Открой мне счастье — закрой глаза

Женщина любит с закрытыми глазами. В этой рефлек­торной реакции на наслаждение — бездонная глубь Кому не знаком расхожий фольклорный сюжет, злая колдунья превращает прекрасного принца в монстра. Чары рассеются лишь тогда, когда полюбит его в этом непотребном виде красная девица. И (какое постоян­ное везенье) везде и всегда, у всех народов отыскива­лась своя Настенька. Сначала по нужде, а потом тро­нутая душевными красотами неказистого жениха, по доброй воле соглашается она стать его спутницей. Более того, обнаружив хладное тело, пленница долго не пускается с облегчением восвояси, а коленопрек­лоненная тормошит, поливает горючими слезами свое­го квазимодо: “Ты проснись-пробудись, мой желанный друг”. Это не риторическая фигура заплачки. Именно желанный.

С нашими рыцарями такой номер не проходит Эверест их жертвенности — лобызание мертвой невесты и то при условии хорошей сохранности трупа. А лягушачью шкуру они непременно сожгут. Потому как очень хочется. Не завтра и навсегда, а сегодня и немедленно — и гори все синим пламенем.

А мы — такие. Нас медом не корми, дай только очеловечить чудовище. Калеки, карлики, тарзаны, маньяки всех сортов — какие степные просторы, какое поле деятельности!

Взамен не возьмем ни полушки, ни полушалка. Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью, спра­ведливо посетовал поэт. А на блесну восхищения ло­вимся моментально. Промелькнет угрюмый восторг в тусклых зрачках удава — и женщина зачастит в тер­рариум. Разбередят ее сердце ночные серенады, и она рухнет с балкона в объятия певца, заранее простив ему и рубильник Сирано, и оскал Гуимплена. А чаще даже не заметив ни того, ни другого.

В начале века в поездах промышляла особая кате­гория дорожных аферистов. С усиками и в цилиндрах. Подсаживался такой валет к одинокой пассажирке и затевал знакомство, опутывая жертву клейкими ни­тями комплиментов, молниеносными признаниями, окатывал северянинской ажурной пеной, окуривал наркотическим фимиамом. От станции до станции ус­певал справиться с испугом, корсажными шнурками приличий, “сударь, что вы себе позволяете”. И наши не избалованные дифирамбами прабабушки размякали, таяли, как мартовские сосульки, теряли бдительность. а вместе с ней свои дорожные саквояжи и ридикюли. Видимо, промысел был настолько прибыльным, не­сложным и безопасным, что скоро обет авил по своему чмаху карточный железнодорожный бизнес по выкачиванию денег у раззявистых маменькиных сынков. В некоторых поездах даже вешали специальные предупредительные таблички. Совершенно напрасные. Ци­линдр и усики заслоняли все. Думаю, обобранные дамы горевали вовсе не об утрате кошельков и при очередной встрече с жуликом не полицмейстера бы позвали, а закатили сочную сцену.

Нам совершенно безразлично, откуда идет тепло:

от старинного камина, буржуйки, костра на снегу или спичек балабановской фабрики. Только бы шло, толь­ко бы грело. Потому отсутствие у партнера рук, ног, мозгов, члена, любого органа, кроме сердца,— до­садная, но извинительная оплошность природы. К то­му же последняя пытается загладить свои промахи, как-то утешить нестандартных детей: глухонемые улавливают даже вибрацию эфирных волн, слуху сле­пого позавидуют и кошки. А уж компенсировать сто­граммовую недостачу и вовсе легко. Особенно в на­шем спартанском государстве, где все мы — падче­рицы пола в саже и лохмотьях. Потому что мужья, способные без понукания вбить одиозный гвоздь, сде­лать комплимент, при разводе поцеловать руку, не требуя дележа табуреток и зубочисток, предел грез. Потому что с температурой под сорок мечемся меж­ду стиральной машиной и пылесосом, с кличем “са­рынь на кичку!” штурмуем житейские бастионы. У нас стальные локти и тонкие, как папиросная бу­мага, стенки маток. От наших улыбок содрогаются закаленные дантисты. Мы политы матом и духами, от которых дохнут мухи и хлопаются в обморок комары. На нас искусственные шубы и неглиже, от кото­рого у мужчины встают дыбом только волосы.

Но кольчуга Брунгильды вспенится кружевным пеньюаром, но из облака прачечного пара вылепится субтильная нимфа, стоит произнести простенький текст заклинания:

· Я не подпущу тебя к плите, чтобы атласную кожу не высушил ее жар, буду драить до блеска полы, чтобы ты могла босиком пропорхнуть в ванну, твои вены не набухнут от тяжелых сумок, у тебя никогда не потекут краны, не окосеет дверь, не рассохнутся стулья, не затупятся ножи, а в вазе не завянут цветы. Я буду плотником, маляром, сантехником, нянькой, горничной. Только люби меня. Как умеешь и сколько получится.

Декламатору выплатят вожделенный гонорар. И откроют беспроцентный бессрочный кредит. Даже если он ограничится двумя-тремя телодвижениями в заданном направлении. Когда сей сладкоголосый соловей — мужчина. А его сопернице нельзя опериро­вать фальшивыми векселями. Иначе первый же встреч­ный укомплектованный счастливец сдует ее с драго­ценного ложа, словно пивную пену.

Вот и старается, вот и несет на блюдечке с голубой каемочкой амурное ассорти, заказанное избранницей. В нем поклонение соседствует с презрением, раболеп­ство с деспотизмом, грубая фраза обрывается в голу­биное воркование, рысь прыгает на загривок, чтобы обернуться вокруг горла ласковой горжеткой. Она об­ращается к подруге, как женщина к любимому, она обращается с подругой, как мужчина с возлюбленной.

И все-таки,— слышу за плечом прокурорский голос въедливого читателя,— зачем нормальной жен­щине природный кастрат, когда вокруг племенные стада?

А зачем умнице — дурак, трезвеннице — алкого­лик моралистке — бабник? Зачем, зачем... Затем!

Журнальный снимок: голливудская звезда в обним­ку со знаменитой теннисисткой. Что породило этот союз — банковский счет Мартины Навратиловой или аллергия на бицепсы экранных суперменов? А может (почему бы и нет?) элементарная женская сердечная недостаточность.

Судейский свисток судьбы вызывает монопольную любовь со скамейки запасников там и тогда, где и ког­да мужчина проштрафился окончательно или его при­сутствие чревато катастрофой. А еще когда женщина страдает хронической формой сиротства. Это не про­фессиональная болезнь старых дев и покинутых жен. Внешние обстоятельства могут быть самыми распре­красными: семья, стабильность, достаток. А копни поглубже космический вакуум, беспредел одинокос­ти. На чьей груди отыщется место и для щеки, и для души, если не на груди существа, сочетающего в себе родственность и чужеродность. Первое — чтобы по­нять, второе — чтобы притянуть.

Вот тепличный росток, вскормленный маменьки­ными нитратными баснями о мужском коварстве, за­пуганный обескровленными призраками абортов. Ей давно пора ночами напролет втискиваться барельефом в стены лестничных площадок, прятать под пудрой и шейным платком радужные кляксы первых уроков страсти. А она щиплет овечкой травку на клумбе под отчим окном до ранних сумерек комендантского часа. Но болотные огни блуждают в карминовых потемках тела, и на них, как на маяки, выруливает контрабанд­ная шхуна:

· Твоя приятельница не вылезает из джинсов...

· Сейчас так модно, мама.

·...и из твоей комнаты.

· Мы занимаемся. Английским языком. Ты что-то имеешь против?

А вот хрупкая сосенка с мужем-дятлом. Он закон­чил классическую гимназию подворотен и подвалов, где сопрягаются на скорую руку и без выкрутас, он так и не понял разницу между самообслуживанием и парт­нерским сервисом, путает окончания мужского и жен­ского рода... Его любовь— это еженощный спуск в тесную штольню, это упорная осада крепости, кото­рая и не думает сопротивляться. Только не надо коло­тить в нее бревном, а достаточно нажать неприметную кнопку в стене над воротами — и они откроются авто­матически.

В итоге муж оправдывает свои левые демарши холодностью жены, которая мается от ломоты в по­яснице, астении, апатии, утешая себя время от времени собственноручно.

Но по остальным параметрам муж вполне удов­летворяет: чадолюбив, домовит и т. д. Поменять его на какого-нибудь народного умельца — сомнительный бартер. Любовники — публика ненадежная, завертят, закрутят, наломаешь дров, разоришь гнездо, а как новое вить, тут-то они порх! — и ищи-свищи. Кукуй ягзицей, считая копеечную сдачу от пущенного по ветру бабьего века. А подруга — вне подозрений и вне конкурса. Ей-то потайные рычажки известны как свои пять пальцев, которые и воздадут должное всем ис­томленным опалой бугоркам и впадинкам. В оплату не надо делить детей, квартиру, менять фамилию, потрошить почту в поисках квитка алиментов. Лишь иногда всплеснет короткое сожаление:

· Как грустно, что ты — не он. Я бы хотела жить с тобой по-человечески, чтобы у нас было все, как у людей.

· Ну, дорогая... тогда тебе следует завести не меня, а мужчину.

· Не могу.

· Почему?

· Он потребует всего.

А вот — наседка. С личной жизнью покончено раз и навсегда. Служение детям— смысл ее существова­ния, ее сладкий крест, которым она не поделится ни с кем, с которым она не расстанется ни за какие блага мира, кому бы их ни сулили, ей или детям. Но кровь не водица, без огня закипает. Бегать по свиданиям? Круг­лосуточные ясли? Ни за что. Привести мужчину в дом? Травмировать психику ребенка. А тетя есть тетя. Осо­бенно такая — добрая, щедрая. Ну а что кладет ее мама с собой, а не стелет, как другим гостям, на раскладушке,— эта деталь до определенного момента не фиксируется. А когда он наступает, очарованной страннице указать на дверь куда проще, чем ее свод­ным братьям. Ее права всегда птичьи.

А вот руководительница крупного предприятия.

У нее негнущийся голос, синий костюм, а под прямой без шлиц и складок юбкой угадываются галифе. Под­чиненные обоего пола замирают навытяжку на даль­нем краю ковровой дорожки ее кабинета. На банкетах ей наливают коньяк, а не вино. Муж давно дезертиро­вал, не сняв фартука и не домыв посуду. Адъютант, щелкнув каблуками, приглашает на тур вальса мар­китантку (уволить обоих). Водитель приклеен к рулю. Водопроводчик пьян. Сосед по лестничной клетке — старый хрыч и хам. Никто не пожалеет. Никто не приголубит. Никто не подарит цветов. Таких, как эти...— Милочка, откуда у меня подснежники? Вот как. Спасибо, тронута... Принесите мне чашечку кофе. По­жалуйста. Две чашечки кофе...

А вот законсервированная из-за ложной неприв­лекательности и реальной застенчивости девственница, а вот смоковница в незатянутых порезах мужниных попреков, а вот, а вот, а вот... Жизнь не пользуется копиркой, для каждого она сочиняет свой сюжет, на который у нее авторский патент, завизированный в са­мых высоких инстанциях. Не будем вмешиваться, ляз­гая цензурными секаторами. От человечества не убу­дет, какими бы способами люди ни любили друг дру­га. Лишь бы любили.