Очарованная странница

В фокусе — героиня. Та из двух, чья кровь заражена вирусом рокового влечения. Симптомы его присутствия проявляются с младых ногтей: сверстницы уже заневе­стились. Где надо — выпукло, где надо — вогнуто. А она по-прежнему смахивает на подростка с грубоватыми манерами, походкой гавроша и жарко-тревожной аурой. Стихи и футбол, румянец и сигарета, циничные реплики и пажеское послушание. Сплошной резкоконтиненталь­ный климат. Однажды на пути возникает наставница.

Опытная жрица запретной любви вычисляет потен­циальную послушницу моментально. Их сближение происходит без усилий, без путаных объяснений, стре­мительно и естественно, как слияние торопливого ручья со спокойным озером. Это не связь, это посвящение, неумолимое зеркало судьбы, поднесенное вплотную к душе: смотри, детка, смотри внимательно — вот истинные причины твоего смятения и неуюта, испарины твоих сновидений, лихорадочных вопросов себе и миру. Ответ пугает, он похож на приговор? Увы, другого нет.

До поры до времени удается сохранить инкогнито. Но сколько веревочке ни виться... Рано или поздно случается неизбежное — встреча:

Движением беспричинным Я встала, нас окружили. И кто-то в шутливом тоне:

Знакомьтесь же, господа! И руку движеньем длинным Вы в руку мою вложили, И нежно в моей ладони Помедлил осколок льда.

Женская интуиция, не ослабленная, а усиленная изъяном, диктует одной гипнотические слова и поступ­ки. Других же забавляют и притягивают откровенное обожание, пряная смесь союзничества и чужеродности. Они часто подолгу молчат. Старшей (не по возрасту. по чувству) нравится, когда младшая чем-то занята - ею можно беспрепятственно любоваться. Вот только зрение не единственный орган чувств, подаренный нам природой. Есть еще как минимум четыре, и вовсе не периферийных.

Понятно, что ни к чему для полноты ощущений нюхать перстень, даже если у него форма цветка, сли­зывать масло с холста или гладить гриву медного скакуна. Так-то оно так. А если у предмета полный комплект чудесных свойств? Почему у зрения такие привилегии? Нелепая дискриминация. Да и мыслимо ли удержаться от искушении уткнуть нос в душистые волосы, припасть к роднику жилки на шее, к маковому зерну родинки над влажным углом рта? На этих ласках все бы и закончилось.

Но нутро старшей грызет и гложет пророчес­кий страх: вот-вот ворвутся в их пастораль накачан­ные викинги и украдут, умчат ее сокровище. А чем, чем они лучше? Лишь тем, что имеют законное пра­во окольцевать при свидетелях, чтобы после при­шпоривать ее норовистую лошадку на скрипучих ди­ванах. Не отдам! Так из смуты, ревности, пощечин, истерик, покаяния, слез и пота рождается первая брач­ная ночь.

Жребий брошен, рубикон позади. А как изменились глаза подруги — от вчерашней снисходительной про­хлады ни следа. То-то же! Но эйфория будет быстротечной. На сей раз реальность материализуегся в об­разе родителей младшей (старшая либо уже покинула отчий кров, либо отношения с близкими приняли ха­рактер коммунального сожительства).

Мать давно смущала странная дружба дочери. Чутье твердило: что-то здесь нечисто. А теперь и вовсе сидят две девушки на кушетке с видом благовоспитан­ных гимназисток, а между ними такие разряды элек­трические проскакивают, словно это молодожены. Дневной неурочный визит с бесшумным поворотом ключа поставит раскаленные точки над “и”. И запыла­ют костры инквизиции. Мольбы, проклятия, карцер, угрозы суицида и кровавой расправы — все пустит в ход несчастная мать. Ее можно понять. Лучше бы дочь принесла в подоле, спуталась с женатым эти девичьи грехи вечны. А здесь... Срам-то какой!

Игра в заговорщиков кончилась. Жгучая тайна при ярком свете пыточной лампы обернулась грязной спле­тней. Под лепестками оказались ядовитые шипы, под ковровым мхом — бездна. И заблудшее чадо не выдер­жит, содрогнется и отступит. Отступит ровно на тот шаг, который отделяет ненависть от любви. А когда после каникул, проведенных у тетки в Саратовской губернии, окликнет в толпе знакомый голос, она обер­нется. Медленно-медленно, очень медленно... и из ле­дяных осколков само собой сложится неуступчивое слово “вечность”.

Конец первого акта. Пожалуйте в буфетную, господа!

Молодые раны заживают скоропостижно. Еще не сносились кроссовки, в которых несла караул под теми к-нами, еще не порыжели чернила на письмах и екает плечко от звука запретного имени, а новая Галатея спускает мраморную ножку с пьедестала. Горький опыт наставил первые, пока еще редкие красные флажки на дистанции: никаких поздних звонков и визитов, никаких семейных чаепитий.

· Что же твоя новая приятельница никогда не зайдет в гости?

· Она, мама, очень стеснительная.

Карта города в масштабе один к одному выучена наизусть. Две руки в одном кармане куртки. Тупики, скверики, черные лестницы, ясельные беседки, чердаки и подвалы, где голуби и кошки, где граненый стакан наливают до краев рубиновым портвейном, где ти­хонечко гуляет в смуглых пальцах нож. Самые теплые места — на заднем сиденье автобуса. Самый длинный маршрут — до аэропорта. Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало. Водитель подмигивает в зеркальце:

уже приметил. Милиционер интересуется паспортами:

тоже приметил. Нет, лейтенант, никуда мы не летим, хотя очень хотелось бы. Говорят, далеко-далеко есть лебединый остров, где ни штормов, ни ветров, ни паспортного режима, где каждая раковина в море— с жемчугом, где на каждом дереве — гамак, а в каждом гамаке — по русалке. Мы не нарушим порядок на вверенной вам территории. Мы только погреемся — и назад. Можно?

Минет зима, минет лето. Вот и осень. Сезон свадеб. Куклы на капоте, фата на невесте, жареные лебеди, народные песни, цыганочка с выходом, жениху жмут туфли, невеста уже без фаты курит и плачет в туалете.— Тебе нравится? — Her.— Невесту успокоили жениха разули, куклу отвязали от капота, спеленали сунули в коляску. Сопит, моргает, тужится.— Тебе нравится? — Да!

Можно вырыть крепостной ров, возвести китай­скую стену, вставить глазок от непрошеных посети­телей, когда они — люди. Природа же легким щелч­ком пробьет брешь в яично-медовой кладке, от ее вздоха слетят пудовые замки и засовы. Теперь ее вест­ник явится в розовой оболочке херувима, а попросту говоря — ребенка.

“Того, кто никогда не придет, того, о чьем появле­нии даже нельзя молить. Можно просить у Богомате­ри ребенка от возлюбленного, можно просить у Бого­матери ребенка от старика — не справедливости — чуда, но о безумии не просят. Союз, где ребенок исключен начисто... Вот единственная погрешность, единственное уязвимое место в том прекрасном целом, которое являют собой две любящие друг друга женщи­ны. Не влечение к мужчине, а желание ребенка — вот чему невозможно противиться. Единственное, что спа­сает мужчину. И — человечество.

“Что скажут люди” — ничего не значит, не должно значить, ведь, что бы люди ни сказали, они скажут дурное, что бы ни увидели — увидят дурное. Дурной глаз зависти, любопытства, безразличия.

...Церковь и государство? Не посмеют сказать ни слова, покуда не перестанут толкать и благословля гь на убийство тысячи молодых людей.

Но что скажет, что говорит об этом природа единственная мстительница и заступница за наши Физические отклонения. Природа говорит: нет. За­прещая нам это, она защищает себя; Бог, запре­щая нам что-то, делает это из любви к нам; При-оода— из любви к себе, из ненависти ко всему, что не есть она.

..И та, что начинала с нежелания иметь ребенка от него, кончит желанием иметь ребенка от нее. И оттого, что это не может быть, она однажды уйдет, продолжая тюбить, но гонимая ясной и бессильной ревностью своей подруги, и настанет день, когда она, никому не нужная, рухнет в объятия первого встречного”. (М. Цветаева).

И замелькают перед очарованной странницей путе­вые пейзажи и платформы. А на них ее транзитные подруги — блондинки и брюнетки, болтушки и мол­чуньи, вертихвостки и хохотушки, неряхи и чистюли. У них будут дети и не будет детей. Обручальное золо­то будет посверкивать на безымянном пальце то спра­ва, то слева. Они будут кидаться в связь, зажмурив­шись, как в омут. И вступать высокомерно, как арис­тократки в придорожную корчму. За ними будет тянуться шлейф духов и смог перегара. Их будет мно­го. Не по хотению темперамента, а по щучьему веле­нию судьбы. Или общества. Которое шарахнется от такой супружеской пары как от чумы, обнесет ее колю­чей проволокой взглядов, швырнет в спину комья на­смешек. Портачит природа. Платит человек. Пошли, Господи, всем своим отверженным чадам утешение. Смягчи нравы и сердца.