Конструирование реальностей в зеркале художественного осмысления

Идея множественности реальностей не является для современного человека исключительно теоретической конструкцией, позволяющей, скажем, дать логическое определение необходимого (в отличие от возможного) или разграничить логическую и эпистемическую возможность. Это еще и определенное восприятие окружающей действительности, сформированное не в сфере теоретического мышления, а в экзистенциальном опыте. Теоретические представления онтологии, основанной на идее вариативности реальностей, перекликаются с внелогическим мироощущением релятивизации бытия. Эти уровни мировоззрения могут поддерживать и усиливать друг друга, а могут существовать и относительно самостоятельно, что в первую очередь относится к уровню внетеоретического восприятия мира именно в таком ракурсе: оно может быть именно мироощущением, даже не осознанным до конца, и в этом варианте имеет более широкую представленность в духовной жизни общества, чем научные теории.

Если теоретическая философия выражает ядро концептуального понимания бытия и его многоуровневости, то ощущение и эмоциональное переживание варьирующейся реальности отражают и другие формы общественного сознания, в первую очередь художественное мышление. Одной из главных возможностей и философского произведения, и литературного текста является способность уловить идею, даже не "носящуюся в воздухе", а еще формирующуюся в общественном умонастроении, отчетливо ее артикулировать, заострить, сделать явным ее смысл. Философия это делает своими средствами, художественная литература – своими. До сих пор у нас речь шла о способах представления идеи многообразия реальностей и их конструирования в философии; сейчас мы обратимся к литературным формам ее воплощения, постаравшись выявить таким способом антропологическое, экзистенциальное содержание этой идеи, то, как она переживается (в дополнение к осмыслению).

За пределами нашего экскурса остается огромное количество произведений, которые просто используют указанную идею, перенося героев из одного мира в другой или описывая события в мире, устроенном как-то иначе, чем наш собственный. Конечно, и они что-то добавляют к укорененности в массовом сознании образа множества возможных миров. Но в данном случае наш интерес направлен на произведения, в которых множественность реальностей является не предпосылкой, а как минимум отчасти самостоятельным предметом художественного видения. Мы постараемся с их помощью зафиксировать – один за другим – базовые принципы экзистенциального переживания множественности реальностей.

Оговоримся также, что наше исследование не предполагает сколько-нибудь полного обзора литературы определенного направления: оно ориентировано не на литературные формы, а именно на базовые принципы отображения проблемы как некоторые ключевые идеи массового сознания. Поэтому в основном для их выявления будет использоваться произведения одного автора – В. Пелевина; как нам кажется, это позволяет показать, что данная тема образует достаточно целостный комплекс смыслов. Вместе с тем, чтобы обнаружить универсальность выявляемых идей, мы постараемся провести для каждой из них параллель с каким-то другим текстом. (Не будем скрывать, что выбор в данном случае во многом определяется личными литературными пристрастиями автора этой книги, и конечно, предлагаемые интерпретации тоже являются субъективными и могут быть оспорены).

Итак, ключевыми смысловыми принципами в восприятии множественности реальностей как характеристики нашего собственного бытия и формирующего его фактора представляются следующие.

Реальность, в которой мы живем, нестабильна. Любая ее часть может в любой момент исчезнуть, обернуться чем-то иным; все, что представляется реальным, может оказаться – и, возможно, уже является – нереальным или совсем не таким, как видится. Даже за повседневной рутиной где-то – на самом деле очень близко – скрывается абсурд, и тонкая пленка реальности, отделяющая нас от него, может порваться в любой момент.

В рассказе В. Пелевина "Вести из Непала" описывается один день будничного существования – давка в транспорте, выговор от начальника за опоздание, выполнение довольно бессмысленных служебных обязанностей, столовая, стенгазета, собрание... Стандартная риторика по радио вдруг оборачивается сообщением, что закончился первый день воздушных мытарств – сорока-дневного странствия души после умирания к точке истинной смерти. Героиня обнаруживает, что погибла еще утром под колесами грузовика по дороге на работу; окружающие ее сослуживцы оборачиваются умершими в тот же день людьми, каждый из которых тоже воспринимал происходящее как свою повседневную жизнь (в колхозе, на подводной лодке, в троллейбусном парке), а персонажей вокруг ­– как свое привычное окружение. А когда героиня выскакивает за дверь, пытаясь спастись, оказывается, что она выскочила из переполненного троллейбуса, и цикл воздушных мытарств возобновляется.

Не знаю, насколько это оправдано, но почему-то у меня настроение этого рассказа ассоциируется с одним из мотивов "Скромного обаяния буржуазии" Л. Бунюэля. Компания садится за накрытый стол и вдруг обнаруживает себя на сцене, а за ними с интересом наблюдает публика. Полковник получает приказ, отдает распоряжение о срочном выступлении, садится обратно и начинает обсуждать с гостями увиденные сны. Происходит понятное, привычное действие, которое в следующую секунду оборачивается совершенно по-другому и оказывается ирреальным. Конечно, можно воспринимать рассказ Пелевина как метафору невключенного существования человека, а фильм Бунюэля – как сатиру на буржуазный образ жизни. Но, может быть, главное тут в другом: в современном мире мы все время смутно ощущаем, что жизнь вообще так устроена. Только сядешь позавтракать (или, скажем, в кресло в театре), как ворвутся террористы. Только начнешь планировать свой бюджет, как экономическая ситуация радикально изменится. Реальность, в которой мы находимся, – очень зыбкая, ненадежная, и ткань бытия все время расползается. Вот это мироощущение и фиксируют абсурдные сюжеты.

Один из нюансов этого взгляда на реальность выражается также в принципе: реальность не до конца подчинена каким-либо закономерностям, на самой деле в ней нет границы между обычным и из ряда вон выходящим. В рассказе "Миттельшпиль" элитные "девочки по вызову" оказываются бывшими райкомовскими работниками, сделавшими операцию по смене пола, а бравые моряки-подводники, занимающиеся по ночам их ликвидацией – сестрами, которые, переодевшись, поступили на службу во флоте. Возникает некая отдаленная ассоциация с классическим примером, разграничивающим уровни возможности: может ли турецкий султан стать Папой римским? – Да, если обратится в христианство, примет обеты, начнет церковную карьеру. В абсурдном мире, где реальность никогда не бывает устоявшейся со всей определенностью, абстрактная возможность легко оборачивается не то что реальной возможностью, а и – сразу – действительностью. С другой стороны, возникает еще смутная перекличка с сюжетом Ф. Кафки: человек, проснувшись однажды утром, обнаруживает, что превратился в насекомое. Но жизнь, в общем, продолжается, логика повседневности ведет нас дальше, и новый фактор, вклиниваясь в стереотипные реакции, их не столько ломает, сколько ими обрабатывается. Когда в реальности нет окончательной определенности, а рациональность ее организации более чем сомнительна, в ней нет и нормы, нет демаркации возможного и невозможного, нет ясности ожиданий. Поэтому вектор будущего исчезает, и человек оказывается перед необходимостью жить "как получается", в потоке меняющихся условий бытия.

Но как соотносится эта ситуация с определением локальной реальности именно как совокупности относительно устойчивых правил, специфичных по отношению к правилам других реальностей? Игра вероятностей заставляет во всей полноте осознать первоначально абстрактную онтологическую идею о том, что существуют различные реальности, и мы можем оказаться – постоянно или временно – в пространстве каждой из них. Внутри отдельной реальности действует своя логика, свои правила; когда реальности соприкасаются между собой, на стыке разных нормативных систем и возникает абсурд.

В рассказе "Бубен Верхнего мира" взяты три линии социального действия. Камлание шамана призывает души умерших. "Черные следопыты" ведут поиск захоронений времен войны. Брачное агентство организует браки с иностранцами. Каждое из этих действий само по себе "нормально" – во всяком случае, имеет собственную логику. Но когда они соединяются вместе, возникает нечто немыслимое. Агентство находит и оживляет погибших немецких, испанских, итальянских солдат (объясняя, что гражданство-то они не теряли) под условием заключения брака с клиентками. Все это рассматривается как бизнес не хуже других: услуги пользуются спросом, удалось найти хорошего шамана (получше, чем у конкурентов), фирма дает определенные гарантии и т.д.

Итак, одним из самых мощных источников шаткости нашего существования оказывается то обстоятельство, что к "нашей" реальности со всех сторон подступают другие, прорываясь в нее. В первичном обнаружениидело заключается в том, что сверхъестественная реальность непосредственно присутствует рядом с естественной, то и дело проникая в нее. В одном из эпизодов "Священной книги оборотня" падает давление на нефтяной скважине, останавливается добыча, и такие меры, как нагнетание воды и приглашение волков-оборотней провыть мольбу, обращенную к природе, оказываются в равной степени заслуживающими испробования.

В более широком смысле реальности подразделяются не только на естественную и сверхъестественную, они действительно множественны и постоянно взаимодействуют между собой, смыкаясь и размыкаясь. Этот мотив просто великолепно представлен, в частности, в небольшой повести "Принц Госплана". Герои, включая главного, существуют в обычной московской реальности и в реальностях разных компьютерных игр (в том числе памятного "Принца Персии"). При очень большом желании можно предположить, что они просто играют в рабочее время в своих конторах в компьютерные игры – наверное, все, кто занят скучной работой с восьми до пяти, этим грешили. Но немедленно выясняется, что это, в общем-то, и есть их работа: юбиляра чествуют в связи с тысячным сбитым самолетом, как лучшего пилота Госплана, а командировочный из Пензы входит в отдел, сует в дисковод резервного компьютера диск со своей игрой и начинает трудовой день. И реальности начинают мелькать, как в калейдоскопе: в управление можно поехать на троллейбусе, а можно и выйти, пройдя очередной уровень; герой проваливается с третьего уровня в военкомат, но с потолка падает веревочная лестница, и он благополучно вылезает в двухмесячную командировку; к счастливому юбиляру в темном углу двора подходят двое в черных куртках: "Вы бомбили лагерь под Аль-Джегази? – Организация освобождения Палестины приговорила Вас к смерти". При этом объекты, которые внешне сосуществуют, могут находиться в разных реальностях. Герой едет по эскалатору в метро и обнаруживает, что впереди стоит разрезалка. Поток пассажиров, которые находятся не в этой игровой реальности, просачивается сквозь нее, не замечая, а для героя это смертельная угроза. Он и погибает – и тут же перезагружается, и вливается в поток, текущий на другой эскалатор, и его сомнения насчет того, что как-то часто в последнее время возникает эффект дежа вю, наводят на мысль, что это происходит не в первый и не в последний раз.

На минуту отвлекаясь от логики развертывания антропологических смыслов понимание многоуровневости бытия, отметим, что, как ни странно, идея смыкания различных реальностей оказывается отнюдь не особой приметой фантастической литературы; можно сказать даже, что это один из самых универсальных принципов построения литературы вообще. Когда различные реальности стыкуются между собой, они высвечивают сущность друг друга. Посмотрим в этой точки зрения на произведение, не имеющее с фантастикой ничего общего – стихотворение Д. Самойлова "Наташа" (позволю себе привести его целиком).

Круглый двор

с кринолинами клумб.

Неожиданный клуб

страстей и гостей,

приезжающих цугом.

И откуда-то с полуиспугом –

Наташа,

она,

каблучками стуча,

выбегает, выпархивает –

к Анатолю, к Андрею –

бог знает к кому! –

на асфальт, на проезд,

под фасетные буркалы автомобилей,

вылетает, выпархивает без усилий

всеми крыльями

девятнадцати лет –

как цветок на паркет,

как букет на подмостки, –

в лоск асфальта

из барского особняка,

чуть испуганная,

словно птица на волю –

не к Андрею,

бог знает к кому –

к Анатолю?..

Дождь стучит в целлофан

пистолетным свинцом...

А она, не предвидя всего,

что ей выпадет вскоре на долю,

выбегает

с уже обреченным лицом[202].

В данном случае ни о какой фантастике речи не идет – и тем не менее стихотворение и построено на том, что несводимые друг к другу реальности пробиваются, сквозят друг через друга: современный двор и реалии XIX в.; повседневная жизнь и реальность художественного произведения, обычная девчонка из соседнего подъезда и пленительная толстовская героиня... Не только фантастика – любая литература говорит нам о том, что происходящее с нами уже с кем-то было, "вообще происходит", – но именно через нас происходит (и только так и может происходить) вечное, вневременное.

И тогда мы возвращаемся к точке, с которой связывалось когда-то само понятие бытия, к тезису: то, что мы воспринимаем нечто как реальность, еще не означает, что это и есть вся реальность, единственно подлинная реальность. Истинное бытие присутствует в кажущемся, но оно и больше, и меньше, чем непосредственно наблюдаемое.

В контексте мироощущения вариативности этот тезис приобретает еще такой вид: реальность всегда не такая, какой кажется; и даже казаться еще через какое-то время она будет уже другой. В рассказе "Затворник и Шестипалый" основное население бройлерного комбината имени Луначарского создает свою "народную модель Вселенной", а пытающиеся найти истину главные герои – свою. И когда в финале они смотрят на Солнце, "только по цвету напоминающее то, что они когда-то считали светилами"[203], что это, как не платоновский миф о пещере, пленникам которой доступны лишь блеклые тени вещей – и как тому, кто, выглянув наружу, пытается рассказать им о красоте мира, сделать так, чтобы ему поверили? Но еще дело в том, что мы никогда не можем быть уверены, что действительно прорвались к настоящей реальности. Возможно, мы лишь в следующей, по-иному освещенной пещере, в плену новой иллюзии.

Смежные с этим взглядом философские идеи – это, с одной стороны, принцип субъективного идеализма, выражающийся в утверждении, что всегда мы имеем дело лишь с реальностью нашего восприятия, и у нас нет средств для прорыва за ее пределы, а следовательно, и оснований для утверждения, что нечто вообще существует за этими пределами. С другой стороны, это идея множественности и неполной взаимной открытости жизненных миров. Категория "жизненный мир" в том виде, в каком она была введена Э. Гуссерлем, означает некоторую совокупность событий и факторов объективной действительности вместе со смыслами, которые им придает человек. В первом приближении жизненный мир имеет культурно-историческую определенность в контексте некого локального социума, хотя обнаруживается его отличие от миров "соседних" социумов. "Жизненные миры, стало быть, благодаря социальному и культурному разнообразию человеческих групп, будут иметь существенные признаки исторических миров в самом широком смысле этого слова"[204]. Это и есть уровень "народной модели мира". Но поскольку смысловое восприятие варьируется и индивидуально, даже субъекты, принадлежащих к одному сообществу, живут в несколько различных жизненных мирах. Таким образом, даже общая реальность, к которой мы принадлежим, все время "расслаивается", что усиливает ощущение ее нестабильности.

И не последнюю роль в этой текучести реальности, в которой мы обнаруживаем себя, играет как раз постоянное ощущение возможности ее конструирования извне. Реальность может быть искусственной, специально сконструированной с целями, лежащими вне нашей собственной системы смыслов.

Такое конструирование происходит постоянно в пространстве убеждений. "Когда множество людей верит в реальность некоего объекта (или процесса), он начинает себя проявлять: в монастыре происходят религиозные чудеса, в обществе разгорается классовая борьба, в африканских деревнях в назначенный срок умирают проклятые колдуном бедняги..."[205]; в рассказе, из которого взято это рассуждение, "оружием возмездия" фашистской Германии является сама массовая убежденность в реальности такого оружия, сила ожидания (с обеих сторон), которая неуловимо меняет что-то в истории: "С появлением и распространением слухов об оружии возмездия оно возникнет само – никому, даже его создателям, неизвестно, каким образом; чем больше будет мнений о его природе, тем более странным и неожиданным окажется конечный результат"[206]. Этот механизм, описанный здесь напрямую, оборачивается основным механизмом становления социальной реальности. В повести "Омон Ра" конструируется идеологическая советская реальность, в "Generation "П" – коммерческая и политическая постсоветская. В "Омон Ра" полная утрата границ реального достигается за счет двустороннего смещения: классические идеологемы воплощаются в действительность буквально, а настоящие достижения оборачиваются пропагандистскими трюками – едва ли не самый безобидный пример состоит в том, что в свое время для имитации первого испытания атомного оружия, которого вовсе не было, заставили одновременно подпрыгнуть два миллиона заключенных. Иными словами, не происходит на самом деле практически ничего из того, что было основным содержанием советской пропаганды – все силы уходят на создание и поддержание иллюзий технического могущества, успехов в освоении космоса и т.д.; и это единственное, на что еще находятся силы. Конструирование реальности оказывается процессом, вытесняющим саму реальность. В "Generation "П" показывается, как конструированная реальность постепенно отделяется от исходной, превращаясь в ее полную противоположность – начиная с "кислотных репортажей" и статей о гламурной жизни, которые пишут немолодые, лысые и печальные отцы семейств, отрабатывая квартирную аренду, и заканчивая открытием, что все политические фигуры вообще являются чисто анимационными персонажами и существуют только в телевизоре. Причем никакого универсального плана, по которому конструируется эта гиперреальность, нет вообще. Политические тяжеловесы и сценарии их действий не создаются, например, по заказам олигархов, потому что олигархи – это тоже только телевизионные картинки, создаваемые на соседнем этаже студии. Космический ужас ситуации заключается в том, что все это делают обычные криэйторы, думая при этом исключительно о своих повседневных целях, и вся эта деятельность регулируется исключительно принципом "чтобы у нас объем денежной массы был максимальным". Таким образом, в реальности не просто все может оказаться не тем, чем представляется – все может обернуться либо специально сконструированной ловушкой, либо (что, может быть, еще обиднее) ямой, вырытой случайно, даже не с целью как-то тебя поймать. Реальности нельзя доверять; но и надежных критериев ее проверки у нас тоже нет.

И в этой нижней точке перед нами возникают две идеи, которые могут рассматриваться как наиболее универсальные для литературы, построенной на концепции сосуществующих реальностей.

Вопрос принадлежности к той или иной реальности – это вопрос выбора. Существует некоторая критическая точка, черта, разграничивающая реальности. Человек может провалиться в одну из них – но может и сознательно выбрать ту или иную реальность, и этот выбор определит его бытие.

В рассказе "Проблема верволка в средней полосе" герою объясняют: зов, луна, эликсир для превращения, охота вместе со стаей – это все на самом деле не имеет значения. Волком-оборотнем он стал в тот момент, когда решился драться за место в стае с более сильным зверем, не имея шансов на успех, а превратиться можно и без всех этих декораций, в любое время, просто по желанию. Он выбрал определенный поступок – и вместе с ним выбрал реальность, в которой отныне будет существовать. (В близком по времени "Принце Госплана" он еще будет сомневаться, не окажется ли никуда не годным оборотнем, а в "Священной книге оборотня" уже полностью освоится в этой реальности, подомнет ее под себя – но прирастет к ней уже так, что не сможет оторваться).

Выбор, который совершается, может быть не просто выбором между реальностями – он сам создает новую реальность, запускает ее развертывание. В конкретном действии могут сомкнуться различные слои реальности, и простое действие получит символический смысл. Иллюстрация к этому тезису содержится в рассказе "Хрустальный мир": юнкера стоят на страже, выполняя конкретную задачу – не пропускать никого к Смольному. При этом один рассказывает другому о предсказании, согласно которому он должен в своей жизни когда-то оказаться на невидимом посту и не пропустить в мир древнее проклятие. За этими разговорами (не говоря уж о других способах скоротать дежурство) они утрачивают бдительность, и гражданин, весь вечер 24 октября разными способами пытавшийся преодолеть их заставу, все-таки проходит.

Здесь даже не в том дело, что "выбирая себя, мы выбираем всех людей"[207] (конечно, "человека вообще" мы тоже выбираем, поскольку, как пишет Сартр, наш поступок создает некую схему поступания). А в том, что выбор, совершенный в точке бифуркации реальности, может оказаться масштабным по результатам при минимальности самого действия, "небольшая флуктуация может послужить началом эволюции совершенно в новом направлении, которое резко изменит все поведение макроскопической системы "[208]. Конструирование реальности – дело одновременно и сложное, и очень легкое. Трудно реализовать гармоничный, сбалансированный, целостный проект, но даже простое действие может запустить новую линию трансформации исходной реальности.

В фантастической литературе попроще сдвиг в точке бифуркации – один из популярнейших мотивов: в истории время от времени возникают развилки, от которых развитие человечества движется по разным линиям. Несколько примеров навскидку. В романе Г. Гаррисона "Да здравствует трансатлантический тоннель" точкой расхождения двух вариантов истории является битва при Навас-де-Толоса в 1212 г. В описываемом в романе мире эту битву выигрывают мавры, Иберийский полуостров остается в их руках, христианские государства – Испания и Португалия – не становятся самостоятельной силой, вся история освоения Америки идет по-другому, и т.д. При ближайшем рассмотрении все упирается в гибель одного-единственного пастуха, который в нашем варианте истории провел христианское войско в тыл маврам, что и обеспечило победу в сражении. В цикле романов Р. Гаррета ключевой точкой является правление Ричарда Львиное Сердце, который в альтернативном варианте истории не был убит во время войны с Францией, а жил долго и приложил много усилий по укреплению империи. У него же в конце эпохи Возрождения, когда в реальной истории наука и магия усиливались сообща и достаточно долго сохраняли паритет, были найдены не основания эмпирической науки, а базовые принципы рациональной магии, в силу чего сложилась некая альтернатива техногенной цивилизации. В романе В. Рыбакова "Гравилет "Цесаревич" весь наш мир – это модель истории с искусственно повышенной агрессивностью человечества, созданная после изобретения соответствующего препарата.

При всей условности таких построений кое-что в пользу принципов их построения сказать все же можно. Во-первых, интерес представляют именно те образцы жанра, где есть внутренняя логика: меняется некоторый базовый принцип, и развертывается соответствующая социальная организация, причинно-следственные цепочки исторических событий и т.д. У Г. Гаррисона не состоялось плавание Колумба, и Америку открыл английский мореплаватель – в результате соотношение сил оказалось таким, что первые же сражения начавшейся впоследствии войны за независимость американские колонии проиграли, а пережитое национальное унижение способствовало сохранению зависимого статуса вплоть до конца ХХ в. У В. Рыбакова мир, не получивший инъекции агрессивности, не только избежал глобальных войн и социальных катастроф – и взаимоотношения в ситуации любовного треугольника там выстраиваются более мирно и цивилизованно. Иначе говоря, смысл в таких построениях возникает только в том случае, если действительно происходит конструирование некоторой реальности, худо-бедно внутренне связанной некоторыми специфическими законами; и в результате они также позволяют увидеть, что представляет собой процесс конструирования реальности. Всегда интересно следить за тем, как локальные события и процессы, включаясь в новую реальность, модифицируются в общем русле, по мере того как их захватывает поток новой логики развития.

Во-вторых, даже современная научная социальная философия более терпима к идее альтернативности истории, чем ее предшественница в XIX в. История объективно не линейна, не детерминирована с полной однозначностью, и построения на эту тему (радикальные версии которых, конечно, более приемлемы именно в художественной форме, а не в серьезном исследовании) не только позволяют посмотреть на действительное сквозь более широкую призму возможного, но усиливают в общественном сознании идею: если реальность подвластна конструированию, это повышает меру нашей социальной ответственности. На мой взгляд, нравственно ценным и нуждающимся в философской защите в современном мире является тезис: "Единственной рациональной, равно как и единственной христианской установкой относительно истории является то, что мы сами ответственны за нее в том же смысле, в каком мы отвечаем за свои поступки в жизни"[209], и ощущение (даже не вполне рациональное) внутренней вариативности истории в этом плане притягательнее, чем идея ее жесткой запрограммированности. В конце концов, не в этом ли преимущественная возможность художественного творчества (а может быть, и философского размышления), по сравнению с научным познанием – сохранить в общественном сознании идею, которая, не будучи объективно-истинной в рационально-логическом плане, обладает определенным ценностным значением?

И наконец, вырисовывается еще одна идея, которая также носит ценностный характер. Художественная литература рассматриваемого направления очень часто обыгрывает также принцип неизменности главных ценностей и человеческих характеров в изменяющихся обстоятельствах. В условиях модифицирующейся реальности единственным инвариантом является не объективное, а субъективное – но зато субъективное действительно инвариантно. В стихотворении Д. Самойлова сквозь все пласты реальности происходит одно-единственное, вечное действие – девушка отправляется навстречу любви, в страшное и прекрасное приключение. И при всей ироничности В. Пелевина и в "Священной книге оборотня", и в "Бубне верхнего мира" вдруг оказывается, что настоящей в сюрреалистическом мире является только любовь, и только она действенна и надежна. У него же в "Затворнике и Шестипалом" среди "народных" гипотез об устройстве мира, лозунгов и общей ирреальности ситуации – дело все-таки происходит на птицефабрике – настоящие только сами герои с их стремлением понять истину и прорваться к свободе. Главное здесь – сущность характера, и смысл его победы над обстоятельствами, которые могли бы иметь совершенно иное, "реалистическое" предметное воплощение.

Таким образом, спектр ветвящихся реальностей предполагает наличие того, перед кем он разворачивается, и требует возможности выхода к некому стержню, образующему систему отсчета – ведь, если меняется абсолютно все, нет возможности даже отслеживать изменения. Художественная литература, как ценностная форма осмысления мира, видит сквозное основание в фундаментальных ценностях, которые и составляют, таким образом, уровень истинного бытия.