не успел переправиться на левый берег, спрятался в погребах. Сидели не вылезая, потому что небо смешалось со степью; казалось, что сама земля горела над Доном. Потом притихло, и на бугре замелькали зеленые куртки не­мецких солдат.

Ночью в крышку погреба на крайней улице у реки кто-то осторожно постучал. С фонариком в яму спрыгнул забинтованный, перепачканный гарью молодой лейтенант.

— Мне Антониху... Нас шестьдесят человек. Прикрывали своих. Теперь через Дон надо. Сказали - только вы можете переправить...

Луч немецкого прожектора бьет по верхушкам камышей, скользит по темной, тревожной воде, а под крутым берегом для него — мертвая зона. Тут, тесно сбив­шись в кучку, сидят шестьдесят израненных и усталых бойцов. Ждут переправы. Все лодки разбиты в щепы. Только у Антонихи в камышах уцелела.

— Сначала боеприпасы и мотоцикл. Перевозить будусам, - скомандовал лейтенант.

На середине реки прожектор осветил лодку. Гребцы растерялись. Лодка почерпнула бортами и опрокинулась. Солдат с лейтенантом плывут назад, но

уже без мотоцикла и боеприпасов...

— Перевозить будет Анастасия Антоновна, - сказал лейтенант, выжимая воду из гимнастерки. - Первыми пусть садятся раненые.

До рассвета длилась трудная переправа.

Год 1944-й. Война уже шла далеко. Однажды в село завернула машина. Запыленный, увешанный орде­нами майор разыскивал «Антониху – лодочницу». Антонихи дома не было, а майор, видно, очень спешил. Ос­тавил у соседей мешок с мукой, сахар, полпуда масла, солдатские консервы, сверток парашютного шелка и короткую записку: «Антонихе с благодарностью от зна­комого лейтенанта. Жалко, что не застал. Ноувидимся непременно».

Может, не суждено было увидеть майору конец вой­ны. А может, жив-здоров и не забыл еще переправу на Дону июньской ночью 1942 года.

...Год 1946-й. В бредень возле берега попала ка­кая-то занятная вещица - не то замок от орудия, не то прибор какой.

— А что если мотоцикл разыскать? — Антониха хо­рошо помнила место, где опрокинулась лодка.

Снарядила бредень. На нижний край кирпичей на­вязала... На третьей проводке бредень зацепился за что-то. Опустила Антониха в этом месте камень и по верейке — в воду. Так и есть — мотоцикл!

В МТС добыла тросик, на берегу вороток сделала. Целый день потихоньку, чтобы не повредить, раскачи­вала наполовину затянутую песком машину.

Вытащи­ла. В коляске почти как новые лежали патроны и дис­ки от автоматов. Все село сбежалось глядеть...

Два месяца не видели Антониху на реке. Развин­чивала, протирала, собирала, и снова развинчивали машину, четыре года пролежавшую под водой. Каким чудом изучила ее Антониха, трудно сказать. Только в конце лета, пугая кур и приводя в восторг ребятишек, промчалась она по поселку на луг и целый день колеси­ла там, изучая повадки «железной лошади», как сами она в шутку стала звать мотоцикл.

Сейчас в селе много и мотоциклов, и велосипедов, и даже у кого-то автомобили есть.

У Антонихи громоздкая, старого образца, военная машина выполняет самую прозаическую работу. Вязанки сена, дрова, грибы, лесные груши и рыбу доставляет она на мотоцикле домой. Фантастическую картину представляет эта машина. Отовсюду торчат проволоки, накладки, приварки. К мотору приращена большая деталь от трактора. Но ездит мотоцикл! Иногда только ребятишкам приходится помогать старухе толкать его на гору.

- Много хлопот с этой «лошадью». – Смеётся Антониха. – а бросать жалко – люблю быструю езду. Да и ноги уже не те. До леса долго идти, а на этом звере – в два счёта…

При отъезде из села я попросил Антониху подвезти к пристани.

Честное слово, я не встречал более уверенного водителя! Но почти к самой пристани старенькая машина вдруг затихла, что-то случилось в её перебинтованном проволокой организме.

- Ничего, сейчас поправлю, – сказала Антониха. – Вам, однако, пешком советую – могу задержаться.

Я сделал снимок на память, и мы попрощались.

С палубы парохода я долго глядел на прибрежную улицу: не покажется ли Антониха? Наконец, когда пароход уже сделал у пристани разворот, на дорогу вырулил мотоцикл. Антониха на берегу обогнала пароход и остановилась на пригорке.

Я снял шапку, до свидания, Антониха!

В.М. Песков

10.Проанализируйте путевой очерк по плану:

1.Цель.

2.Тип композиции.

3.Структура:

- первичная характеристика страны (региона, города, посёлка и т. п.);

- факты действительности, отражающие маршрут путешествия;

- характеристика встречных людей;

- исторические экскурсы;

- мысли, чувства, настроения автора в связи с увиденным.

4.Функционально-смысловые типы речи.

5.Стилистические особенности.

6.Языковые особенности

Помолись ворону…

Самолет заправлен. Мы расстелили на крыле карту. Можем по­лететь куда захотим. Джон называет деревеньки по Юкону. Рус­ская Миссия, Холи Кросс, Руби... Самая интересная — Гуслей, «столица комаров и лосей» на Аляске. Жители деревеньки — коренные индейцы племени Атапаска...

И вот мы летим над страной атапасков. Трудно вообразить себе большую глухомань. Никаких следов человека! Синий лес, голубые кружочки озер, зелень болот и полян. И все опоясано серебристым кушаком Юкона, на котором тоже нет ни единой метки присутствия человека.

Гуслея... Старинное, почти русское слово. Непривычно выгля­дит и деревня. Сплошь рубленые, некрашеные дома. Дымки из труб. Несколько лодок мелькнуло у пристани. Собаки, услышав звук самолета, бегут за околицу, а следом на вездеходах — люди. Джона Бинклея в сенат выбирали в этих немноголюдных местах. Его самолет - частый гость в юконских деревнях. Сенатора называют тут просто «Джон». И рады его появлению.

Вот они — атапаски. Черноволосые, невысокого роста. В картузиках

с козырьками. На всех разноцветные куртки. Тысячелетия не знавшие колеса, эти люди теперь, как дети, не расстаются с японскими широкошинными вездеходами.

— Джон!..

Все по очереди подходят здороваться. Приветливо кивают и гостю. «Из Москвы... Знаем, знаем. Сиза, дочка Вилсона, была недавно в Москве, рассказывала...» Вот тебе и глухомань земли атапасков!

Деревня пахнет дымом, еловыми дровами, вяленой рыбой. Рубленные из грубо отесанных плах хижины — традиционные жилища местных индейцев. У каждого дома — вешела с рыбой. Как дрова, свалены в кучу лосиные рога. Сушатся сети, висят на стенах плетенные из ремешков пыжи-лапки, стоят под навесами мотонарты.

Деревня не маленькая — девятьсот двадцать атапасков и чет­веро «бледнолицых». Впрочем, «бледнолицые» — тоже наполови­ну индейцы, дети пришедших с юга людей, бравших в жены деву­шек атапасков. Один из них, семидесятишестипетний Роберт Вент, приветствует нас возле своего дома. Отец Роберта пилил когда-то дрова для пароходов на Юконе. Лосиный и комариный край для этого человека — родина. В Гуслее Роберт открыл лавку, ставшую постепенно немаленьким магазином. Теперь он остался при этой торговой точке только советником — передал дело дочери. В ее доме (на первом этаже магазин, вверху — жилище) нас помести­ли. Сама хозяйка, Мейбл Вент, как выяснилось, улетела развлечься в Лас-Вегас...

Центральное место поселка — просторный дом, в котором размещается сразу все: «сельсовет», почта, тюрьма и музей. Тюрь­ма в этот день пустовала. Но бывает, что в нее помешают кого-нибудь, главным образом за драку по пьянке. «Пьяный индеец становится буйным», - сказал нам полицейский, тоже индеец. Доходит ли дело до чего-нибудь большего, чем драка? «Убийств при мне не было, самоубийства бывают».

Всю деревню обходишь за полчаса. Улиц в ней нет. Дома, разбросанные в приятном для глаза беспорядке, отделены друг от друга островками берез и елей. Песчаные дорожки соединяют дома и ведут к центру деревни, к дому улетевшей в Лас-Вегас Мейбл Вент. Но дом-магазин выглядит в этой деревне пришельцем. И меня повели показать «настоящий индейский дом».

Над входом, как в каждом доме, были прибиты лосиные рога. Но этого мало. Весь двор был украшен рогами. Семнадцать стол­биков, на каждом — рога, память об охотах и украшенье.

Пока я изводил пленку, пытаясь в одном кадре соединить все богатство, открылась дверь, и громадного роста индеец поманил нас рукой.

— Поспешайте, рыба остынет...

Оказалось, мы попали как раз к обеду. Хозяин дома Сэм Вилсон пришел с берега перекусить.

Ели печеную рыбу и пили кофе. На стол подавала молчаливая женщина, угадывая желание гостей и мужа, рядом с которым она казалась почти ребенком.

В былые времена Сэм Вилсон, несомненно, был бы в деревне вождем. Комплекция, ум, достоинство — все было в облике нето­ропливо говорившего человека. Должность его в деревне - буль­дозерист - по старым меркам тянула на роль вождя. Многие из мужчин тут только охотятся и получают пособие от государства, а Сэм зарабатывает, хорошо зарабатывает, укрепляя от размыва возле деревни берег своенравной реки Коюкук. Но Сэм и хороший охотник. Сколько убил лосей? Этого он не помнит. Много. И лосей, и медведей, и лис. И Сэм - единственный из деревни, кто участвовал в гонках собачьих упряжек, - одолел почти тысячу восемьсот километров до канадского Квэстона. Все знают: Сэм с дистанции не сошел. И сейчас, когда все в деревне ездовых собак извели, у Сэма упряжка цела - двадцать восемь собак, вон они во дворе.

У Сэма и тихой, молчаливо-грустной Элеоноры шесть детей. Один сын учится в Фэрбанксе, в университете. Дочь Сиза была недавно в Москве. Вон оно, доказательство — матрешка, значки и красный флажок. На полках у бревенчатых стен стоит еще много призовых кубков. Украдкой я попытался их сосчитать, но сбился — сорок восемь, а может, и больше. Такое богатство сделает честь спортивному клубу. Но Сэм может позволить себе такое богатст­во. Серебристые кубки продаются. И Сэм денег на них не жале­ет. Это очень красиво, когда вдоль деревянных стен дома стоит много почетных знаков. Да, в былые времена Сэм, несомненно, был бы вождем. Но он и сейчас уважаемый человек. И дом его — лучший в деревне. В нем есть туалет, холодильник, телевизор, видеоящик и много кассет — «зима долгая, коротаем время у этой штуки». Есть еще телефон. С кнопками. Отсюда (из Гуслей!) можно звонить куда хочешь. Можно мне домой позвонить в Москву, на Верхнюю Масловку. Представляю себе расстояние — юкон­ские леса и болота, Чукотка, Сибирь, Уральский хребет... «Здравствуйте. Звоню из дома оляскинского индейца…» Не поверят, скажут, разыгрываю.

Кто был у Сэма отец? Охотник. И дед – охотник. Всегда все тут были охотниками.

Атапаски - одно из многих племен индейцев, предки которых десять тысяч лет назад, двигаясь вслед за животными, перешли через Берингов мост с азиатского материка в Америку. Близкая родня атапасков, индейцы Навахо и Апачи, прошли до жаркого юга нынешних Штатов. А север - лесные места Аляски и Кана­ды — стал прибежищем атапасков. Выжить тут можно было, лишь хорошо приспособившись к долгим холодным зимам и научившись добывать пропитанье охотой.

На земле нет охотников искуснее атапасков. Это сейчас мож­но лося убить из винтовки, не рискуя себя обнаружить. Раньше надо было к лосю подобраться, чтобы метнуть копье. Надо было, как волку, идти десять, двадцать, сто миль за стадом оленей, поджидая, когда остановятся ослабшие. До прихода белых людей атапаски не знали железа. Орудием охоты были силки, копья, и стрелы с наконечниками из кости. Леса у Юкона богаты зверем. Но бывали тут зимы голодные, надо было кочевать, протаптывая тропу по глубокому снегу. Многие умирали. Но в хорошие годы род множился. До недавнего времени женщины атапаски рожали за жизнь двенадцать — пятнадцать детей. Выживали не все, но те, которые выживали, были выносливы и умелы. Они могли сутками идти при морозе в пятьдесят градусов без убежища и огня. Родо­вые войны были обычным делом в этих местах — шла борьба за территории, которые могли прокормить род. И эти территории не могли быть маленькими.

Север спас атапасков от участи, постигшей их родичей - апачей, навахо и многие другие индейские племена, сселенные в резервации. Атапаски остались жить на земле своих предков. И вести образ жизни, соответствующий их представлению о том, как человек должен жить на Земле, оставаясь частью природы.

Атапасков в Канаде и на Аляске сейчас около двадцати пяти тысяч. Это немного, если окинуть взглядом на карте огромную территорию. Но столько их было всегда. Жизнь их, конечно, пере­менилась. До встречи с белыми людьми они не знали даже ножей. Ножик в деревнях по Юкону называют «нужик» — искаженное русское слово, застрявшее тут от времен, когда на реке появились торговые пункты по скупке пушнины, главным образом шкурок боров.

- Знаете, сколько стоило тут ружье? - спрашивает Сэм Вилсон и сам отвечает: - Скупщик ставил ружье и предлагал складывать рядом шкурки бобров. Ружье получал тот, у кого кладка достигала конца ствола. Это было примерно сто пятьдесят шкурок...

Сейчас местный охотник знает, что почем в жизни. Шкурка бобра и волка - пятьдесят долларов. Лисицы - сорок, куницы - сто. Дороже всех - росомаха, из-за ценности меха и потому что встречается редко. Только случайно можно ее убить.

Но только добычей мехов прожить сейчас трудно. Главные перемены в жизни лесных индейцев произошли недавно, с началом добычи аляскинской нефти. Многое изменилось. Изменилась пища — кроме рыбы, лосиного мяса и ягод, атапаски едят теперь хлеб, сладости, привыкли к чаю и кофе, знают не ведомые им раньше фрукты и овощи. Одежда, оружие, снегоходы, телевизоры, фильмы в кассетах, спиртное - все это можно купить. Атапаски, не знавшие раньше денег, теперь понимают, что они значат. Охотой можно кормиться, но жизнь по-новому требует денег. Тот, кто имеет работу, как, скажем, Сэм Вилсон могут, помимо всего

прочего, купить много красивых кубков.

Но основой жизни, как и сто, как тысячу лет назад, остаются охота и рыбная ловля. Для атапаска - это не только добыча еды и шкур, это радость существования в этих лесах.

Календарь тут - время той или иной охоты. Август - сбор ягод и охота на уток. Сентябрь - охота на лося. В октябре после первого снега добывают в берлогах медведей. Ноябрь - декабрь - охота на лис, на бобров, ловля петлями зайцев и куропаток, добыча куниц. И всю почти зиму охотятся на оленей, уходя от деревни иногда на сто километров. А в мае полетят гуси. В июне - июле деревня пустеет, все уплывают в летние лагери, ловить и готовить на зиму лосося.

Главная пища в деревне – рыба и лосиное мясо. Чавычу на зиму коптят, кету вялят на вешалах. Поймать рыбу – дело мужчин. Разделывают рыбу исключительно женщины. Икру лосей тут никогда не ценили. Её бросали собакам. Но сейчас приезжают торговцы, скупают икру для продажи японцам. Немалые деньги кое-кого соблазняют идти на смертный грех для индейца – в погоне за икрой бросить рыбу.

Траперство - охота на пушных зверей - дает деньги. Искусный охотник озолотиться не может, но все же имеет устойчивый заработок. Раньше в леса к избушкам уезжали зимой на собаках, в деревне держали их примерно полтысячи. С 1966 года появились тут снегоходы. Их встретили недоверчиво, но вскоре оценили преимущество моторов перед собаками. «Мотор не устает», — сказал мне Франклин Саймон, известный в деревне добытчик волков. Но легкость, с которой можно теперь настигать зверя, позволяет больше и добывать. От этого зверя становится меньше, если ранее, говоря языком ученых людей, индеец вписывался в экосистему, где жертве оставалось достаточно шансов для выживания, то теперь равновесие резко нарушилось. Ружье и моторные сани дали охотнику преимущество. На охоту приходится ездить все дальше и дальше.

Охота — мужское дело. К ней приобщаются с детства. Мальчишки с лодок стрелами бьют ондатру, ставят петли на куропаток. В семь лет мальчишке уже доверяют ружье, а с двенадцати он уже на охоте вместе со взрослыми. Женщины тоже владеют оружием. Из-за медведей, отправляясь по ягоды, местная скво, кроме корзины из ивняка, берет с собой и винтовку. Ловить зайчиков петлями женщины ходят ради удовольствия побыть на реке в лесу.

В Гуслее я все хотел познакомиться с самым хорошим охотни­ком. Моей просьбы не понимали — «у нас все хорошие». Но есть же, кому удача сопутствует чаще? «О, это называется: Счастливый Охотник». И указали домик на самом краю деревни.

Счастливым Охотником оказался шестидесятипятилетний Стив Этла. Он не стал скромничать и ломатьс