Реальности и критерии существования

Идея множественности реальностей, обладающих несколько различным онтологическим статусом, приводит к новой постановке одной из самых фундаментальных онтологических проблем. Что означает утверждение, что тот или иной объект в составе одной из этих реальностей существует? Как для каждой из них определяется существование или несуществование отдельных объектов?

Даже для физической реальности эта проблема не является вполне тривиальной. В общем случае существование объектов в ее рамках устанавливается через их способность обнаруживать себя, вступать во взаимодействие, несколько уже – быть данными человеку в каком-либо опыте. Мировоззренческий принцип, восходящий к "бритве Оккама", устанавливает асимметричность в решении вопроса о существовании объектов: "Не следует умножать число сущностей без нужды" означает, что мы имеем право полагать существующим лишь то, существование чего позитивно выявлено, подтверждено. Если допущение о существовании некоторого объекта может быть поддержано исключительно соображением "Нельзя доказать, что этого нет", такое допущение не является правомерным. Критерием существования оказывается в конечном счете возможность обнаружения.

Вопрос о существовании, трактуемом таким образом, решается с достаточной очевидностью, если речь идет об относительно распространенном, простом и воспроизводящемся взаимодействии или опыте. В случаях, когда возможный опыт является редким, связанным со сложными условиями и ограниченным во времени, процедура установления самого факта существования объекта может оказаться длительной и требующей специальных усилий. Возникает вопрос о том, в какой мере возможность обнаружения, положенная в качестве критерия существования, сама может носить потенциальный характер.

Но в данном случае хотя бы приблизительно ясно, что следует понимать под обнаружением. Это возможность восприятия, в той или иной эмпирически осуществимой форме, либо самого объективного процесса, либо его следов, проявлений, результатов. Обыденное желание "пощупать" вещь, чтобы убедиться в ее реальности, и научный вывод о свойствах элементарной частицы по трекам, оставленным ею в камере Вильсона, заключают в себе зерно одного и того эмпирического процесса; способность рано или поздно инициировать в какой-то форме этот процесс является следствием того, что объект обладает определенными физическими свойствами, которые и составляют основу его существования. Как пишет Б. Рассел, существование мира физических предметов "насколько это возможно, эмпирически доказано"[136].

Но что именно понимается под обнаружением, если речь идет об объекте, принадлежащем к виртуальной реальности или лежащем в сфере объективного идеального бытия? И что может служить критерием, удостоверяющим его существование?

Проблема дополнительно усложняется, если принять во внимание не только сосуществование различных реальностей, но и отмеченную выше несколько иную логическую линию, иерархизирующую уровни бытия. Если объект может не только существовать или не существовать, но и существовать в разной степени, с различной интенсивностью, операции установления существования должны включать средства, позволяющие его градуировать.

Таким образом, развертывание онтологии приводит к обнаружению неоднозначности самого понятия существования: его границы как бы все время размываются, подтачиваясь текущими в различных направлениях разработками. Между тем метафизические понятия существования и реальности важны не только сами по себе, но и как отправные точки осмысления целого ряда (если не всех) фундаментальных философских проблем.

К примеру, классическое определение истины связывает это понятие с соответствием знания действительности. Но тогда сразу же возникает вопрос о том, что такое действительность. При этом данный вопрос должен разрешаться не только в общем виде, но и применительно к каждому конкретному акту установления истины. Не составляет особых трудностей нахождение того фрагмента действительности, с которым должно устанавливаться соответствие высказывания "1 апреля 2008 г. в Новосибирске шел снег" (оно истинно, если снег действительно шел) или "Синоптики предсказывали, что этот день будет солнечным и ясным" (это высказывание истинно, если прогноз погоды был именно таким, и фактом, взятым для сопоставления, будет текст самого прогноза, а не последующее наличие или отсутствие снега). Но уже вопрос о том, как должна оцениваться истинность высказывания "В 2050 г. будут использоваться главным образом электрические автомобили" и с какой именно действительностью оно должно сопоставляться, может оказаться более сложным. Понятно, что в настоящее время существуют некоторые тенденции, которые могут привести к такому положению дел; но в данный момент они являются разрозненными и не образуют единого "куска" действительности. С точки зрения онтологии действительность, о которой идет речь, обладает не актуальным, а потенциальным существованием, имеющим лишь некоторые предпосылки в наличном бытии. Как же тогда устанавливается соответствие с ней, как происходит необходимое для этого сопоставление?

Н. Гудман, иллюстрируя проблематичность подтверждения высказываний такого типа, построил логический парадокс о "зелубом" цвете[137]. Предмет является зелубым, если он имеет зеленый цвет вплоть до некоторой даты, отнесенной в будущее, а после этого срока становится голубым. Допустим, что выдвигается высказывание "Все изумруды зелубые"; как может быть в данный момент проверена истинность этого тезиса? Относятся ли к его подтверждению наблюдение, что все изумруды сейчас зеленые, и химические опыты, в которых вещества изменяют свой цвет? А если его нельзя сейчас подтвердить, то можно ли исчерпывающим образом опровергнуть?

Можно возразить, что само существование зелубого цвета отсекается "бритвой Оккама". Но в данном парадоксе хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Верно ли, что в том маловероятном случае, если после "даты Х" все изумруды вдруг превратились бы из зеленых в голубые, можно было бы отнестись к перечисленным эмпирическим фактам как к подтверждающим свидетельствам и считать, что они и были теми присутствующими в действительности линиями становления, с которыми сопоставлялось данное утверждение? И нет ли здесь параллели с примером об автомобилях, когда также внешне достаточно далекие друг от друга тенденции (перспективы истощения мировых запасов нефти, распространение экологически ориентированного мировоззрения, конструкторские разработки) задним числом будут идентифицированы как реальные основания выдвинутого утверждения?

Наконец, рассмотрим еще одну познавательную ситуацию. Можно ли оценить истинность высказывания "Гарри Поттер носил мантию и летал на метле", и с какой действительностью оно должно соотноситься для этой оценки? С одной стороны, речь явно идет об объектах, в действительности вообще не существовавших. С другой стороны, данное высказывание представляется "правильным", особенно по сравнению с высказыванием "Гарри Поттер носил красную шапочку и летал в ступе". Так в какой же форме существует действительность, которой соответствует это знание?

Концепция разнообразия реальностей, имеющих отличные друг от друга способы существования, оказывается, таким образом, инструментом решения многих других философских проблем. Но ветвящаяся реальность не позволяет просто положиться на интуитивные представления о том, какой смысл имеют экзистенциальные суждения типа "А существует", "В не существует"; необходимо целенаправленное прояснение этого вопроса.

Проблема критериев существования оказалась одной из центральных в философских дискуссиях ХХ в.; в частности, именно от нее отталкивался логический позитивизм. Отправной точкой позитивистской критики языка стало обнаружение того факта, что внутри языка нет критериев, позволяющих разграничивать высказывания о существующих, несуществующих, существующих в разной степени объектах. С языковой точки зрения одинаково допустимы высказывания "У лошади четыре ноги" и "У кентавра четыре ноги", хотя лошадь существует, а кентавр – нет. Один из упомянутых выше вариантов построения высказываний (пример с Гарри Поттером) порождает "аномалию сингулярного существования": хотя истинность утверждения о некотором объекте вроде бы подразумевает существование этого объекта, на самом деле такой связи нет, язык допускает и высказывание "Кентавр – это не обычная лошадь". Поскольку данная особенность языка вносит ненадежность в его функционирование в качестве средства познания, возникает вопрос о возможности его логического реформирования для исключения подобных ситуаций. По оценке М. Шлика, некоторые высказывания "удовлетворяют обычным правилам грамматики, но на самом деле состоят из пустых звуков, ибо нарушают более глубокие внутренние правила логического синтаксиса"[138]. В таком случае логический анализ языка как раз и был призван (по крайней мере в первоначальном варианте) сформулировать или сделать явными эти внутренние правила, позволив, в частности, если не исключить, то вывести в отдельную категорию высказывания о несуществующих объектах.

Данная постановка задачи имела логико-гносеологический характер; но, как указывает В. В. Целищев, в данном случае "вторжение логики в традиционную философскую область не изменяет существа различных взглядов на существование. Логика лишь проясняет те предпосылки, которые лежат в основе философских теорий"[139]. Как показывает осуществленный В. В. Целищевым анализ, основная линия изменения логического подхода к данной теме заключалась в освобождении от экзистенциальных предположений и закрытии выхода в экстралингвистическую реальность; но первичная философская постановка проблемы базировалась на идее взаимосвязи языка и внешнего мира.

У истоков логического анализа проблемы существования лежит полемика Б. Рассела с А. Мейнонгом. А. Мейнонг рассматривал все, что может служить объектом высказывания, как имеющее определенный экзистенциальный статус. Такие объекты, как "Аристотель", "число 2", "Пегас", признаются в его концепции различными с точки зрения способа существования, но равноправными в плане применимости к ним всех основных логических операций. Возможность приписать объекту некоторые свойства не обязательно означает утверждение физического существования этого объекта (что противоречит аристотелевской концепции, согласно которой то, что не существует, не обладает и какими-либо свойствами). Какая-нибудь "золотая гора" может быть субъектом осмысленного высказывания, и, когда мы говорим "Золотая гора не существует", мы ведем речь о некотором более или менее определенном предмете – в противном случае наше высказывание вообще не имело бы смысла. Это не физический предмет, обладающий существованием в материальном мире, но это некоторая идея, существующая в качестве таковой и при этом достаточно отчетливая, чтобы отличаться от других идей. Иными словами, даже при отрицании существования материального объекта мы имеем дело с объектом, в каком-то смысле, другим способом, но существующим.

Основными типами существования, выделенными А. Мейнонгом, являются материальное и логическое существование – существование в качестве вещи и существование в качестве идеи. Признание возможности последнего как раз и дает возможность говорить о существовании объектов в контексте не только физической, но и других реальностей. И тогда в роли действительности, с которой мы можем сопоставлять высказывания о Гарри Поттере или кентавре, оказывается в этом случае мир, описанный в романах Джоан Роулинг, или мир греческих мифов, безотносительно к физическому существованию этих объектов. Вопрос об их существовании должен решаться так: каждый из объектов такого типа существует в своей реальности, отличной от действительного мира.

Б. Рассел считал необходимым ограничение этой "логики разбухшего универсума", даже при том, что "очень трудно отказаться от предубеждений, к которым вынуждает нас язык"[140]. Он указывал, в частности, на одну из "языковых ловушек": грамматическая конструкция общих высказываний о существовании объектов представляет его как актуальное существование. "Временная характеристика глагола становится исключительно надоедливой... Вы должны быть в состоянии сказать "Сократ существует в прошлом", "Сократ существует в настоящем", "Сократ существует в будущем" или просто "Сократ существует", без каких-либо временных импликаций, но, к несчастью, язык этого не позволяет"[141]. Б. Рассел определил задачу построения удовлетворительной концепции существования, логические средства которой позволили бы если не утверждать существование Сократа и отрицать существование Пегаса, то различать их существование на уровне построения высказываний.

Концепция самого Б. Рассела строилась на разграничении имен и дескрипций, т.е. описаний объектов (например, "Вальтер Скотт" – имя, "автор "Веверлея" – дескрипция, точнее, определенное дескриптивное описание). При правильном логическом обращении с экзистенциальными суждениями в них должны использоваться только дескриптивные описания. Такие суждения корректны для существующих объектов (звучит вполне разумно фраза "Существуют девушки, у которых светлые волосы и карие глаза", но неясен смысл фразы "Анна существует", а фраза "Существуют девушки, которые носят имя Анна" – это как раз переход к дескрипции). Еще более это важно для несуществующих объектов: "Имя не может осмысленно входить в суждение, если нет чего-то, что оно именует, в то время как дескрипция не подчиняется этому ограничению"[142] (фраза "Не существует антилоп, у которых был бы только один рог посередине лба" не так чревата логическими парадоксами, как фраза "Единороги не существуют").

Использование дескрипций, во-первых, позволяет эффективнее обнаруживать факт несуществования объектов. Суждение "Нынешний король Франции лыс" может быть оспорено двояким образом, т.е. допускает не только постановку вопроса "Действительно ли он лыс?", но и "Действительно ли он существует?", тогда как приписывание данного предиката конкретному имени такого хода мысли не предполагает. Во-вторых, общие дескриптивные описания отчетливо отличаются от индивидуализированных. В результате из суждения "Люди существуют" явно не следует "Если х – человек, то он существует". Наконец, статус экзистенциальных суждений с дескрипциями получает следующее определение. Сущность с существует, если пропозициональная функция о с является возможной,т.е. описание, заключенное в формулировке с,подходит к одним объектам и не подходит к другим. Пропозициональная функция возможна, если имеются случаи, при которых она является истинной. А поскольку описание может быть различным по своему содержанию, такое определение одновременно задает общий принцип и разграничивает отличающиеся друг от друга формы существования. Вещи существуют в физическом мире, классы – как "логические фикции", но "все они различными способами обладают некоторым видом реальности"[143].

Но что значит "имеются случаи"? Я. Хинтикка (который считал теорию Рассела отчасти искусственно усложненной) считал, что основное содержание понятия существования раскрывается через глаголы "обнаруживать", "найти". Соответственно в качестве критерия существования выступает выражение "можно обнаружить"[144]. Высказывание "Существуют черные лебеди" может быть представлено в форме "Можно обнаружить черных лебедей", а высказывание "Существуют только белые лебеди" – в форме "Нельзя обнаружить не белых лебедей". В ряде случае выражение "можно обнаружить" заменимо также выражением "можно получить". Например, "Существуют трансурановые элементы" может быть интерпретировано как "Можно получить трансурановые элементы", а высказывание "Не существует вечный двигатель" – как "Нельзя получить вечный двигатель". Я. Хинтикка также соотносит критерий существования с концепцией возможных миров и указывает на различие существования через ряд возможных миров, существование в одном возможном мире, существование в ряде значений в пределах одного возможного мира, в связи с чем у него возникает, в частности, понятие "существования в онтологически полноценном смысле".

В качестве одного из вариантов критерия существования У. Куайн предлагал также формулировку "можно сосчитать". Он утверждал, что, когда речь идет об объектах, обладающих возможным существованием, стирается грань между ними: если мы мысленно рассматриваем похожие объекты, которые могли бы быть, но не представлены в реальности, не всегда удается решить, один это объект или разные. В частности, представляя единорогов и рассматривая их как мифологических существ, что мы можем сказать об их количестве? Правда, критерий У. Куайна ориентирован на проблематику модальной логики, т.е. на разграничение физически и логически необходимого, возможного, невозможного; поэтому он не всегда бесспорен в качестве универсального критерия. Например, вода существует в природе; понятие "вода" в логике аргументированно оценивается как общее[145]; но что означает "можно сосчитать" применительно к воде? С другой стороны, вечный двигатель не существует, но в законах термодинамики идет речь о невозможности вечного двигателя первого и второго рода, т.е. появляется некоторый количественный определитель. Можно сосчитать мушкетеров, героев романов А. Дюма, что не позволяет утверждать их физического существования, и т.д.

Развитие исследований проблемы существования в философии и логике после ее первоначальной постановки происходило несколько разными путями. Логика, отчасти в качестве реакции на методологию Б. Рассела и У. Куайна, двинулась в сторону построения, свободного от экзистенциальных предположений. Как написал впоследствии Б. Рассел: "С течением времени такие проблемы перестали меня волновать. Они возникали из-за моей веры в то, что если слово что-нибудь означает, то должна быть какая-нибудь вещь, которая имеется им в виду"[146]. У. Куайн, также разграничив вопрос о существовании и вопрос об объективной реальности, отмечает, в частности: "То, что классическая математика имеет дело с универсалиями или утверждает, что существуют универсалии, означает просто, что классическая математика нуждается в универсалиях как значениях связанных переменных"[147] (т.е. в возможности строить высказывания определенного типа). Во многом это связано с базовой ориентацией логического позитивизма на науку и научный способ осмысления проблем. По мнению К. Поппера, высказывания о существовании в объективной реальности верифицируемы, но не фальсифицируемы и потому лежат за пределами науки. Следовательно, научное рассмотрение проблем и должно быть от них избавлено.

Но одним из вариантов вывода некоторого способа постановки вопроса за пределы науки в позитивизме и будет конституирование его как метафизического. Именно поэтому философия сохраняет ориентацию на экзистенциальный срез проблемы, и наиболее эффективным способом его рассмотрения оказывается разграничение различных способов существования. В. П. Руднев пишет: "Современная философия и картина мира пошла скорее за Мейнонгом"[148], т.е. к идее многовариантности онтологии. Можно заметить, что в том же направлении двинулась и практика познавательной деятельности: в ней начало активно использоваться представление о существовании различных реальностей, дистанциированных как от объективной реальности, так и от сферы чистой субъективности. Фундаментальным в современной методологии науки стало понятие научной реальности, в литературоведении – понятие художественной реальности (действительности).

Научная реальность – это мир, представленный в категориях науки, мир, каким его видит и описывает наука (какая-то определенная дисциплина или группа наук). Это мир, отраженный в зеркале теории, причем отражение неизбежно отличается от исходной объективной реальности. Первой реальностью такого рода, понятие которой утвердилось в философской литературе, была физическая реальность (в значении, отличающемся от трактовки физической реальности как материальной, вещественной). По определению Л. Г. Антипенко (одному из первых в отечественной философии науки): "Понятием физической реальности охватывается реальность в физической картине мира"[149]. Особенностью этой реальности является, в частности, сквозной характер причинно-следственной детерминации, формулировка в виде четких соответствий законов, которые в эмпирическом опыте всегда связаны с некоторыми погрешностями измерения и статистическими отклонениями, т.е. общая "повышенная прозрачность" взаимосвязей (что обусловлено самой природой научного познания). Например, основные газовые законы классической физики (закон Бойля – Мариотта, закон Гей-Люссака, уравнение Менделеева – Клапейрона) сформулированы для идеального газа (частицы которого представляются как твердые, абсолютно упругие шарики, и взаимодействие между ними не учитывается) и для реальных газов, объемом и взаимодействием молекул которых пренебречь нельзя, выполняются лишь приближенно. Можно представить идеальный газ и другие объекты такого рода – идеальную жидкость, лишенную вязкости и теплопроводности, абсолютно черное тело, полностью поглощающее весь падающий на него поток излучения, и т.п. – как элементы некой особой, "промежуточной" реальности, которую наука выстраивает между коллективным субъектом познания и объективным миром и в которой все научные законы выполняются очевидно и точно. Декарт, который является не только одним из родоначальников этого способа осуществления научного познания, но и одним из первых мыслителей, отрефлексировавших его, пишет, объясняя свой принцип построения теории: "Я не намерен подробно объяснять вещи, имеющиеся в настоящем мире, а просто хочу придумать такой, в котором все было бы понятно самым грубым умам"[150]. Это и есть физическая реальность как одна из научных реальностей; в современной философии науки говорят и о реальностях, создаваемых по тому же принципу в контексте других наук – биологической, астрономической реальности и др.[151]

Во многом похожим способом формируется и художественная реальность как реальность, представленная в художественном произведении. Ю. М. Лотман, оценивавший связь феномена искусства с удвоением мира как фундаментальный факт эстетики, пишет: "Возможность удвоения является онтологической предпосылкой превращения мира предметов в мир знаков: отраженный образ вещи вырван из естественных для нее практических связей... и поэтому легко может быть включен в моделирующие связи человеческого сознания"[152]. При этом мир, как он представлен в произведении искусства, отличается от исходного, объективного мира в первую очередь в том же отношении, что и теоретический мир науки: в нем оказываются более выявленными скрытые рычаги происходящих событий, взаимосвязи между ними, глубинные механизмы действительности. Так. А. М. Левидов указывает, что в литературном произведении одним из самых универсальных способов построения является "принцип конденсации"[153]. Конденсация – это сгущение, уплотнение действия, когда в одном событии проявляются все черты, предыстории, сущность персонажей (так приезд Хлестакова оказывается "кристаллизационным центром", высвечивающим с максимальной яркостью и фигуры, и весь жизненный уклад уездного города); либо это сгущение черт определенного человеческого типа, представленного в неком персонаже (и автор, например, пишет о своем герое: "Это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии"[154]). Итак, в реальности художественного произведения в большей степени, чем в обычной жизни, характеры – определенные, противоречия – явные, последствия принимаемых решений возникают обязательно, все ружья в конце концов стреляют. Как и научная, художественная реальность оказывается более определенной, "проявленной" с точки зрения внутренних закономерностей; поэтому А. М. Левидов и пишет, что в некотором отношении художественный образ "действительнее самой действительности"[155]. Это ощущают и сами творцы художественной реальности. Э. Хемингуэй говорит: "Создаешь силой вымысла не изображение, а нечто совсем новое, более истинное, чем все истинно существующее "[156]. Художественная реальность, как и научная, оказывается "промежуточной" по отношению к миру субъективного восприятия и миру реального течения событий и выступает как средство постижения объективного мира, призма, через которую преломляется его понимание. Н. А. Кузьмина, рассматривая информационную природу художественного образа, считает ключевым моментом то обстоятельство, что: "Автор художественного произведения имеет дело не с действительностью вообще, но с уже оцененной и оформленной действительностью"[157]; с такой же действительностью имеет дело и читатель.

Выделение реальностей такого рода – физической реальности в контексте научной картины мира, художественной реальности литературного произведения и т.п. – возвращает нас к проблеме различных способов существования. И здесь обнаруживается, что если не на уровне базовых принципов, то на уровне конкретного анализа путей познания метафизический и логический подходы к теме не столь уж различны: в конечном счете в обоих случаях разграничивается существование в качестве вещей и существование в качестве идей. А. Мейнонг обозначает их как материальное и логическое существование, Б. Рассел – как физическое и ментальное, но эти варианты в предельном обобщении тяготеют к сходному взгляду: "В современной философской и логической литературе выделяются два вида существования: а) существование конкретных физических объектов во времени и пространстве и б) существование событий и пространственно-временных структур в логическом смысле"[158]. С точки зрения рассмотренной выше классификации логическое, ментальное существование принадлежит к категории объективного идеального бытия (для ряда случаев – очевидным образом перейдя в нее из сферы субъективного идеального бытия).

Но если существование предполагает различные способы осуществления, оно неизбежно оказывается относительным к некоторой системе, и это обстоятельство должно учитываться при выдвижении того или иного критерия существования. Иными словами, если мы допускаем, что объект может существовать различным образом, критерий существования должен давать указание не только на то, существует или не существует объект, но и на то, в каком именно качестве он существует, позволять утверждать не только " х существует", но и " х существует как...".

Акцентирование внимание на этом моменте проблемы делает достаточно понятной ту гносеологическую практику, в которой суждения типа "Гарри Поттер носил очки" могут оцениваться как истинные или ложные. Если на вопрос: "Существует ли абсолютно упругая жидкость?" следует ответить: "Существует как конструкт в рамках физической реальности", а на вопрос "Существует ли Гарри Поттер?" – "Существует как герой произведений Джоан Роулинг, в мире, созданном ее художественным вымыслом», возникает возможность указания на некую – достаточно определенную – действительность, с которой должно устанавливаться соотношение знания. Это не обязательно материально-вещественная реальность ­– это может быть научная реальность, реальность художественного произведения и т.п. Не только материальное, но и логическое существование объекта представляет собой принадлежность к некоторому общему плану реальности, при соотнесении с которым конкретные высказывания могут рассматриваться как истинные или ложные. Если принимать во внимание только материально-предметное существование, то главным в определении статуса Гарри Поттера будет указание, что это – несуществующий, вымышленный персонаж; но тогда следует признать высказывания "Гарри Поттер учился в Хогвартсе" и "Гарри Поттер учился в Итоне" в равной степени неопределенными с точки зрения их истинности. Но если рассматривать другие способы существования и другие реальности, становится ясным, почему они оцениваются различным образом.

На наш взгляд, именно внимание к этому моменту реального функционирования познания позволяет сформулировать критерий существования объектов в рамках различных реальностей. Такая формулировка, по-видимому, должна отвечать следующим логическим условиям.

Во-первых, критерий существования должен иметь достаточно универсальный характер для отличающихся друг от друга реальностей. Иными словами, существование по крайней мере в рамках одного вида бытия (например, объективного идеального бытия) должно устанавливаться по единой схеме, применимой как к научной, так и художественной реальности, а шире – и к объектам социальной реальности соответствующего типа. Во-вторых, критерий должен устанавливать не существование объекта "вообще", а существование его в соотношении с определенной системой.

Последнее означает, что на самом деле требуется не один, а два взаимосвязанных критерия: критерий существования объекта в контексте определенной реальности и критерий существования самой этой реальности в качестве относительно самостоятельной. Если мы рассматриваем различные реальности в пределах объективного идеального бытия, то необходимо указание на то, в каких случаях можно говорить о том, что некоторая группа объектов образует какую-то особую, отделенную от остальных реальность. В частности, с какого момента можно говорить о физической реальности как одной из форм научной реальности – следует ли его связать уже с зарождением физики как науки? С появлением построений, в которых сознательно вводились концепты, не имеющие прямых аналогов в материальном мире (например, "Трактат о свете" Р. Декарта)? С возникновением целостной картины мира, включающей такие теоретические объекты? Когда определяется, отделяется от других новая реальность? Необходим критерий, позволяющий отвечать на эти вопросы.

Существование объектов в контексте реальности и существование самой реальности оказываются с этой точки зрения взаимно детерминирующими процессами. О существовании объекта можно говорить лишь как о принадлежности к некоторой реальности; но сама реальность возникает как совокупность достаточного количества объектов некоторого рода, с возрастанием количества таких объектов и усложнением связей между ними.

Именно поэтому представляется оправданным использовать в качестве критерия самостоятельного существования некоторой реальности в целом достижение совокупностью объектов определенного типа такого уровня внутренней связанности, при котором становится возможной имманентная генерация некоторых процессов как форма саморазвития системы. Иными словами, самостоятельная реальность должна иметь принципы организации происходящих в ней процессов, с одной стороны, обладающие некоторой специфичностью по отношению к принципам других реальностей, с другой стороны, развитые в достаточной степени для того, чтобы по этим общим правилам могли происходить конкретные события в пределах возможного мира.

Для объекта в рамках конкретной реальности критерием существования будет интегрированность в ее внутренние связи, достаточная для того, чтобы события с этим объектом в данной реальности можно было подразделить на возможные и невозможные. Иными словами, объект должен быть "вписан" во внутреннюю логику системы настолько, чтобы подчиняться ее правилам, и, кроме того, иметь некую собственную логическую определенность, с точки зрения которой по крайней мере некоторые процессы, разрешенные в данной системе, с ним должны были произойти, а другие, также разрешенные в системе в целом, не могли бы произойти.

Последнее соображение может быть представлено также в виде фальсифицирующей интерпретации предложенного принципа применительно к реальностям невещественного типа. Когнитивная система (как научная, так и художественная) не получает логического существования, если заложенные в ней принципы организации конструируемой реальности недостаточны для того, чтобы сделать какое-либо действие или событие в этой системе невозможным. Соответственно не приобретают логического существования и объекты такой системы: они могут обладать одновременно противоположными качествами и совершать противоположные действия, поскольку система не определяет их настолько, чтобы устанавливать соответствующие запреты. Следовательно, они могут оказаться внутренне противоречивыми, что исключает их существование.

Проиллюстрируем сказанное на материале художественной литературы. Первый критерий отражает важнейшее для художественного произведения требование наличия некоторой (не обязательно рационалистической) логики имманентного развертывания повествования и детерминированности этой логикой всех происходящих событий, отводящей случайности самое незначительное место. Когда (и если) эта логика достаточно определена, развитие произведения по крайней мере отчасти приобретает характер саморазвертывания. С. Лем, указывая, что важнейшим основанием создания литературного произведения и ключевой частью работы писателя является установление "параметров", основных свойств и правил описываемой реальности, утверждает: "Если писатели рассказывают, что в определенный момент их работы произведение как бы "оживает" под пером, это означает, что поддержание "параметров" приобрело некий автоматизм, стало самопроизвольным"[159]. С. Лем говорит здесь не только о фантастической литературе – он рассматривает возникновение этого "автоматизма" как признак состоятельности всякого полноценного литературного произведения. Приведем для сравнения идею В. Г. Белинского: "Конечно, создания поэта не суть списки или копии с действительности, но они сами суть действительность, как возможность, получившая свое осуществление, и получившая это осуществление по непреложным законам самой строгой необходимости"[160]; там же он несколько раз говорит о "Ревизоре" как особом, замкнутом в себе мире.

Второй критерий применительно к художественной реальности отражает то, что называется логикой характера. Если (и когда) персонаж обретает достаточную личностную определенность, одной из составляющих саморазвертывания произведения будет логика поступков, которые он может и должен совершить в возникающих обстоятельствах; также появляется и обратная возможность – утверждать, что повести себя таким-то образом для данного персонажа немыслимо. Иными словами, критерий существования – поскольку это логическое, идеальное существование – связывается с уровнем содержательной развитости и целостности образа.

Подчеркнем еще раз, что внутренняя логика художественной реальности, о которой идет речь, не обязана быть традиционной рационалистической логикой. Н. Фрай пишет: "Поэт, как и чистый математик, зависит не от дескриптивной истины, а от соответствия своим гипотетическим постулатам"[161]. Логика художественного произведения может быть иррациональной, "иной" логикой, но она должна реализовываться последовательно в пределах произведения. Так, герои Ф. Кафки живут, как правило, в абсурдном мире, но правила этого мира остаются постоянными, и именно это делает их по-настоящему абсурдными. С этой точки зрения примечательно высказывание Ц. Тодорова о месте фантастики в литературном процессе. Он пишет: "С одной стороны, она представляет собой квинтэссенцию всякой литературы, ибо в ней свойственное всей литературе оспаривание границы между реальным и нереальным происходит совершенно эксплицитно и оказывается в центре внимания. С другой же стороны, она служит всего лишь пропедевтическим курсом, введением в литературу: борясь с метафизикой обыденного языка, она дает ей жизнь"[162]. В фантастике лишь наиболее очевиден принцип, лежащий в основе всякой литературы: в рамках художественного произведения создается новая реальность, всегда несколько отличная от непосредственно данной реальности, в том числе и с точки зрения принципов организации.

Концепция логического существования реальности как системы, в которую может быть интегрирован конкретный объект, применима к мифотворчеству. При первом обращении культурологических исследований к мифу казалось очевидным, что в мифе может случиться все, что угодно, любой субъект может иметь какой угодно предикат, любой объект может оказаться связанным с любым другим; но теоретический структурный анализ позволил выявить законы мифа, строго определенные способы возникновения связей между событиями и предметами, правила развертывания действия. Именно поэтому развитая мифология также может рассматриваться как некая самостоятельная реальность, относительным к которой может быть существование идеального объекта.

Применительно к научной реальности предложенный критерий может быть рассмотрен в свете тенденции к возрастанию относительной самостоятельности теоретического уровня научного познания. В условиях, когда в фундаментальной науке непосредственное обращение к эмпирии утратило первоочередную критериальную функцию, существенно возросла роль логических критериев оценки теории и логической оправданности отдельных внутритеоретических когнитивных феноменов. Рассмотрим для примера сформулированные А. Эйнштейном требования к научной теории. Теория должна не противоречить данным опыта, фактам; быть проверяемой на имеющемся эмпирическом материале; отличаться естественностью и простотой исходных понятий и соотношений между ними; содержать настолько определенные утверждения, насколько это возможно; отличаться красотой, гармоничностью, изяществом построения; характеризоваться многообразием предметов, которые связываются ее системой абстракций и т.д.[163]. Лишь первые два требования обращены к контакту теории с эмпирически данной реальностью; остальные касаются ее внутренней логической организации. Иначе говоря, они и выступают как основания конституирования физической реальности в рамках соответствующей научной картины мира, а также как критерии существования отдельных теоретических объектов. Существенно при этом, что, как логика художественного текста может быть иррациональной с точки зрения здравого смысла, логика построения научной теории также может отличаться от обычной житейской логики (например, от требования обязательного сопровождения понимания на уровне абстрактного мышления выработкой некого наглядного образа, представления). Особенно это характерно для некоторых разделов современной науки: обыденные представления сформированы нашим опытом в мире вещей, соразмерных нам, и оказываются неадекватными для объектов мега- или микромасштабов.

Более определенно заявленные критерии существования могут быть соотнесены с тремя логическими критериями оценки теорий и их положений, применимыми в науке. Во-первых, это критерий когеренции, которая раскрывается как соответствие положений теории друг другу, соответствие теории другим теориям в данной предметной области, соответствие проверяемого тезиса всем уровням теоретического знания вплоть до парадигмы, "вписанность" теории в совокупность познавательных достижений своей эпохи. Если истинность научного знания как минимум предварительно оценивается с позиций самосогласованности теоретической системы, самосогласованность выступает как необходимое основание логического существования теоретической системы. Показательно, что Ц. Тодоров, в частности, проводит в этом отношении прямую аналогию между наукой и искусством и применяет традиционно сциентистское понятие когеренции к характеристике художественного произведения: "В литературе проверка на истинность невозможна: истина есть отношение между словами и изображаемыми ими вещами, а в литературе этих "вещей" нет, зато в литературе существует требование внутреннего соответствия, или когерентности"[164]. Во-вторых, это критерий оптимальной логической организации теории, который может допускать логическое существование отдельных объектов. В условиях, когда "развитие науки... привело к осознанию того, что объект теоретического знания не обязан быть аналогом пространственно-временным образом локализованной вещи и данного нам в эмпирической деятельности мира"[165], существование того или иного теоретического объекта может оправдываться внутренними потребностями логического оформления и функционирования теории. В-третьих, это критерий фальсифицирумости, одним из моментов которого, по мысли К. Поппера, является утверждение: "Каждая "хорошая" научная теория является некоторым запрещением: она запрещает появление определённых событий. Чем больше теория запрещает, тем она лучше"[166]. Уже говорилось о значимости появления запретов на некоторые события как характеристики логической определенности системы, достаточной для признания ее существования в качестве самостоятельной реальности.

Таким образом, во всех случаях, о которых шла речь, именно такие характеристики, как устойчивость, организованность, целостность когнитивной системы выступают как черты, конституирующие логическое существование, что и определяет значение критерия внутренней связанности как результирующего указанные качества.

С некоторыми оговорками предложенные критерии применимы и к существованию на уровне объективного идеального бытия в социальной реальности. Коммуникативная природа феноменов социальной реальности, о которой говорилось выше, предполагает самоподдержание социальной системы в постоянно актуализирующихся внутренних взаимодействиях; в противном случае система теряет устойчивость. Сам момент формирования социума как особого вида реальности связан с появлением механизмов самоподдержания (уже у Протагора отмечается, что природное воспроизводится само собой – из косточки вырастает новая олива, – а для поддержания социального качества необходимо постоянное приложение усилий). Отдельные объекты социальной реальности должны быть относительно непротиворечиво включены в систему взаимодействия, т.е. существование каждого из них должно поддерживаться функционированием других, в противном случае происходит выпадение из социальной реальности (культурная норма перестает работать, символ, оказавшись изолированным, утрачивает смысл и т.п.).

Но не случайно наиболее очевидным образом рассмотренные критерии могут быть раскрыты применительно к научной и художественной реальности. Критерий внутренней связанности перекликается с одной из важнейших эмоциональных потребностей, лежащих в основе научного и художественного творчества. А.Эйнштейн выразил ее так: "В науке и искусстве… наиболее сильным мотивом является желание оторваться от серости и монотонности будней и найти убежище в мире, заполненном нами же созданными образами. Этот мир может состоять из музыкальных нот так же, как и из математических формул. Мы пытаемся создать разумную картину мира, в котором мы могли бы чувствовать себя как дома, и обрести ту устойчивость, которая недостижима для нас в обыденной жизни"[167]. Иными словами, художественная и научная реальности имеют больше возможностей (даже по сравнению со всей социальной реальностью, которая не целиком лежит в пространстве идеального бытия) приблизиться к имманентно-ориентированным критериям существования реальности и объектов в ее составе. А если рассматривать эти критерии как своеобразные эталоны логического существования, становится понятным, почему научные теории и художественные образы могут представляться нам – и так часто характеризуются – как "более настоящие", чем объекты нашей повседневной жизни: они обладают большей полнотой своего вида бытия.