В. В. Бибихин

В. В. БИБИХИН

обращенная к нам в этом вот лице. Как аристотелевское ёкаотоу, оно не редуцируется и не дедуцируется, каждый раз оказывается именно таким, каким ему случилось быть, и изменить мы тут уже ничего не можем. Поведение человека, упрямство ребенка может казаться нерациональным, но в досадной несговорчивости полновесно присутствует воля в ее исходном определении, не­определенно сти.

Замечание по ходу дела: в сравнении с Хайдеггером Гегель содержательнее в таком же смысле, как историческая живопись первой трети прошлого века содержательнее абстракционизма. С другой стороны, как Пауль Клее предполагает знание традиции и вращенность в нее, выполняет задачу комментария, помогаю­щего видеть традиционную живопись заново, так Хайдеггер пред­полагает подробное знание Гегеля, учитывает его содержательное богатство и своей непохожестью на Гегеля показывает, насколько трудно уже его, Гегеля, сегодня прочесть.

Будем иметь в виду: лицо (Person) есть конкретная воля, свое­вольная данность желания, с которым по-честному ничего не поде­лаешь и ничего собственно не надо делать. Личность (Personlich-keit) будет уже производным от лица — воли.

Теперь — резкий ожидавшийся поворот. Только что размах­нувшаяся на воле воля, заявив о своей безусловной неопределен­ности, срывается, и как-то вдруг. Гегелю не приходится ничего ретушировать, ничего конструировать. Он просто слышит еще раз то, что сам произносит, слово «лицо», и в нем, особенно в его производном «личность», улавливает что-то подозрительное. «Личность». Это звучит, может быть, и высоко, но одновременно в применении к каждому человеку насмешливо. Русскому перевод­чику не верится, что у Гегеля такой слух к языку, и он подправляет: «Высшее в человеке есть то, что он — лицо, и тем не менее уже в самой этой голой абстракции лицо есть нечто презрительное» (с. 97). Переведем правильно: «Высшее в человеке — быть Лицом, и тем не менее голая абстракция Лицо уже в самом звучании сло­ва содержит что-то презренное». Вообще за каждым словом, за каждой запятой русского Гегеля чувствуется ревнивый присмотр редактора, переводчика, который никогда не даст мысли свободу быть простой и детски наивной, вернет ее от рискованного размаха к «реальностям», за которыми у пугливого копировальщика в ко­нечном счете всегда стоит его обыденная скука, путаница, магазин, служба, улица. Почему-то «презрительное» вместо «презренное», сказано о звучании слова лицо, личность; гегелевское «в самом вы­ражении слышится» вообще выпадает из перевода. Это отдельное

12. ЛИЧНОСТЬ, ЛИЦО, ВОЛЯ

замечание о переводе и его редактировании, которые требовали бы в данном случае и вообще подробного разбора, мы делаем только потому, что случай кажется нам характерным. Господа, говорит здесь Гегель, разве вы не слышите, что даже само слово «личность» звучит подозрительно. Современное сознание, в своей ученой форме преимущественно распоряжающееся во всей пере­водческой деятельности, не только не хочет этого слышать, но не хочет расслышать даже и того, что говорит Гегель.

Иначе как в юридическом смысле личность у Гегеля не бе­рется в качестве первичного понятия. Личность понимается как обобщение от лица. Лицо определяется как воля в смысле, прибли­зительно равном значению русского слова «воля», направленный порыв и простор.

Надрывается это лицо, эта воля сразу же, именно тем, что замахивается на всё (!), как ребенок хватается подряд за всё что попало и ему самому оттого не по себе. На размах воли с самого начала, самой ее неопределенностью наложен естественный за­прет, Verbot. Воля столкнется лицом к лицу с нельзя. На своево­лие и упрямство будет наложен запрет. Для этого не потребуется никаких норм нравственности. Запрет будет наложен даже не столкновением моей воли с чужой, а сшибкой моей воли с моей же. Даже если я ожесточусь в тупом упрямстве.

Но раньше, чем это произойдет, и без того, чтобы мне вставать в зависимость от того, что продиктует мне запрет, я могу увидеть запрет своим разумом, которому я тоже дам волю или, вернее, по­зволю разуму быть одновременно и волей, как того требует Гегель. Из-за того, что я дам волю своему разуму, я не отниму волю у сво­ей воли. Пусть она рискованно неопределенна, но я не наложу на нее искусственных ограничений, не буду использовать разум для борьбы с собственной волей. Разум не позволит рассудку судить в его нищенской ограниченности так, что поскольку я, болящий, всего лишь маленький человек внутри моего тела в данных усло­виях нашего времени, то и хотеть должен малого. Как бы не так. Ребенок этого не собирался делать и Гегель тоже не будет. Воля субъектом и его природной ограниченностью не ограничится (!). «Для этого лица как в себе бесконечного и всеобщего ограничение быть только субъективным противоречиво и ничтожно» (§ 39, с. 99). Где инстанция, которая поставила бы предел разумной воле. Она требует себе не больше прав и больше собственности, а всего. Других запретов, кроме тех, которые ей способствуют, воля знать не хочет; внешние запреты вообще не для нее. Воля в самой себе приходит к необходимости запретов особого рода, которые ей нуж-

В. В. БИБИХИН

ны, чтобы не сбиться, т. е. для ее же свободы и широты. Мы уже говорили о тожестве демократии, т. е. всеобщей свободы, и стро­гого порядка, при том что полная несвобода дает распущенность. Порядок не стесняет свободу, а высвобождает ее.

Я столкнусь с другими или не столкнусь, но раньше того моя воля, т. е. мое лицо, отличает «себя от себя» (§ 40, с. 99). «Воля... различенная не от другого лица... а в себе самой, есть как осо­бенная воля, отличная от себя и противоположная себе как в себе и для себя сущей, — неправо и преступление» (там же). Раньше, чем передо мной окажется неправ преступник, я в самом себе уже раздор. Отличие воли от себя самой означает, что я сам себе другой. Воля есть лицо, которое есть я сам. Другой во мне, так сказать, раньше меня. Он ближе ко мне чем я сам. Я себя пока еще не знаю, и это пока еще — мое всегдашнее исходное состояние. Насколько я себя знаю, я знаю себя в другом. В это я другой себе заранее включены уже все другие. Договор и предшествующий ему разговор оказывается обязателен. Сам раздор между разными л, предшествующий мне, — это уже какой-то разговор, раньше которого меня не оказывается. В любом случае я в разговоре с дру­гим и ищу отношений с ним.

Откуда происходит необходимость дать «внешнюю сферу» для своевольной воли? Разве ей мало своей исходной безусловной свободы? Ведь ясно, что во «внешней сфере» царственная воля надорвется без высшей школы. Не спокойнее ли царить в мечте и воображении? Здесь правит императив идеи, родов, велящий выйти из изоляции в своё как родное, родовое. Именно потому, что воля первоначально не определена, ее своим собственным должно стать всё. Выйти из изоляции, брать и давать поэтому неизбежно. Начать с собственного тела, которым своевольный царственный младенец почти еще не владеет.

Выход во «внешнюю сферу» необходим именно для того, чтобы преодолеть наблюдение ее извне как чужого. К чужому надо выйти, чтобы чужого не стало. Наивным кажется, что чуждое окружение велит «уйти в себя» в смысле отвернуться от посторон­него. Омфалопсихия, узрение собственной души в особом сверну­том положении тела, когда взгляд упирается в пупок, — крайний случай замыкания на таком «себе», который не становится со­зерцателю своим. В рефлексии такого рода всё созерцаемое оста­ется чужим, чуждым, внешним. Просто поворачиваясь от чужого внешнего к себе, я оказываюсь внешним сам. Свое и свое раска­лываются здесь до полярности, показывая, что мы приближаемся к настоящим и, стало быть, рискованным вещам.

12. ЛИЧНОСТЬ, ЛИЦО, ВОЛЯ

Гегель обнаруживает двойственность в вещи (Sache), она «мо­жет иметь противоположное значение; в одном случае, когда гово­рят: в этом суть дела (das ist die Sache), всё дело в вещи... [вещь] имеет субстанциальное значение; в другом... вещь лишь внешнее» (§ 42, с. 101). Внешнему не хватает утвержденности в «своём», в свободе. Всё, что не чистая свобода, не в себе. «Я в качестве чув­ственного — сам внешний, пространственный и временной» (там же). Где я непространственный и невременной? Даже не в созна­нии, в чьей противопоставленности сознаваемому уже заложена пространственность, а в «свободном духе, который необходимо отличать от просто сознания» (там же). Где же своё? Сознание, созерцание, мышление самого себя, рефлексия — всё это еще не то. Гегель говорит резко: «Животное может созерцать, но душа жи­вотного имеет своим предметом не душу, не самого себя, а нечто внешнее» (там же). Можно видеть себя — и не себя, иметь дело с собой — и не с собой. Вокруг этой двойственности весь интерес. Мысль вспыхивает вокруг нее и не может уже угаснуть, потому что, разгораясь от этой двойственности, не может ее объяснить.

Вдруг эта двойственность открывается Гегелю в самой его теме, собственности. Есть собственность и собственность, кото­рые так различны между собой, что можно говорить об одной, не упоминая о второй. Гегель объявляет, что «внутренняя собствен­ность духа», ein inneres Eigentum des Geistes, «владение телом и духом, которое достигается образованием, учебой, привыканием и т. д.» (§ 43), не будет рассматриваться в «Философии права». Вынесенная за скобки, именно эта собственность становится, однако, постоянным фоном всего говоримого, его умалчиваемым. И одновременно оставляется будущей мысли. Когда Хайдеггер в кратком недавно опубликованном тексте «Бедность» говорит о нищете, необходимой бытийному богатству, то он выполняет за­дание, завещанное Гегелем, и вступает в трудное «между» своего и своего, собственного и собственного.

Гегель объявляет в том же § 43 тему, которая хорошо перево­дится на русский язык как отчуждение. Отчуждение — переход «духовной собственности» вовне. На отчуждении стоит Маркс, и российский опыт трех четвертей века подчинялся программе снятия отчуждения через обобществление собственности. Будет лучше, если мы позаботимся здесь об осторожности. Губительная болтовня вроде отметания этого семидесятипятилетия как ошиб­ки готовит только еще худшую и длинную ошибку. Мы даже еще и не взялись за дело настоящего осмысления, пока не заметили, что теперешние активисты не дальновиднее активистов первой

В. В. БИБИХИН

трети века. Всего легче споткнуться, когда кажется, что трудности позади. Для осмысления уникального опыта России прежде всего надо и важнее всего было бы сделать то, что упустили в начале века — прочесть Гегеля, пусть даже и после Маркса.

Крупность, размах этой мысли захватывают. Читая Гегеля сейчас, я невольно снова ставлю на полях такие же беспомощные восклицательные знаки и значки «очень важно», как и 36 лет на­зад. Это восхищение, удивление — того же рода, как когда сно­ва оказываешься в горах. Природа убивает нас в упор красотой (Жерар де Нерваль). От человека требуется немногим больше чем принять эту смерть.

Если я, часто думавший о Гегеле, через 36 лет продолжаю так же наивно ему удивляться, то можно с уверенностью сказать, что и через сотни лет другие смогут иметь тот же опыт. Об «осво­ении Гегеля», при отсутствии даже постоянства думания вместе с ним, не приходится и говорить. Будет небольшим преувеличе­нием считать, что он спокойно лежит в библиотеках непрочи­танным.

Присвоение вещей лицом, волей — это их при-своение им же самим (вещам), возвращение вещей в их собственную самость, по­тому что секретом собственности (своего, родного, рода) обладает во всем мире только свободная воля. Все вещи могут и, добавим, должны «стать собственностью человека, поскольку он есть сво­бодная воля и в качестве такового есть в себе и для себя, проти­востоящее же ему этим свойством не обладает. Следовательно, каждый имеет право сделать свою волю вещью или вещь своей волей, другими словами, снять (auf-zuheben) вещь и переделать ее в свою». Гегелевское снятие возвышает; переделывание означает пересотворение или сотворение заново; в свою вещь превращается и для себя тоже, поскольку впервые ей отдается ее суть. «Ибо вещь как внешнее не имеет самоцели, не есть бесконечное отношение с самой собой, а есть нечто внешнее самой себе» (103). Вещь не имеет самоцели как внешнее себе же самой; самоцель есть са­мость как цель; своё бесконечно в качестве рода не столько потому, что род не ограничен никаким числом индивидов, сколько потому, что род не отграничен от других родов и от всех родов.

«Только воля бесконечна, абсолютна по отношению ко всему остальному, тогда как другое со своей стороны только относи­тельно» (103-104). Таким образом, в наивной воле, замахиваю­щейся на всё, и только в ней вещи имеют шанс прийти к своему собственному. «Присвоить себе (zueignen) значит в основе по­казать высоту моей воли против вещи и доказать, что она не есть

12. ЛИЧНОСТЬ, ЛИЦО, ВОЛЯ

в своем и для своего, не цель себя. Это показывание достигается так, что я кладу вещи другую цель, чем та, которую она непо­средственно имела; я даю живому существу другую душу, чем оно имело; я даю ему мою душу. Свободная воля есть тем самым идеализм...»⁷⁶* Составитель энциклопедической статьи успока­ивается, подчеркивая эту фразу: рубрика, куда можно отнести немецкого философа Гегеля, названа им самим. Мы, однако, не смущаясь тиражом справочного издания, читаем последнюю фразу вышеприведенной цитаты: свободная воля, или просто воля во всем размахе этого нашего слова, есть прорыв к идее, т. е. краду, т. е. к собственно своему, дарящий вещи ее своё, наделяющий ее при-своением как возвращением к собственной сути. И дальше мы замечаем многозначительную ошибку в переводе Гегеля на русский язык (Философия права..., с. 104): «Свободная воля есть... идеализм, не рассматривающий вещи такими, каковы они в себе и для себя». Перевод неверен. Гегелевский идеализм, наоборот, только то и делает, что «рассматривает» в себе и для себя вещей. У Гегеля сказано буквально: «Идеализм не держит (не считает) вещи как они есть за такие, которые в своем и для себя». Вещи как они есть еще не свои. Противоположный такому идеализму реализм (ср. дискуссии о научном реализме), который хочет видеть в вещах как они есть полноту, придает им самостоятельность, ког­да они сплошь условны, опровергается не философией, а коровой. Поедая траву на лугу, корова доказывает, что назначение травы не в том, чтобы оставаться как есть. Корова и коса продолжают быть нужны траве, как некогда гигантские травоядные оказались нужны земле в огромных количествах, чтобы поесть безудержно разросшуюся зелень, которая иначе могла бы увеличить процент кислорода в воздухе до того, что всё сгораемое на земле вспыхнуло бы от первой молнии.

Idealismus... die Dinge nicht, wie sie sind, fur an und sich halt. Фраза, конечно, нелегка для прочтения. Гегель не редактирует себя. Это не значит, однако, что переводчик имеет право отредак­тировать его так, чтобы он стал соответствовать расхожему пред­ставлению о нем. Гегель говорит: вещи не в себе. Все. Всегда.

Политическим революционерам далеко до такого философ­ского радикализма. Российские революционеры, подстегивая себя воспоминаниями о якобинцах и Марксом, проходили мимо мысли, вобравшей в себя в чистом виде опыт французской революции и воспитавшей Маркса.

76* § 44, перевод В. Б.

В. В. БИБИХИН

Всё во власти разумной воли. Ошибка, однако, думать, что моей потенциальной собственностью является всё что вне мое­го тела. И мое тело станет своим только через волю. «Как лицо я имею мою жизнь и тело, подобно другим вещам, тоже поскольку на то есть моя воля» (§ 47, с. 106). Что собственное тело бывает чужим, что бывают часы, когда оно в тягость и хочется от него отделаться, об этом говорит опыт. Начальная воля тела не имеет и не знает, что оно собственно такое, но способна иметь даже и свое собственное тело. «Чтобы быть его послушным орудием и одушевленным средством, оно должно сначала быть взято духом во владение» (§ 48, с. 106).

Человек не тело. Он лицо, т. е. направленная целеустремлен­ная воля. Эта воля с самого начала направлена на всё. Человек такое существо, что он склонен, расположен вспыхивать раз­умной волей. Именно поскольку это расположение свободно, нельзя уравнивать владение: оно освящено волей и соответствует ей; уравнивание владений равносильно уничтожению собствен­ности. Иначе говоря, чтобы все были равны в свободе разумной воли, решающейся на то или другое владение, не должно быть насильственного равенства владений и должно быть неравенство в том, на что и как простирается волевое при-своение. Как отнятие собственности, так и обязывание к собственности при уравнении имуществ, навязывание юридической собственности тому, кто от нее отказывается, направив волю и разум на весь мир, озна­чает лишение собственности. В свете этого гегелевского поясне­ния становится понятно, что социалистическое обобществление в России лишало лицо собственности не только когда отнимало ее, но и когда наделяло ею. Навязывание всем таких видов соб­ственности, как гарантированное и обязательное рабочее место, подсекает волю в свободе ее выбора, который может заключаться и в отказе от всякой юридической собственности ради «духовной». Тюрьма, лагерь, жестко обязывая иметь собственность (кружку, ватник, работоспособное тело) по существу под угрозой смерти, стесняют этой обязательной собственностью больше, чем лишени­ем гражданских форм собственности. Воля может видеть своими государство, страну, мир, для посвящения себя которым ей важно не связывать себя никаким другим «своим».

Собственность случайна. Она всегда могла бы быть перерас­пределена. «Вещь принадлежит тому, кто случайно первым по времени вступил во владение ею... поскольку второй не может вступить во владение тем, что уже есть собственность другого» (§ 50, с. 108). Случайно и владение телом; оно данность, которой

12. ЛИЧНОСТЬ, ЛИЦО, ВОЛЯ

всегда могло не быть, и которую всегда могут отнять. Случайное владение может показаться неправедным. В самом по себе случае, однако, нет ничего неправильного. Неправда привходит от других причин. В новых российских богатых неприемлемо (и решит их судьбу) не то, что они первыми взяли валявшееся на дороге, а не­понимание собственности, как ни странно сказать, незахвачен-ность самой собственностью, отсутствие удивления перед тем и осмысления того, что и почему с ними вдруг случилось (деньги, женщины, машины, рулетка), малое внимание к сути происходя­щего. Происходит снова экспроприация экспроприаторов без по­пытки разобраться по-честному, что чье в России. Власть России снова отступила в молчание, как при Борисе и Глебе. Конечно, и в истощении она нисколько не меньше власть России.

Если посмотреть внимательнее, то какое отношение к мо­ему взятию вещи во владение имеет опоздание другого? В рас­смотренном выше существенном смысле другой встроен в волю и не может опоздать. Свободная разумная воля никакого другого, который был бы способен опоздать, не знает. Она просто прихо­дит и берет всё, на что простирается ее размах. Другой, если он всё-таки появится, покажет себя, и тогда посмотрим, но это будет потом; сначала я один и мне открыто всё. «Первый есть собствен­ник по праву не потому что он первый, а потому что он — свобод­ная воля» (§ 50, с. 108). Свободная воля больше чем первая, она единственна. «Первым он (собственник) становится лишь потому, что после него приходит другой» (!). Появление другого, возмож­но, только подчеркнет единственность собственника, чьи разум и воля могут оказаться определяющими. Решат во всяком случае не заборы и сторожа, а мера бытийной захваченности вещами. Разумная воля тем менее нуждается в искусственных ограждениях, что с самого начала ее внимание открыто, и даже когда рядом нет никаких других, в ней есть «предвосхищающее отношение» к ним (§51, с. 109). Я предвижу, как и чем осложнится обладание, и тем самым вступаю в обладание также и отношениями с другими, ко­торых пред-полагаю (!). В собственность входит знание степени чужих прав на нее. Моя собственность на вещи должна учитывать также, что и вещи по-своему обладают собственностью. Их соб­ственность — их материя. Материя сначала принадлежит вещи и только через вещь — мне.

Возможно ли овладение всеми этими аспектами владения? Из-за разветвляющейся многосторонности владения никогда не известно до конца, кто, чем, когда, насколько, почему, с каких пор владеет. «Захват и внешнее владение всегда оказываются

В. В. БИБИХИН

бесконечным образом более или менее неопределенными и несо­вершенными» (§ 52, с. 110).

Можно ли назвать моей землю? Да, но только как участок, угодье рядом с другими такими же, а не как род; так же не может быть собственностью род вода, род воздух. Ближе ли владелец очень большого надела к владению землей как родом, чем владе­лец крошечного? Нет, потому что схватывание рода (идеи, формы) в принципе не то, что захват (части) пространства, развернутого родом. Род не может быть собственностью, а с другой стороны, только захваченность родом дает право владения тем, что роду принадлежит. Только умение обращаться с землей как родом по сути дела стоит в основе прав отдельных землевладельцев и объ­единяет их. В одинаковой принадлежности землепользователей к существу земли как рода заложена правда земельной общины. Понимание земли как рода так или иначе предполагается во всех земельных законах всех эпох и народов, и безусловного уважения к юридическим правам на землю (моя земля, что хочу то и делаю) никогда не будет. С меньшей очевидностью то же ограничение юридических прав на собственность требованиями самого вла-деемого можно увидеть везде. Отсюда уже близко до свободы собственности, о которой ниже.

Освоение земли отличается от присвоения и его единственно оправдывает. Осваивается земля как род, присваивается развер­нутое родом пространство. Освоение рода может происходить только так, что роду в захваченности им отдают собственно себя. Освоить землю по-настоящему может только тот, кто сделал ее своей не в смысле нотариального закрепления, а так, как врастает в землю крестьянин, «отсталость» которого терпеливо ждет своего будущего.