Реальность и вещи

Рассмотрение вопроса о разных реальностях, способах существования и типах объектов, существующих этими способами, требует уточнения вопроса, который на первый взгляд имеет чисто терминологический характер, но в действительности имеет и содержательное значение. Какой философский термин можно использовать в качестве родового для "единиц" различных реальностей, отдельных, локализованных объектов, образующих в совокупности эти реальности?

В настоящее время существует вариант использования в таком универсальном смысле философской категории "вещь". Его развивает, в частности, С. И. Орехов, который пишет: "Вещь – это квант реальности, единица проявления реальности, существующего"[168] и прямо указывает: "Логическое обобщение понятия вещи путем экстрагирования ее свойств и вида существования дает возможность подводить под данное понятие материальные и духовные образования, абстрактные и идеализированные феномены"[169]. Вещь в такой трактовке может обладать бытием любого рода – материальным, объективным идеальным и, возможно, даже субъективным идеальным. При этом понятия реальности и вещи определяются друг через друга: вещь – это все, что является элементом реальности, а реальность – это обладающая относительной целостностью совокупность вещей.

В результате возникает двойственность в восприятии смысла категории "вещь". С одной стороны, при строгом следовании данному определению следует рассматривать вещь как квант любой реальности и с одинаковой правомерностью говорить о материальных вещах, идеальных вещах, виртуальных вещах и т.д. С другой стороны, восходящая к обыденному здравому смыслу традиционная интерпретация этого понятия связывает вещи все-таки с объективным материальным бытием и предполагает их "вещественность", т.е. физическую реальность, телесность. Вещь осознается как нечто обладающее протяженностью (т.е. свойством занимать в пространстве определенное место), непроницаемостью, способностью сопротивляться внешним воздействиям (упругостью и т.п.). С этой точки зрения утверждение, что страсти, идеи, иллюзии порою столь же реальны, как физические феномены, еще не тождественно утверждению, что они представляют собой вещи. Вещь – это "существующее нечто"[170], по Гегелю, но отсюда еще не следует, что всякое существующее нечто есть вещь.

Расширенная трактовка вещи имеет определенные этимологические основания: позднелатинское realis связано со словом res, rei – вещь и может означать в равной степени "вещественный" и "действительный" (с точки зрения более узкого толкования второй эпитет существенно шире первого). Вещь, таким образом, в изначальном звучании термина предстает как элемент всякой реальности. Но, с другой стороны, когда в средневековой философии обсуждается существование универсалий – "до вещей" (ante res), "в вещах" (in rebus), "после вещей" (post res), – сама постановка проблемы предполагает, что вещи – это какой-то класс существующих реалий, но это не все, что существует. Универсалии потому и могут существовать "в вещах", "через вещи", что сами они таковыми не являются. В европейской философской традиции вплоть до XIX в. широко использовалось понятие вещи, но именно в узком смысле – главной характеристикой вещи считалась телесность. В описанном К. Марксом процессе овеществления социальных отношений также рассматривается воплощение их в вещах как телесных сущностях, причем для социальных отношений это превращенная форма существования: опять-таки сами они – не вещи, хотя и представляют собой кванты или единицы социального бытия.

В русской языковой традиции тоже есть тенденция к трактовке вещи как в первую очередь материального, локализованного в пространстве и времени объекта с менее выраженной тенденцией к расширению трактовки. В словаре С. И. Ожегова вещь определяется как "всякое материальное явление, отдельный предмет, изделие и т.д.", но тут же указывается на возможность применения этого понятия и к некоторым нематериальным объектам – произведениям искусства ("удачная вещь", "слабая вещь"), обстоятельствам или явлениям ("Произошла непонятная вещь")[171] и т.п.; при этом все образуемые от слова "вещь" прилагательные – "вещный", "вещевой", "вещественный" – связаны исключительно с базовым, более узким смыслом. "Вещественный" там же определяется как "состоящий из вещества, материальный" и соотносится с понятием физического тела. Отметим, что вещество даже по отношению к материи является лишь одним из видов, т.е. понятие вещественного является конкретизацией даже понятия материального.

В отечественной философской литературе можно найти определения вещи в обоих вариантах, причем расширительный является более поздним. В "Философском энциклопедическом словаре" 1983 г. вещь определяется как "отдельный предмет материальной действительности, обладающий относительной независимостью и устойчивостью существования"[172], а в "Новой философской энциклопедии" 2000 г. выделяются три последовательно расширяющихся смысла этого понятия: самый узкий – "предмет, опосредованный человеческим трудом", далее – "любое нечто, существующее в пространстве и во времени", и наконец, предельно обобщенная трактовка – вещь как "любое нечто, все, что может быть названо, все, что может быть объектом мысли"[173]. Безусловно, в происходящем сдвиге играет важную роль постмодернистское переосмысление в семиотическом ключе категорий "бытие" и "реальность". В контексте этого смыслового дрейфа среди ранее связывавшихся с понятием вещи определителей – протяженность, непроницаемость и т.д. – сохраняет свое значение по существу только момент обособленности, отдельности от других объектов того же рода: "Всякая вещь является тем, чем она является, только благодаря возможности отсылки к другой вещи"[174]. Тем не менее в основном потоке философской литературы в тех случаях, когда понятие вещи не обсуждается (и подвергается деконструкции) специально, а используется в обсуждении других проблем, магистральной линией его трактовки остается "узкая" версия, в которой вещь – это нечто "вещественное", телесное, материальный предмет. Б. Рассел, утверждавший, что реальны и физические факты, и логические классы, при формулировке базовых мировоззренческих принципов немедленно отождествляет вещи с "физическими объектами", в отличие от "ментальных актов"[175]. У. Эко, настаивающий, что "дискуссии о референте не подлежат ведению семиологии" и что "семиологию интересует только левая сторона треугольника Огдена – Ричардса"[176] (т.е. отношение символа и сообщаемой им информации), едва затронув вопрос о связи между словом и вещью, на которую оно указывает, говорит, что вещь имеет природное, физическое бытие, и в качестве типичной вещи называет собаку, причем не в контексте ее "различания" с кошкой, а в качестве эмпирически данного объекта, и т.д.

На мой взгляд, здесь имеет место естественная инерция языка, охраняющая ее внутреннюю логику. Почему язык сопротивляется расширению понятия "вещь", могут помочь понять два на первый взгляд далеких от обсуждаемой темы примера, которые я позволю себе привести, усматривая некоторую аналогию с данной ситуацией.

Все, кто в последнее время обращался к проблеме критериев научности, говорили о неправомерности задания их "списочным способом", об относительности всех определителей, которые можно предложить для демаркации научного и вненаучного знания, о размытости критериев и правомерности указания разве что признаков или "симптомов" научности. Данный вывод обоснован анализом динамики всех традиционных критериев в контексте неклассической и постнеклассической науки и продиктован стремлением к максимальной теоретической точности философского осмысления ситуации. Но, как только мы начинаем обсуждать вопрос о том, какие – и почему именно такие – правила должны соблюдаться при проведении конкретного исследования или чем, собственно говоря, нехороша для ученых какая-нибудь паранаучная концепция, мы должны некие критерии все-таки назвать и границу между научным и вненаучным знанием все-таки где-то провести. Да, будет сохраняться давление на линию демаркации, требующее постоянного уточнения и поддержания ее местоположения, и такое давление будет в ряде случаев правомерным. Но провести ее нужно. Во-первых, иначе невозможно решать практические задачи. А во-вторых, даже для стремящейся к преодолению сциентизма позиции, признающей различные виды познания и считающей науку лишь одним из них, необходимо понимание, где заканчивается один вид познания и начинается другой, с другими "правилами игры". Если в каждом из них позволено все, что угодно, само понятие видов познания теряет смысл. По своей природе философские категории тяготеют к максимизации смысла, выявлению многообразия смысловых оттенков и в пределе – к расширению до предельной универсальности референции. Но для того, чтобы что-то с их помощью обсуждать, необходимо осуществлять ограничение.

Второй пример относится к обыденному языку и принадлежит К. Льюису. Он рассматривает историю понятия "джентльмен" и пишет, что когда-то это понятие имело вполне определенный смысл и означало человека, имеющего герб и земельную собственность. В те времена это слово было информативным, т.е. сообщало о человеке некие понятные факты. Затем начали говорить – "так верно, доброжелательно, с таким глубоким пониманием и чуткостью" – что поведение человека важнее наличия у него герба и настоящий джентльмен – тот, кто ведет себя соответствующим образом. Джентльменом стали называть человека, поведение которого оценивалось как правильное, и, таким образом, понятие "джентльмен" стало одним из аналогов понятия "хороший, достойный человек". Расширение понятия, безусловно, могло быть оправдано многими соображениями. Но "в результате слово "джентльмен" превратилось в бесполезное слово. У нас и так уже было множество слов, выражающих одобрение, так что для этой цели мы в нем не нуждались"[177]; с другой стороны, для информативного использования это слово оказалось утраченным. К. Льюис пишет, что подобный процесс происходит, в частности, и со словом "христианин", и говорит о необходимости придерживаться определенного смысла этого слова, если мы не хотим получить еще один аналог все того же понятия "хороший человек".

На мой взгляд, нечто похожее происходит с понятием "вещь", когда мы расширяем ее до трактовки "любое нечто". Если существует не только материальная реальность как физический мир, но и различные иные реальности и возможные миры, почему бы не признать, что понятие вещи, ранее применявшееся для обозначения единиц материального мира, может быть использовано для наименования квантов реальностей различной природы, что вещь может быть материальной, идеальной, объективной, логической – какой угодно? Основания для такого расширения есть, они не лишены ни смысла, ни логики, ни позитивного стремления к максимальной содержательности понятий. Но между тем в результате мы получаем еще один аналог понятия "нечто существующее", утрачивая при этом возможность выражать то специфическое содержание, которое несло в себе исходное понятие вещи: вещь как тело, обладающее пространственно-временной локализацией и физическими свойствами. В результате теряется и смысл телесности как характеристики мира: это понятие больше не соотносится с физическими свойствами – устойчивостью, осязаемостью, непроницаемостью, сопротивляемостью чувственному или практическому воздействию человека. Если единственным качеством вещи остается дискретность, какой смысл тогда называть объективный мир в целом или что-то в нем вещественным? Это лишь иное выражение утверждения о его существовании. Но, как сказал К. Льюис, для выражения этой мысли у нас есть и другие слова.

М. Хайдеггер, с его тонким чувством языка, в свое время увидел эту проблему именно в таком ракурсе. Он пишет: "Словом "вещь" именуют все, что только не есть вообще ничто... Но такое понятие о вещи, по крайней мере поначалу, не способно помочь нам в нашем начинании, в попытках как-то отграничить сущее по способу бытия вещи от сущего по способу бытия творения"[178]. Как-то не получается, говорит М. Хайдеггер, назвать вещью Бога или сказать: "Человек – это вещь". Вещь все-таки предполагает материально-определенную, локализованную в пространстве и времени, осязаемую единицу бытия, основное содержание которой является физическим, а не духовным. "Что придает вещам их постоянство и упорство, а вместе с тем определяет способ их чувственного напора, все красочное, звучное, твердое, плотное в них – все это вещественность вещи", – пишет М. Хайдеггер и заключает: "Вещь есть сформованное вещество"[179].

С этой точки зрения, как мне представляется, более подходящим для обозначения обособленной единицы различных реальностей будет понятие "объект". Прежде всего, это понятие изначально заключает в себе момент отделения, отличия от других компонентов реальности. В точном смысле объект соотносится с субъектом; в обобщенном плане можно указать на момент соотнесенности с чем-то иным как таковой. Иначе говоря, объект – изначально нечто обладающее относительной самостоятельностью и при этом вписанное в контекст отношений, что существенно с точки зрения рассмотренных критериев существования реальностей.

Далее, понятие объекта не несет в себе тех непосредственных физических коннотаций, которые заключены в понятии "вещь". В обыденной языковой практике речь идет главным образом об объектах как явлениях материальной действительности, но в научно-философском мышлении с равным правом говорят об идеализированном объекте, идеальном объекте, абстрактном объекте научной теории как теоретико-познавательных конструкциях. Объект в устоявшемся смысле – это нечто, на что может быть направлена деятельность, не обязательно предметно-материальная ("объект исследования"). Поэтому именно об объекте можно, не опасаясь противоречий, говорить как о чем-то имеющем различную природу – как материальную, так и идеальную.

Определенная сложность возникает при применении понятия объекта – и связанного с ним понятия объективного – в отношении субъективно-идеальной, психической реальности. Но объективность не обязательно предполагает внешнее по отношению к человеку существование (объективная истина, например, существует в сознании). С этой точки зрения в качестве психических объектов могут рассматриваться психические образы, феномены психики; трактовка их в качестве объектов отражает момент их относительной устойчивости и определенности. Кроме того, психические объекты (например, архетипы) могут, оставаясь в субъективной реальности, иметь интерсубъективное существование.

Некоторое сомнение может возникать также в связи с уже упомянутой трактовкой объекта как чего-то включенного в человеческую деятельность. Но поскольку объект может быть понят как потенциальный референт познавательной и практической деятельности, понятие объекта и в этом контексте сохраняет универсальный характер, что и определяет возможность его использования.