В. В.Бибихин. Делая ее своей, при-сваивая ее, я для себя даю ей свободу от себя

В. В. БИБИХИН

Делая ее своей, при-сваивая ее, я для себя даю ей свободу от себя. Перед такой собственностью всякая другая тускнеет.

Длинное прибавление к этому § 65, запись слушателя (с. 404-406 русского перевода 1990 г.), тоже требует разбора. Здесь мы читаем сначала то, что хорошо знаем по Марксову изложению в «Капитале»: вещи превращаются соразмерно своей ценности в товар и тогда всё особенное, индивидуальное в них оценивается одной мерой, деньгами. Дальше то, что у Маркса уже затемнено. В способности так свести вещь к простоте ее всеобщей ценно­сти — огромное достижение духа. Деньги — «самое осмысленное владение, достойное идеи человека. [...] Чтобы у какого-то народа были деньги, он должен достичь высокого уровня образования» (405). Деньги более умная форма собственности чем товар. В про­стых деньгах товара нет — и он в них есть, да еще какой: любой. Деньгами вдруг отперт целый мир товаров. Горстка монет в руке, и как я свободен, как мне открыты все пути. В такой-то сумме денег может быть выражено всё богатство страны. Вместо того чтобы приклеиться как улитка к листу к этому куску земли и стать его придатком, насколько выше свобода владения ценностью просто, способной измерить что угодно. Деньги — отчуждение, овнешнение, Entausserung, мое расставание с натурой, но такое отчуждение более истинно — свободно, духовно, разумно, изобре­тательно, — чем взятие в обладание, захват. В меру отчуждения (овнешнения) через деньги я вступаю в более чистое обладание настоящим.

Благодаря деньгам я встаю вне миллиона вещей, моя веще­ственная собственность тем самым очищается. Следующим ша­гом на этом пути я отчуждаюсь также и от денег, отделываюсь от них, как отделался через них от натуры. Какая собственность остается моей после этого второго отчуждения? Я оказываюсь чистым собственником моих «неотчуждаемых субстанциальных определений», возвращаюсь путем отчуждения к моей внутренней собственности духа, к личности, в конечном счете — к собствен­но мне самому. Гегель предлагает неожиданный и действенный критерий для радикального отличения любой собственности от собственности духа (свободы воли, нравственности, религии): не­уничтожения давностью. Приведу свой пример. Было бы нелепо мне пойти сейчас требовать от внука Алексея Пешкова, чтобы он отдал мне 20 копеек, которые его дед взял взаймы у моей ба­бушки, Аграфены Брянчаниновой, когда он катал ее в Нижнем на санках, а потом забыл отдать. По праву давности те денежки моей бабушки для меня пропали. Но совсем другое дело мои права на

13. СВОБОДА СОБСТВЕННОСТИ

слово. Если я долго, очень долго, десятилетиями не мог говорить свободно, у меня было взято взаймы знание себя, которое взвалили на себя другие, то это не значит, что если еще, скажем, десять лет мне не дадут говорить свободно, то мне по-честному придется признать, что это мое право по другому праву, праву давности лет, от меня навсегда ушло. Или если народ был несвободен двести лет, то еще через, скажем, сто лет несвободы он по праву давно­сти теряет претензии на свободу. Свобода, речь, слово — это мое, субстанциальное, собственно собственное; здесь право давности не работает и отчуждения стало быть нет. Или всё-таки есть?

Забыто авторство, например, гомеровских поэм. За давностью тысячелетий забыты достижения древней генетики, неизвестно, кто и как вывел домашних животных, — подвиг, о повторении которого современная генная инженерия может только отдаленно мечтать. Забыто, кто и как создал мир и кому мы должны быть постоянно благодарны за сохранение чуда существования.

Таким образом, похоже, что отчуждено может быть в конеч­ном счете всё. Критерий давности тоже оказывается относитель­ным, хотя и очень полезным в своем диапазоне. Отчуждается мысль. Личность-воля отдает себя своему (род-ному), которое присутствует в ней через нее; не имея права увести себя из жизни, она признает за государством право жертвовать ею, брать ее всю целиком себе. Государство как идея (род) — «действительная сила» личности, которая в сердцевине личности отчуждает лич­ность от нее самой (§ 70).

Стало быть, «внутренняя собственность духа» в конечном сче­те не моя? Собственно собственность не моя? Нет, не моя, говорит Гегель; государство в его идее имеет на нее больше прав чем я. Здесь открывается новая тема. Что такое гегелевское государство, мы не знаем; его связь с идеей и родом (на-родом) пока только тема для разбора. Что такое «нравственная идея» мы тоже пока не знаем. Собственность как чья тает, остается только собственность как суть, как рождение рода.

75 лет марксистского государства в России остаются памят­ником уникального опыта, попыткой осуществления «свободы собственности» и отчуждения собственности вплоть до такой пол­ноты, когда никакого «кто» при собственности не остается. Этот опыт пошел вкривь и вкось. Мы на 75 лет или больше опоздали читать Гегеля и вдумываться в его мысль. С нами произошло то, от чего предостерегал Плотин: когда душа в «психастении» слабеет для видения, она падает в тень видения, практику, и обречена там безысходно искать то, что не умела найти в себе.

В. В. БИБИХИН

Тоска по тому, что Гегель называет нравственностью, в чьем пространстве мы находим государство и народ, делает так, что только через безусловное отчуждение человек приходит к полно­те свободы. Именно в меру возвращения индивида к себе в нем растет родное, «тяга к такой объективности, когда человек лучше унизит себя до раба и до полной зависимости, лишь бы только уйти от мучения пустоты и отрицательности». Пустота и отри­цательность— свойства субъективности (§ 141). В § 328 Гегель определяет воинское мужество на службе государству: «Отдание личной действительности... само отчуждение как экзистенция свободы... высшая самостоятельность для-себя-бытия... пол­нейшее послушание и отбрасывание собственного мнения и рас­суждения, т. е. отсутствие собственного духа и интенсивнейшее и охватывающее ежемгновенное присутствие духа и решимость, самые враждебнейшие и притом личные действия против индиви­дов при полностью беспристрастной, даже доброй настроенности к ним как индивидам».

«До раба и до полной зависимости, лишь бы только уйти от мучений пустоты и негативности». Право и право собственности «личности» само для себя не существует. Как виноград опадет без опоры, так право должно «обвиваться вокруг некоего в себе и для себя прочного дерева» (§ 141, конец). Действительна только бес­конечная идея. В нее уходит — личность? индивид? нет, они оста­ются в своей пустоте и негативности со своими сникающими «пра­вами». В идее спасается новое, рождающееся, то, что отчуждается последовательно от вещей и имуществ, потом от товаров, потом от денег, потом и от интеллектуальной собственности тоже, от соб­ственного духа. В том, что Гегель назвал «внутренней собствен­ностью духа», вся собственность в конечном счете уходит в такую» себя, о которой бессмысленно спрашивать, чья она. Она своя. Вы хотели другого, утверждения личности в ее неотъемле­мых правах? Как, на каких основаниях? Я спрашиваю вас, что во мне, — конечно, привыкшем к себе, пристрастившемся к своим привычкам, которые я даже от себя скрываю и тем прочнее их держусь, — что во мне, если не считать скверностей, скучных и смешных тайн, гадостей, из которых часто и состоит вся моя индивидуальность, принадлежит только мне и не роду? Особенно во мне настоящем, которого я мог бы не стыдиться, как я не сты­дился бы тела, если бы тело было достойным тела, как не нужно стыдиться обнаженному Аполлону? То, чем я прикипаю к себе, скрытные мелкие слабости, на самом деле есть у всех, только все это скрывают словно сговорившись; наоборот, уникально и всего

13. СВОБОДА СОБСТВЕННОСТИ

реже встречается то, что составляет суть каждого и чего ни у кого нет в полноте, родное, ни в ком отдельном не вмещающееся, желанное каждому, кто хочет стать собой, и достижимое только в меру моего превращения в человека. Стань же наконец челове­ком, говорю я себе, и говорю себе то, что каждый из миллиардов говорил и говорит, и одновременно совершенно редкостное, един­ственное, не потому что я особенный и взращиваю в себе что-то небывалое, мою особую человечность, а как раз наоборот, потому что то самое общее (Гераклит), спасительное, бесконечное, в ко­тором я укроюсь, и есть настоящий я.

Здесь мы задеваем главное в философии, в мысли, во мне. Не время бросать Гегеля. Мы только прервем его чтение, но не разго­вор об идее-роде, рождении и народе, о собственности, к которой Гегель вплотную подходит в «Философии права». Попутной зада­чей остается чтение нашего Розанова в его мысли о роде и разбор свалки вокруг него. В конце пути к своему-роду будет светиться мир, неизвестный, на который загадочно указывают три значения этого русского слова. Милый мир Розанова.

О Гегеле, с которым мы временно расстаемся, Рудольф Гайм говорит в конце своей книги «Гегель и его время» (1927), что слова о Гегеле, задуманные австрийским поэтом и писателем Францем Грильпарцером (1791-1872) как иронические в 1855 году:

Was mir an deinem System am besten gefallt? Es ist so unverstandlich wie die Welt⁸⁰

почти перестали звучать насмешливо через три четверти века. Теперь, через полтора века, ирония в них нам не слышится уже совсем, слышится что-то совсем другое.

Помня о равенстве идея-род-народ-государство, прочитаем на­последок отрывок начала третьего раздела («Государство») треть­ей части («Нравственность») гегелевской «Философии права»:

«Государство есть действительность нравственной идеи — нравственный дух как откровенная (offenbare) сама себе отчет­ливая субстанциальная воля, которая себя мыслит и знает и то, что она знает и поскольку это знает, исполняет» (§ 257). «Это субстанциальное единство есть абсолютная недвижимая самоцель, в которой свобода приходит к своему высшему праву, так что эта конечная цель обладает высшим (hochste, превосходная степень) правом против одиночек, чей высший долг — быть членами госу-

⁸⁰ То, что мне всего больше нравится в твоей системе, — что она так же непонятна, как мир (нем.).

В. В. БИБИХИН

дарства» (§ 258). Пусть праволюбивая читательская личность не спешит возмущаться. Гегель сейчас отдаст ей то, чего она требует: он скажет, что в гражданском обществе, в коллективе «интерес отдельных людей как таковых высшая цель», точно как записано в нашей новой конституции, как если бы государство было то же самое что гражданское общество, коллектив. К этой разнице сво­дится всё — между коллективом, сообществом, собранием людей, договорившихся между собой и выбравших себе руководство людей, — я решениям этого сообщества обязан не подчиняться, если не хочу, — и тем, чему я принадлежу и все принадлежат, а это в тех же людях, в том же коллективе, собрании, сообществе «идея в себе и для себя», «вечное и необходимое бытие духа», «вне зависимости от того, познается она или не познается единичным человеком» (там же). На беду всякой конституции, не догадавшей­ся учесть, что обществом правит не обязательно что-то понятное людям, об этом догадаются как раз те, чьи бесчинства конституция призвана вроде бы остановить.

Идее любому коллективу, даже самому большому, не га­рантировано не изменить. Значит, настоящая работа еще только предстоит. Работа сначала черновая, разбора завалов. Но ничего страшного. Всякую свалку можно со временем разобрать, хотя всего больше грязи вокруг главного. Между своим и своим, между собственным и собственным, между родом и родом (родом как мысленным обобщением и родом как родным), между толпой и го­сударством различить в конечном счете удастся, тем более что для нас нет ничего важнее. Вещь, которую Гегель называет дух народа («государство в качестве духа народа есть вместе с тем проникаю­щий все его отношения закон, нравы и сознание его индивидов», § 274), есть, и ее надо найти, хотя для этого придется разобрать большую грязную свалку вокруг «духа народа» и потом по-новому услышать эти слова, дух как захватывающее веяние, народ как мир.

«История духа есть его дело, ибо он есть только то, что он делает, и его дело состоит в том, что он делает себя здесь — себя в качестве духа — предметом своего сознания... истолковывая себя для себя самого. Это постижение есть его бытие» (§ 343). Дело духа должно быть чем-то другим, чем выработка постановлений и выполнение планов, — может быть, чем-то похожим на согла­сие между заметной работой вспашки поля весной и невидимой работой весенней природы. Дело духа — свое, говорит Гегель. Узнай себя. Лучше слышать в этом «узнай» то, что уже еле слыш­но подсказывает язык. Он напоминает о родах. Человеческий род всегда в родах.

<Осенний семестр 1993>