Доктор Гааз

Федор Петрович (Фридрих Иосиф) Гааз родился в 1780 году в Гер мании в интеллигентной семье. Воспитанник католической церковной школы он был потом усердным слушателем философии и математики в Иене; медицинское образование получил в Венском университете. В Россию переселился с князем Голицыным в 1802 году; около 1814 года ненадолго съездил в Германию, затем, вернувшись, окончательно поселился в Москве, где и умер 70 с лишним лет от роду. По приезде в Россию он занялся частной практикой и скоро стал одним из виднейших окулистов Москвы, практикой он нажил себе порядочное состояние, которое потом все было растрачено им на дела благотворительности. 27 лет от роду был назначен главным врачом Павловской больницы в Москве, имел две командировки на Кавказ и написал одно из лучших сочинений о Кавказских водах. Оставаясь до конца жизни холостяком, он всегда вел деятельный и трезвый образ жизни, сохраняя большую умеренность в пище и питье. Высокий, широкоплечий, с крупными чертами широкого лица, с мягкой, ласковой улыбкой, он, будучи уже стариком, энергической своей осанкой напоминал Лютера. Бодрый и выносливый, он никогда не бывал серьезно болен, хотя и не заботился о своем здоровье. Имея уже под 50 лет от роду, он, по приглашению князя Голицына, вступил в число членов тюремного комитета и, всей душой отдавшись делу помощи арестантам, приобрел себе, в конце концов, громадную популярность среди населения Москвы, которое, по выражению биографа, еще при жизни «причислило его к лику святых».

Наиболее отличительной чертой Гааза, с течением жизни все, более и более господствовавшей над всеми остальными, являлась его горячая, страстная и притом деятельная любовь к людям, особенно к людям несчастным и униженным, какими он считал арестантов. Избравши себе лозунгом: «Торопитесь делать добро, он всю жизнь неуклонно стремился к его осуществлению; «самый верный путь к счастью» заключался, по его словам, «не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми». И он осуществлял эти слова на деле; 47 лет от роду он имел дом в Москве, имение и суконную фабрику, лошадей и карету, а умер почти нищим; все ушло на арестантов. Занимая при основанной им арестантской больнице квартиру из 2 комнат, он, когда больница бы вала переполнена, клал больных в свою комнату и сам ухаживал за ними. Почти ежедневно ездил справляться и хлопотать по делам от дельных арестантов, часто рискуя своим здоровьем. Холерных больных целовал, садился после них в ванну, так что генерал-губернатор Москвы Закревский хотя и недолюбливал «утрированного филантропа» (как называли Гааза защитники полицейски-административной рутины), но во время холеры просил его успокаивать народ. Ради малейшего улучшения участи «несчастных» он всегда готов был пожертвовать своим самолюбием: уже стариком при всех просил у директора комитета прощения за сделанное им самовольно (хотя по существу и полезное) распоряжение, случалось иногда, что он со слезами, на коленях вымаливал у начальствующих лиц какое-нибудь снисхождение арестантам. Вообще себя он никогда не жалел, так,, однажды, будучи уже пожилым человеком, он, с целью испытать действие придуманных им облегченных кандалов, надел их на себя и, несмотря на крайнюю усталость, шагал с ними у себя на квартире до тех пор, пока не прошел расстояние, равное первому арестантскому этапу.

Гааз не только делал добрые дела, но и всей душой любил несчастных людей, горячо им, сочувствуя и входя в положение каждого. Однажды, узнавши, что один чиновник, принимавший участие 3 заключенных, остановился в Москве проездом, возвращаясь из своей командировки в Сибирь, он ночью пришел к нему, и до рассвету беседовали они о положении арестантов в Сибири. Обходя больных или присутствуя при отправке арестантов, он подолгу беседовал с ними, раздавал лакомства (в гостях нередко брал двойную порцию фруктов – «для больных»), иногда целовал их, Нередко по нескольку верст шел с отправляемыми по этапу, беседуя с ними. Терпеливо и внимательно выслушивал самые вздорные заявления арестантов, он всегда умел обласкать и успокоить возбужденных больных. И все это Гааз выполнял не как тяжелую обязанность; напротив, когда однажды ему запретили присутствовать при отправке арестантов, он как милости, как награды за труды просил снять с него это запрещение. Конечно, Гааз способен был любить не только арестантов. Так, он писал гуманному председателю тюремного комитета князю Голицыну: «Нельзя сделать, чтобы Я не любил вас всем сердцем»; даже о жестоком и несправедливом начальстве «всегда молится, чтобы, когда все соберутся перед Богом, начальство не было осуждено этими самыми преступниками и не понесло тяжелого наказания». Жалел животных: лошадей себе всегда покупал на живодерне, спасая их от убоя. Очень любил детей, охотно ласкал их, – и дети его любили. Горячо хлопотал, чтобы детей не отнимали у ссылаемых родителей. Одну несчастную девочку, страдавшую настолько отвратительной болезнью (водяной рак страшное зловоние), что даже горячо любившая мать не могла сидеть возле нее, Гааз посещал до самой смерти, просиживал целыми часами, обнимая и целуя ее. Но все же самая горячая, любовь его сосредоточена была на заключенных, за внешностью преступника он, по словам Кони, всегда прозревал человека, несчастного и униженного. И арестанты понимали и ценили это. Больные смотрели на него, как на врача не только физического, но и духовного, самые ожесточенные, закоренелые преступники относились к Гаазу с уважением; и спустя много лет, в недрах Сибири ссыльные со слезами на глазах вспоминали о «святом докторе».

Всегда ровный в обращении, редко смеющийся, часто углубленный в себя, Гааз в обществе обычно бывал, молчалив и только в тесном кружке любил подолгу говорить – все на ту же тему, о положении заключенных. Однако под этим внешним спокойствием скрывалась глубокая эффективность: стоило затронуть интересы арестантов, и кроткий, спокойный Гааз делался строптивым и язви тельным, способен был на коленях, со слезами умолять об отмене какого-нибудь сурового распоряжения или же, гневно негодуя, обрушивался на противника. В заседаниях комитета он нередко вступал в пререкания с самим председателем и однажды заявил, что если председатель не даст объяснение своим словам, то он уйдет из заседания. Однажды, в ответ на возражение, будто простой народ привык к лишениям, он рассказал о кухарке, которая утверждала, что угри привыкли, чтобы с них сдирали кожу. Гневно, не допускающим возражений тоном оборвал блестящего молодого чиновника, демонстрировавшего любопытным посетителям душевную драму арестанта, велевши ему немедленно замолчать. При замечании митрополита Филарета, будто не бывает невинно осужденных, Гааз вскочил с места и воскликнул: «Вы забыли Христа, владыко!» Таких вещей Филарету никто не осмеливался говорить. Однажды возмущенный придирками комитета Гааз вышел из себя и, по его собственным словам, «встал, поднял руки к небу и голосом, которым кричат, «караул», заявил, что он ничего противозаконного не сделал. Свои моральные воззрения Гааз неуклонно и последовательно проводил в жизнь. В высшей степени добросовестный, он из 293 заседаний комитета отсутствовал только в одном, и то по болезни, сам лично наблю дал за перековкой арестантов в свои облегченные кандалы, он не пропускал ни одной партии. Точно так же требователен был он и к другим, в частности к служебному персоналу своей больницы, широко практикуя штрафы (за Нетрезвость, грубость, небрежность и т. д.), он собранные деньги обращал затем в Пользу больных. Глубоко правдивый, он штрафовал также и за ложь, причем однажды, после совместного осмотра больницы, взыскал штраф с высокого посетителя, донесшего ложно государе, будто Гааз содержит в больнице здоровых. При всем том он отнюдь не был формалистом: нередко ему приходилось, в интересах больных, нарушать различные административные распоряжения, и он, сознавая себя формально неправым, все же горячо отстаивал свою точку зрения.

Будучи по своей природе подвижным и деятельным, Гааз в то же время отличался крайней настойчивостью и энергией в достижении раз намеченных целей. Условия, в которых приходилось ему работать, были необычайно тяжелы. Один, среди бюрократической рутины и бездушия, выдерживая ожесточенные нападки и злостные нарекания людей, основывающих свое благополучие на несчастье арестантов, он до конца жизни ни разу не опустил в бессилии руки. Комитет то и дело отказывал ему в удовлетворении ходатайств, отклонял его предложения по чисто формальным соображениям, часто даже не рассматривая их по существу; однажды, уже почти 60 лет от роду, он был на время совсем отстранен от дел, что его крайне взволновало. Но ничто не могло остановить Гааза в его борьбе за обиженных и угнетенных: ни придирки, ни волокита, ни гнев сильных мира сего, ни разочарования в людях. Еще в 1825 г., будучи назначен штадт-физиком, он повел такую энергичную борьбу с рутиной и злоупотреблениями, что через год должен был оставить место. Впоследствии вся его деятельность в тюремном комитете была сплошной борьбой за правду. В этой борьбе он старался использовать все доступные ему средства, если бессильно было заступничество попечителя князя Голицына, он доходил до государя, однажды даже написал письмо Фридриху Вильгельму IV. С особенной настойчивостью и «неослабевающей ненавистью» (выражение Кони) боролся он против варварского приковывания арестантов к пруту во время переходов и, потерпевши неудачу в общей постановке вопроса, добился все-таки, в конце концов, хотя бы частичного, местного осуществления своих требований в борьбе он отличался крайней неуступчивостью и бесстрашием. Заспоривши однажды с губернатором, он стал горячо доказывать, что тот не имеет права стеснять его» и взял на себя ответственность за возможный побег арестантов. Когда в комитете Голицын пригрозил вывести его, Гааз ответил, что выведенный через дверь он вернется через окно, об инциденте с митрополитом Филаретом уже говорилось выше. Когда же не помогала борьба, он готов был просить, лишь бы достигнуть своей цели, смягчения участи несчастных.

Такая неистощимая энергия дала возможность Гаазу, несмотря на бесконечные препятствия, достигнуть многого. Так, он устроил при пересыльной тюрьме больницу на 120 кроватей и в ней задерживал всех усталых и измученных дорогой арестантов; в губернской тюрьме переделал часть корпуса, устроивши там мастерские и школу для заболевших в долговой «Яме», организовывал выкуп; основал полицейскую больницу («Гаазовскую») для бесприютных и пострадавших от несчастных случаев, в которой при его жизни перебывало до 30000 человек. Там, где не удавалось достигнуть цели сполна, Гааз добивался хотя бы частичных улучшений» при думал свои собственные, облегченные («гаазовские») кандалы и перековывал в них всех прибывавших в Москву арестантов, добился, несмотря на противодействие, указа об обшивке гаек кандалов кожей, а также отмены поголовного бритья головы у этапных. Но особенно много внимания и энергии посвящал он хлопотам об улучшении участи отдельных заключенных, почему-нибудь особенно нуждавшихся в его помощи. Протоколы комитетских заседаний содержат длинный перечень его ходатайств об отдельных лицах; в каждом заседании он хлопотал об увеличении свиданий арестантам, о пересылке денег и т. п., по поводу каждого отдельного случая спорил, доказывал, прибегал к логическим и грамматическим толкованиям7закона – и в большинстве случаев добивался-таки своего.

В этом на редкость чистом и цельном человеке на первый план выступают два комплекса, тесно между собой связанные и образующие в своей совокупности ядро его личности: во-первых, горячая, и самоотверженная любовь к людям, в частности к бесправным, терпящим нужду и лишения арестантам; во-вторых, крайняя энергия и настойчивость, всецело направленные на облегчение участи несчастных людей и на борьбу с их притеснителями.

Эндопсихическую основу первого комплекса составляют повышенная аффективная возбудимость, сила и глубина чувствований, обращенных преимущественно на высшие, идейные объекты и, прежде всего на сочувствие чужим страданиям; забота о себе и чувственные влечения всегда отступали у Гааза перед необходимостью помочь другим. Отсюда его глубокое внимание ко всякому проявлению человеческого страдания, та нежность и ласковость с которыми он стремился не только помочь чужому горю, но также своим горячим сочувствием доставить страдальцу и моральное облегчение. А так как искреннее, глубокое чувство всегда ведет также и к соответствующим действиям, то наряду с сочувствием шла всегда и деятельная помощь.

Основу второго комплекса составляла его неукротимая, ни перед чем не останавливающаяся энергия, объекты приложения которой определялись все теми же господствовавшими в нем альтруистическими чувствами. Однако условия, в которых приходилось ему действовать, были необычайно тяжелы, на пути то и дело воздвигались самые разнообразные преграды. Благодаря этому наклонность к борьбе, всегда присущая в большей или меньшей степени энергическим натурам, еще усилилась под влиянием препятствий, и мирный деятельный альтруист превратился в непреклонного борца за правду и человеколюбие – оставаясь в то же время нежным и ласковым по отношению к тем, кого он защищал.

Представители высшего уровня всегда проявляют в большей или меньшей степени творчество, каждый в своей области, В чем выразилось творчество Гааза? Очевидно, не в каких-либо внешних сооружениях, построениях или организациях, а скорее в его совершено новом, своеобразном отношении к арестантам, в том необычайно сильном и благодетельном действии, которое он оказывал на их душевный мир, и которое обусловливалось не столько его материальной помощью, сколько гениальной силой и Шубиной его альтруистического «чувствования». Недаром Москва сначала удивлялась его чудачествам, а потом, еще при жизни, «возвела его в лик святых».