Неопределимость своего (23.11.1993)

163 Собственность, какая хорошая вещь. Интересно, кто-нибудь скажет, когда собственность вся разобрана, у этих людей оста­ется только хоть поговорить о собственности, хоть увидеть сон с собственностью. Но для меня это единственное место, особенно сейчас, где я могу честно, так сказать открыто укрыться от того отвратительного, что обычно, привычно сейчас называют соб­ственностью, где уж совершенно ясно, что я не в гонке за этой собственностью, как она сейчас приобретается, «приватизируется» (кстати, я уже говорил о том, что можно думать о приватизации; кстати же я наверное должен объявить, что если на этот курс приходил или приходит кто-то платно обучающийся в универси­тете, платящий внутри какой-то системы за образование здесь, то платить за этот как раз курс нет никакого основания и даже нехорошо). — Не только я тут честно укрываюсь от собствен­ности, как она сгоряча впопыхах понимается сейчас боюсь что огромным большинством, но еще и больше того, здесь и только здесь надеюсь в работе вместе с вами доработаться до собственно собственности, попасть в собственность собственно как в гнездо, как в лунку, или может быть если удастся вместе с Данте как зверь в берлогу, так что мне будет надежно и уверенно, — и не для себя одного только, а одновременно восстановив, очистив то самое, что огромное же большинство втайне знает, понимает за собствен­ность, только сбито с толку и молчит; опять же по Данте, <наде-юсь> что нам удастся сказать то самое, о чем все молчат. — При такой надежде нам уже не страшно, что мы идем вразрез с кем-то, допустим с огромным большинством, говорим и делаем как-то наоборот; это не беда, ничего особенно страшного, было бы грустно, если бы и мы туда же ринулись, куда все. Надо следовать всеобщему, велел Гераклит. Если большинство нам докажет, что

В. В. БИБИХИН

следует всеобщему, а не приватизируется, не плюрализируется, не сочиняет спешно для себя каждый лично удобную новую «фило­софию свободы», то и мы двинемся тогда в общих рядах как на демонстрацию. И будем прекрасно себя чувствовать вместе со всеми. А пока подождем.

Мы берем свое как термин, если бы только удалось отделаться от подвертывающегося колючего, осколочного понимания этого слова «в наиболее широком современном употреблении», когда к термину ждут «определения» «в контексте соответствующей научной теории» и с обязательной «фиксацией универсума рас­суждения». «Универсум рассуждения» — это «область предме­тов», которые взяла себе на рассмотрение научная теория, и эта научная теория, как считается (цитирую по справочному изданию) изволь пожалуйста во избежание парадоксов ограничить себя так, чтобы «принимаемый универсум не совпадал с областью всех вообще мыслимых объектов»⁸⁷*, т. е. если ты взялся за науку, то изволь отграничь себе сферу, чтобы не говорить вообще. А мы, наоборот, в отличие от такого понимания термина, как чумы бо­имся отграничения «сферы» и хотим оставить слову слыть во всю широту, как оно слышится, как попало, как ляжет, и пусть слово бросают и роняют, слово этого не боится, оно только от этого оживает — а в «терминосистеме» оно выдыхается от безвыход­ности отсылок, определения требуют новых определений, и петля стягивается очень быстро — каким образом «системы мысли» существуют в асфиксии, без воздуха, это особый вопрос, не очень интересный, как не очень интересно и даже не очень хорошо смотреть на удавленника: надо или срочно ему помочь, если еще есть признаки жизни, или поскорее постараться позаботиться его похоронить, если у него нет родственников.

Но, угрожает автор справочного издания, если вы не фикси­руете область предметов, универсум своего рассуждения, если он у вас расплывется, то не избежать вам парадоксов, вот ведь какой ужас. Род парадокса мы получили в противоположности своего и своего — свое как индивидуальное и только индивидуальное, юридически ограниченное индивидом — и свое как родовое: свое указывает и на индивид, и с таким же успехом на род, хотя вроде бы индивид и род противопоставляются. В этом парадоксе, в этой загадке — того, что родное как самое близкое, свое, указывает одновременно на род, т. е. самое как раз далекое, противопостав-

⁸⁷* См.: Философская энциклопедия. В 5-ти томах, т. 5. М., 1970, ст. «Уни­версум».

15. НЕОПРЕДЕЛИМОСТЬ СВОЕГО

ленное индивиду — мы будем видеть не недостаток, т. е. что будто бы нам тогда надо всё-таки терминологизировать, определить, определиться, решить, как мы понимаем «свое», мы будем видеть наоборот подарок, подброшенный нам нашим словом. — Вообще говоря, звездный час русского языка для мысли еще не наступал, ничто не мешает ему наступить. Иногда, как и в этом случае, своего и собственного, русский говорит вдруг так широко и за­гадочно, как ни один из европейских языков, признанных языков философии. И «свое», «собственное» в хорошем смысле непере­водимо на другие языки — в том смысле, когда не надо заботиться о переводе, пусть поднатужатся другие: мы в прорыве, благодаря только языку, почти без нашего усилия вынесены в очень важное пространство мысли, может быть в главное пространство.

Не то что мы такие смелые что не боимся парадоксов, но толь­ко мы убеждены в том, что это иллюзия, думать, будто какими-то логическими мерами можно избежать парадоксов; мне не кажется, что как-то исхитриться и выкроить теорию «состоятельную», т. е. без парадоксов, можно только вынеся парадокс за скобки, — т. е. парадокс появляется не от недоработанности теории и системы, скажем от несовершенства языка, так что к удобному понятию «свой» («свой да и только») примешивается туманный, далекий призвук, а парадокс вписан в мир, мир и сам до нас уже парадокс, и достоинство нашего «естественного» языка, в отличие от лю­бой «непротиворечивой» теории, в том что язык находит в себе простор и щедрость давать место парадоксу мира. Парадокс, как показывает слово, это то, что идет поперек тому, что мы приняли считать, докса от бё^оцои бёкоцси принимаю.

Но термин, я сказал, вовсе не обязательно понимать в этом якобы удобном, на самом деле тупиковом, удушающем сужении чего-то фиксированного, установленного. В том же справочнике есть и второе значение: «В философии греч. бро<; и лат. terminus употреблялись [!] в значении определения сущности» — дальше по тексту справочника провал, опять к дурной привычке сознания: «...определения сущности, т. е. как то, что фиксирует устойчивое и непреходящее — общее, единое или идею»⁸⁸*. Очень характер­ным образом писавший это проверенное в справочном издании не заметил двусмысленности: «то, что фиксирует» может значить: 1) то, что в моем утверждении, моей дефиниции фиксирует, моим усилием, моей лексикой; 2) то, чем фиксировано устойчивое, не­преходящее, чем сделано так, что устойчивое устойчиво, непре-

88* См. там же, ст. «Термин».

ходящее непреходяще совсем независимо от моей лексики и от моих терминологических усилий. И разница большая. Сознание со своей лексикой ограниченно собственным усилием схватить и держать, бессонно, потому что стоит ему на секундочку уснуть, и зафиксированное выскользнет; язык, свободный, идет рядом с устойчивым, непреходящим, на тысячелетия соседствует с ним, попадает в лунки того, что и без нас, и когда мы спим, всё равно устойчиво. — Из-за того, что писавший, известный логик, так по­скользнулся, его вторым определением «термина» пользоваться выходит нельзя, от него остается только факт: да, употреблялось слово термин как «определение» сущности — и для прояснения этого смысла «термина» и «определения» можно посмотреть Флоренского большую статью «Термин», где термин как начало определенности идет уж конечно вовсе не от нашего усилия по­ставить изгороди между вещами, а от божественного, священного для Флоренского начала — так же как у Николая Кузанского в 125 «Науки незнания», где он перечисляя имена бога у язычников, одним из имен Бога называет Термин, упоминая римский храм, «где посредине под открытым небом стоял алтарь бесконечного Термина [с заглавной], которому нет термина»⁸⁹*. — Бесконечный Термин конечно не мы установили — как не мы сделали терми­ном свое, у него у самого такая определенность, что он скорее нас определит, будет определять, чем мы его.

Другое дело, что при его поразительной и поражающей опре­деленности мы вовсе не обязательно должны сразу его определить. Свое неопределимо даже не на одном, а на двух достаточных ос­нованиях, каждого одного из них было бы достаточно. Одно то, что что бы мы ни назвали своим, например имущество, человек может легко, даже с раздражением, даже с презрением может отодвинуть это имущество ради своего: «ах это не мое», говорит чеховский герой, сын купца, про наследство, остается неимущим. Жизнь? Ах боже мой, сколько раз говорится, «х мне дороже жиз­ни», и оказывается что не дороже, но было бы лучше гораздо, чтобы человек так и держался честно того что дороже жизни и был готов по-настоящему жизнь за это отдать, потому что иначе жизнь он всё равно отдает, всегда отдает, сразу или по мелочам, и мелочам, тому, что вовсе даже и не дорого, просто потому, что человек так устроен: он не биологическое, <а> биографическое

187

⁸⁹* «...Под открытым небом стоял алтарь бесконечного Термина, которому нет предела (terminus)...» См.: НиколайКузанский. Соч. в 2-х тт., т. 1.М.: Мысль, 1979, с. 92 (пер. В. Бибихина).

существо, и если в нем биология побеждает, то он теряет одно­временно и биографию и биологию, т. е. его биология становит­ся не человеческой, а животной, — тогда как есть человеческая биология, редкая вещь, режим если хотите, от которого отпадают в биологию не человеческую, не человеческой софии. Т. е. на са­мом деле своей жизнью, и одновременно биологией и биографией, и только биологией ради биографии, и биографией ради биологии, и человеческой биологией ради животной биологии, и животной биологией ради только растительной биологии (так называемое растительное существование) человек поступается, да просто выбрасывает, на каждом шагу и ради своего и не ради своего. Что это такое, когда человек обхватывает руками радио, по которому сейчас Левитан сообщает о смерти Сталина, и плачет навзрыд и не знает, как и зачем ему дальше жить, и Сталин ему настолько свое из своего, что если бы надо было отдать для переливания свою кровь для спасения Сталина, он отдал бы ее всю в счастье. Сталин ему всё свое, своё из своего, Сталин родной; и ответить на вопрос, что это, Сталин, т. е. определить это родное, человек счел бы кощунством: зачем мельчить, рассуждать — когда сердце кричит и так; разве что сказать в поэме, в восторге, спеть. Пройдет совсем немного времени, может быть даже месяц, и человек будет несчастен, Сталин потускнеет для него, человек станет без нутра, без своего, в долгом смурном шатании воли и чувства, сам себя не любя за растрепанность, тоскуя по прежнему времени страстной цельности — но что он отказался от своего, не мечтает о нем, по­думать так нельзя, только свое ушло в тайну, человек ждет и ду­мает. Свое человеку может быть всё. Скажем наклейки от пивных бутылок — ах человек уйдет с головой.

Связанная с этой подвижностью своего вторая причина, по­чему определить свое не удастся, это то, что так или иначе дело этого определения возьмет на себя, должен будет взять на себя сам человек — если вообще кто-нибудь. Никак не со стороны. Свое — это свое. Я забегаю чуть вперед, задеваю одну платонов­скую тавтологию, о которой сегодня.

Как раз определять свое, с другой стороны, приобретает скверный зловещий смысл этого слова, которого у Даля нет, но у нас в школе в начальных классах был: доносить, выдавать, связь понятий та же, что в катпуорга: обвинение, показание — и «кате­гория».

Может быть, это люди простые утаивают свое заветное, а философ его дело всё определять, он должен определить даже и это. — Как ученый, для которого интимная жизнь как для всех

В. В. БИБИХИН

интимная, но он должен изучить до деталей и совсем интимные стороны своей человеческой биологии тоже. Так?

У Хайдеггера, в «Учении Платона об истине», начало такое: «Познания наук высказываются в предложениях и предлагаются человеку как осязаемые результаты для применения. „Учение" мыслителя есть несказанное в его сказанном, на что человек выкладывается, в чем он, так растрачивая себя, находит свое применение»⁹⁰*. Ах настоящая философия молчит больше гораз­до, чем говорит, и говорит вовсе не от зуда, чесотки докапывания и определения, так делают только сорвавшиеся с цепи графоманы, с недержанием речи. (Они говорят всегда свое, никогда не говорят о своем). Но хоть знает это свое? И не знает тоже, даже самый лучший философ.

Мы поэтому должны избегать того ложного прочтения Плато­на, когда кажется, что Сократ, показав незнание человеком того, что человеком движет, требует заняться познанием и определени­ем, что называется, сути вещей. Нет Сократ показывает, вернее заставляет сознаться, что человек не знает главного, не для того, чтобы заставить потом узнать: наоборот, чтобы заставить имен­но, собственно по-честному не знать как раз, учит приучает за­ставляет при-выкнуть к незнанию — к тому знающему незнанию, к науке незнания, Docta ignorantia, которое только тематизировал, не изобрел Николай Кузанский.

Разберем «Алкивиад»: как и везде у Платона, дело идет тут не о всяком знании, а о таком, из-за которого люди идут на крайность, на войну. Знает ли Алкивиад, двадцатилетний красавец аристократ, воспитанник Перикла и явно будущий лидер, много или мало из того, чему он учился на уроках музыки и борьбы, спор не идет как раз потому, что из-за этого не надо ожидать войны, из-за методов, преподавания. Как богословие и аскетика делят вопросы на отно­сящиеся к спасению, главные — и такие, по которым можно иметь мнения, и не будут тратиться на то, что не прямо дело спасения или погибели, так «рассуждения» Платона все всегда не упражне­ния в логике или диалектике, они всегда льнут, лепятся к вещам, или к той вещи, вокруг которой самая жестокая, свирепая война. Где жизнь еще малая цена за то что добывается. Приобрести, до­быть, KTf|oaa9cu — так по инерции, и в этой инерции есть ирония (ирония над тем, что ах как хотелось бы Алкивиаду думать, что

⁹⁰* М. Хайдеггер. Время и бытие (статьи и выступления)..., с. 345. Кур­сивы В. Б.

15. НЕОПРЕДЕЛИМОСТЬ СВОЕГО

его собственно цели достигаются теми же приемами, как то, что им достигнуто, простым продолжением бодрого усилия) — так по инерции и иронически Сократ называет намерения, настоящие, Алкивиада. Сократ вот в чем уверен: Если бы кто тебе сказал из богов, Алкивиад, хочешь ли жить, имея что теперь имеешь, или сразу умереть, если тебе не дано приобрести большее? (105 Ь)⁹¹*. Сократ даже не расспрашивает Алкивиада: ясно и так, он живет надеждой, ёЪй81 (там же), только какой. Приобретение, на ко­торое надеется Алкивиад, не количественное, потому что — ах в Алкивиаде уже есть Александр Македонский — Платон льнет к главному, к узлу древней и современной истории, к греческому взрыву, когда античная культура была сорвана, ее рост, территори­альной экспансией; Платон уже угадывает, что произойдет, и уже называет, вокруг чего по-настоящему идет дело, что за собствен­ность будет приобретаться. Приобретение не количественное, по­тому что когда Алкивиад приобретет всю Европу, ему в той же мере будет не хватать главного, как теперь, опять он не захочет жить только этим. Смешно сказать, что если к Европе прибавить Азию, то уже захочет жить, потому что в два раза приобретение будет больше. Азия для Алкивиада, как потом Азия будет для Александра, — это уже всё, полнота, о полноте речь, о том чтобы заполнить, наполнить своим именем и силой всех людей. Все люди здесь не количество, а род человеческий; дело идет о полноте человечества, осуществленной в Алкивиаде (105 с), о его размахе до рода. Много очень много пространства и государств, обществ вмещенных этим именем и силой — тут только знак полноты.

Ах эти вещи, что неподавленный, непорушенный индивид весь дрожит от порыва размахнуться до полноты рода, что мень­шее для него хуже смерти, — Сократу-Платону так ясно, что он не допытывается, не дознаётся, так ли, а говорит сразу уверенно: только я. Только я, Сократ, только через меня ты эту силу полу­чишь, силу, скажем сразу, родить в себе род; потому что в поле зрения во всём мире только один Сократ акушер этих, исключи­тельных родов, родов рода. Только через Сократа, с его знанием (божественным знанием незнания), человек разродится, если раз­родится, родом. — Заносчивость Сократа так сказать? — Спрошу по-другому: заносчивость наша сейчас сказать, что только здесь через нас, через наш семинар будет добыта собственно собствен­ность, схвачено ceoel Я думаю не заносчивость, а простое груст-

⁹¹ * В. Б. цитирует и пересказывает Платона в своем переводе. Ср.: Платон. Диалоги. М.: Мысль, 1986, с. 175 слл. (перевод С.Я. Шейнман-Топштейн).

В. В. БИБИХИН

ное знание, что большинство пошло наивно топать на завоевание Азии, не подозревая, не давая себе задуматься, что порыв к соб­ственности означает, к своему, к собственно своему, к своему собственному. Никакой заносчивости: мимо нас собственность в своей собственной сути не осуществится, не исполнится, потому что все думают о собственности, никто не думает, что собственно собственность; если начнет думать где-то кто-то, слава Богу, нам станет легче, нам прибавится, а не отнимется.

«Никто кроме меня, с Богом, конечно» (105 е) — из контекста видно с каким Богом: с «демонионом» Сократа, ничего не веля­щим, только запрещающим. — Сократ переживает звездный час: демон не запретил ему говорить с Алкивиадом, значит каким-то чудом открылась, через Алкивиада, дверца, чтобы совершилось ни в какой Азии у персов невозможное, в человеческую историю в ее середине, в афинском полисе в ее власть, вошло бы спасительное знание незнания, амехания, невведенис в действие механизмов, осторожная вдумчивая сдержанность, смиренное внимание. Ставка большая: под рукой Сократа такая возможность, поворота всей человеческой истории, через Алкивиада-Александра опомнив­шегося, не идущего топтать Азию в надежде механически охва­тить человечество. Игра идет очень крупная, головокружительно крупная, так что даже не верится, что человек, вроде бы человек Платон может так крупно играть, и из-за этого неверия, из-за не­вероятности такого размаха мысли (об этом говорил Гераклит) мы Платона читать-то читаем, уже две с половиной тысячи лет, всё равно конечно читаем, потому что размах такого рода захватывает так и так, но вот почему читаем, не знаем. Филологи думают, что потому, что красиво пишет, «произведение словесности», и разо­гретые начинают сами подражать, играть по-своему словом, как русский перевод «Алкивиада» полон ужимок и кокетливой игры пожилой игривой дамы, очень опытной переводчицы и редакторши, больших ошибок не делающей, тем более с опорой на то, что нара­ботано за столетия на Западе комментаторами и переводчиками, но относящейся к слову Платона уже как к древнему-древнему музею, куда кажется переводчице она наверное последняя и заглядывает, поэтому выносящейся оттуда уже в блеске своей собственной под­питанной Платоном изящной словесности. Слова «полнота», «на­полнить» в ее переводе нет, но есть похожее слово, «заполонить», звучит почти так же, но имеет смысл «взять в плен», «очаровать» может быть, этимология «добыча», «ограбление», собственно обладание и удержание — почти то же по звучанию и игривее, думает филолог и радуется себе, но у Платона е.р.пХцвщ наполнишь.

15. НЕОПРЕДЕЛИМОСТЬ СВОЕГО

Полнота. Услышав это слово, мы теперь, после Жака Дер-рида, должны вроде бы спотыкнуться, насторожиться, сказать: вот она где гнездится, метафизика, логоцентризм, телеология, онтотеология, постулирование удобных универсалий, оперирова­ние иллюзорными единствами мира и так далее. Я правда слышу этот уже не новый даже дискурс, зря меня упрекнули однажды на кафедральном обсуждении в отсталости, в нежелании почи­тать литературу, познакомиться с новым словом в философии за то, что я спросил о «совести», только спросил, как обстоит дело с совестью в «постмодерне». Я слышу этот новый или не очень новый критический дискурс, я переводил в Москве лекцию и вы­ступления Жака Деррида, потом перевел целую его книгу⁹²*. И еще, даже независимо от него я сам давно уже говорил и писал, обращал внимание, что мира нет, целого нет, полноты нет, что определенный класс публицистов только в своей надутой слепоте размахивают этими словами, только видимость размаха. Я по­жалуйста готов с радостью бездумное употребление таких слов запретить и даже как Деррида бить сразу по рукам, по рукам за протаскивание «линейности», «целенаправленности», «глубинной сущности», «внутреннего содержания» и его «внешнего про­явления» и — немедленно и беспощадно и бесповоротно запре­тить да и только. — Но я не вижу у Платона логоцентрического жеста, я вижу только чистый — по крайней мере в этом диалоге «Алкивиад» — деконструктивистский жест, Сократ только спра­шивает и только терпеливо, умно разбирает завалы в сознании Алкивиада. Это у Алкивиада оказывается жажда «наполнить (или заполнить, или восполнить) своим именем и силой всех людей»; и овладение целым миром совсем недавно было тайным смыслом жизни целого государства, нашего. Я бы сказал так: не берите го­лыми руками такие вещи, как мир, целое, полнота, центр, глубина, слово, логос, они очень горячие. И совесть, и София. Я, поверьте и проверьте, их никогда не беру не подумав сначала. Но как глу­пость или хуже, демагогия, на них опираться, так мне кажутся поросятками в соломенном доме те, кто обрадовался, что никаких этих метафизических вещей нет. Нечему радоваться. Они могут и так, и без того, чтобы им быть. А то, что их нет, делает их аб­солютно неприступными. Небытия, господа, нет, абсолютно нет, ну никак нет — об этом нас предупредил раз навсегда Парменид. Делается жутко — настолько мы не в силах распорядиться тем, чего нет. Бояться волка и строить кирпичный дом поэтому мне

⁹²* См.: Ж. Деррида. Позиции (с приложением). М.: Академпроект, 2007.

В. В. БИБИХИН

позиция симпатичнее, чем скакать и повизгивать от догадки, что никакого волка не существует на свете.

Война ведется не из-за того, что есть. Народ не поднялся бы на войну, если бы война была для того, чтобы потеснить соседний народ на несколько километров или приучить его к манерам по­ведения за столом. Всеобщая мобилизация объявляется потому, что соседний народ поступил несправедливо, оказался злым, по­рочным, имеет неправильную ложную веру. Указать где именно у карабахского армянина гнездится нетерпимый, невыносимый, требующий немедленного применения оружия порок, зло, невоз­можно. Армянский язык, армянская внешность сами по себе для азербайджанца не зло, в худшем случае смешны, они только при­знаки, вполне в общем-то терпимые, того, что терпеть никак, ни в коем случае ни одной минуты нельзя.

Человек зажигается, загорается только от вещей, которых нет. Я пойду грабить и убивать не потому, что мне надо поесть и послушать видеомагнитофон, а потому, что во мне нет мира. Или потому, что надо грабить и убивать обнаглевшую нечистую силу, голое зло. Когда «слов» нет, т. е. моя убежденность уже не терпит рассуждений, где я не буду уже определять зло, где «и так всё (!) ясно». Что всё! Что положение, будущее целого мира за­висит от меня. Алкивиад рвется быть только рядом с этим огнем, в нем только рисковать, гореть. Быстро перебрав дела, в которые Алкивиад хотел бы ввязаться, Сократ и Алкивиад уверенно от­брасывают гимнастику, музыку, архитектуру, священнослужение, медицину, судостроение, ах это всё такое важное, основатель­ное, — и выходят на сцену фатальной игры, — Алкивиад вступит, выступит, когда полис будет совещаться о войне и мире и других делах полиса: Алкивиад политик, политику он понимает крупно, трезво, просто: это то, где и чем человека, общество поднимает на войну, где дело идет не о правильном-неправильном технически, воспитательно, художественно, а о хорошем и плохом просто, о добре и зле, правде и неправде, лучшем и худшем. Что дороже жизни, где врагу нужна смерть, смерть только с ним расправа, и тоже смерть — лучше, чем уступить врагу.

Т. е. Алкивиад будет действовать, развернется там, где вещи, всего больше занимающие человека, дела полиса, политика, мы бы сказали — и одновременно, оказывается, вещи человеку са­мые интимные, в которых человек разбирается с не помнит каких времен. Это странно, интимность политики, но это так. В этом разубеждают, чтобы политики остались одни. <...>