Партизанские тропы

Набери полный рот дрожжевого теста и попробуй исполнить душевный романс. А теперь, Варенька Вяльцева, выплюнь эту гадость, почисть зубы и при­знайся: требуешь ли ты от своих партнеров пения заключительных серенад и удалось ли хоть раз выжать из них что-нибудь помимо натужного мычания?

· Милый, скажи что-нибудь!..

Милый пугливо замирает, истомная волна твердеет обретая форму трибуны, вспыхивают софиты, шуршат блокноты, а голый докладчик, прижав к срамному месту ладони, бессмысленно пялигся на граненый гра­фин с илистым осадком на дне, на листок с иерогли­фами, похожими на порнографический барельеф из­вестного индийского храма, на фаллос с ангельскими крылышками и пацифистской ветвью в рыбьем рту, любовно выжженный на кафедральном пюпитре.

Председатель президиума хмурится, как троллей­бусный контролер. Пожарники уволакивают трибуну. Прожекторы гасну г. Зимняя степь. Конское копыто торчит из-под снега. Зеленые огоньки волчьих глаз -эй, такси! Забери меня отсюда. Я тебе отдам свой тулуп. Он почти новый. Клацнули челюсти: Как смеешь ты, наглец, предлагать мне шкуру убиенного брата? Я не такси. Я — доктор Айболит из Гринписа. А пожалуй, покажи-ка мне, братец, свой язык. Все верно — и празднословный, и лукавый. А теперь пре­крати трястись и скажи: “а-а”. Ды-ды-ды-да-а-а-а.

· Что — да? уточняет из темноты добычливый голос подруги.

Все да!

Библейская версия происхождения кадыка — это кусок запретного плода, застрявший в горле Адама. Настаиваю, что поперхнулся он им сразу после во­проса, поставленного его оголенным ребром:

· Даня, ты меня любишь?

Вопрос возвестил о расколе доселе слитного мира на две половины: ту, которая с кадыком, и ту, которая без. Иньяневские рыбки, хлестнув друг друга по базе­довым глазам, распались и навсегда растворились в мировом океане, вместе с ними исчезла в его необ­ратимой непроницаемой тьме божественная немота.

Иногда южная тесная улочка возвращает мужчину в сад его первой юности: сухие стволы снова начинают пульсировать соком, раскрываются, как зонтики, купо­ла крон, уже оформленные листьями, птицами, плода­ми. Под стволами трава с желтыми пятнами оду­ванчиков. В каждом цветке по шмелю. На каждом стебле — по божьей коровке. Взмах дирижерской па­лочки — и все ожило, зашелестело, защебетало, загу­дело. Прохладное яблоко легло в теплую ладонь. Ро­ковой надкус, и... кусок опять застревает поперек гор­ла, блокированный, как выход из тоннеля реанимационной бригадой:

· Милый, скажи что-нибудь...

От тысячелетнего насилия над естеством наши ада-мы защищаются кто как может.

Моя знакомая, шикарная, как шестисотый “мер­седес”, влюбилась. Предмет ее страсти не представлял из себя решительно ничего особенного на первый взгляд. Предмет и предмет. Мужского рода. Иногда одушевленный. Еще неоднократно помянутый мной Соломон обратил внимание просвещенного человече­ства на женский анархизм в сердечных делах, когда застал наложницу, по слухам, польскую княжну, в объ­ятиях евнуха. На кого променяла? — удивился царь, накалывая склеенную парочку на меч. Потом раскаял­ся и воздвиг на месте преступления фонтан слез. На его мраморную чашу А. С. Пушкин возложил две розы, сорванные в Бахчисарайском саду, за что и был ошт­рафован сорудниками музея.

Знакомая пребывала в глубоком лунатическом трансе, в который была ввергнута единственной фразой произнесенной партнером сразу после их окка­зиональной близости.

· Я спал со многими женщинами, твердо про­изнес он, даже не отдышавшись,— а такой, как ты, у меня не было ни разу.

Дадим психологическую расшифровку этой обман­но простенькой фразы. Что она содержит: во-первых, намек на легионы предшественниц всегда царапает и волнует — невелика заслуга потрясти воображение монаха или юнца без стажа; во-вторых, возникает желание еще и еще доказывать, что похвала вполне заслужена. А любое занятие, которому мы предаемся вдохновенно и с полной отдачей, заряжает гораздо большей обратной энергией, чем механическое испол­нение. Дополнительная энергия извлекает дополни­тельные ресурсы, те в свою очередь переплавляются в энергию, и вот уже сексуально расщепленный атом, который совсем недавно был самоуверенной, раскре­пощенной и независимой женщиной, заражает радиа­цией окружающую среду, томится, лучится и облу­чает.

Такое простое и профессиональное манипулирова­ние капризными ветрами женской психологии разо­жгло мое любопытство. Попросту я переспала с этим Сирано де Фрейджераком. Сама партия меня не инте­ресовала. Организовав блиц-турнир с детским матом в четыре хода, я крепко пожала на прощанье победи­телю примерно руку и вся обратилась в слух. Партнер открыл рот.

· Знаешь,— начал он задушевно,— я спал со мно­гими женщинами...

Хохотала я так, что одинокий том Дейла Карнеги. Составлявший всю домашнюю библиотеку этого зубрилы, подпрыгивал на книжной полке.

Мне попадались мужчины с разным словарным запасом, умением этим запасом пользоваться, с раз­ным темпераментом и степенью его концентрации на мне. Некоторые даже женились. Но стоило начать прямую филологическую осаду и самые дрессиро­ванные тут же взвивались на дыбы, как безъязыкие кони Клодта. Я пыталась сдерживаться, но это ока­залось чертовски трудно: стоило выровняться дыха­нию, размежиться ресницам — и на узкую полоску света из влажных низин тут же поднимался вражеский десант.

Комариные хоботки провокаторских вопросов впи­вались в язык, я беспощадно раздавливала их о нёбо и засыпала с сухим ртом, набитым мертвыми кровосо­сами. Но — о чудо! — через какое-то время мои воз­любленные вдруг обретали голос. И вот тогда от ароматических масел древних текстов, втираемых в мою кожу твердыми горячими пальцами, она стано­вилась бархатной. И я поняла, что единственный спо­соб выманить из мужчины желанные слова — никогда, ни в какой форме их от него не требовать. А еще лучше и вовсе обойтись без них, пресекая даже их доброволь­ные попытки что-то сформулировать.

Зафиксированное, отлитое в вербальную формулу чувство почему-то сразу дает у них обратный эффект. Когда они произносят “я тебя безумно хочу”, в сюжете реальных событий это признание неотвратимо влечет за собой скорый контакт с другой женщиной. А следом за клятвенным заверением “я не могу без тебя жить”

мужчина тут же начинает это весьма успешно делать. Ну и так далее.

Заметь: когда мы рассказываем об их отношении к нам, то в основном ссылаемся на высказывания. Действия же, которые активно противоречат цитиру­емым словам, воспринимаем как досадное недоразу­мение: он изменяет ей направо и налево, дважды в год предлагает широкий ассортимент венерических болез­ней, которые, естественно, являются следствием мас­сового заплыва стафилококков в сауне (с предъявлени­ем в качестве подтверждения пары коллег, организо­ванно зараженных), а она, мечтательно зашторивая глаза, сообщает на девичьих посиделках: он постоянно твердит, что “я — лучше всех на свете”.

Женщина ушами не любит — она ими смотрит на мир. А переложение на орган не свойственных ему согласно природе функций приводит к фатальному искажению действительности. Наш упрек: но ты же обещал; их — почему ты так со мной поступила?

Аберрация возникает и потому, что в момент про­изнесения душевного текста мужчина не лжет, он имен­но так и именно это чувствует. Но их вольнолюбивое подсознание начинает сразу страдать от любой эмо­циональной конкретности, которая, видимо, ощуща­ется загоном, обнесенным стальным частоколом. И, естественно, тут же начинает кропотливый подкоп на свободу.

Еще один аварийный перекресток: мы привыкли к подтекстам, это наш органичный стиль речи. Любая фраза тут же дешифруется, счищается маскировочный поверхностный слой, и проступает ее истинный смысл. Происходит это в компьютерном темпе. “Это платье на тебе шикарно сидит”, восхищается одна даме” другою. Из-под иероглифов моментально проступает родная кириллица: ты никогда не отличалась утончен­ным вкусом, но сейчас превзошла самою себя. Сочув­ствие на тему “ах, какой подлец, да он мизинца твоего не стоит” после раскодирования выглядит как “с такой идиоткой, как ты, любой мужик, будь он хоть ангел повел бы себя точно так же”.

А они не приучены пользоваться симпатическими чернилами и, хоть убей, не понимают, что гневное требование “немедленно убирайся!” означает не что иное как “пожалей, не уходи; уйдешь — пожалеешь” И послушно направляются к двери и не понимаю! железной логики событий, когда их тормозят за поль (поверх ночной рубашки легкий плащик) и виснут на них, как казацкие жинки на стременах. Зачем же тогда прогоняла? А никто и не прогонял

Они не соображают, что похвала “ты сегодня был великолепен как никогда” — не финальный мажорный аккорд, а весьма прозрачное предложение продол­жить, и довольные ныряют в ванную в гордой уверен­ности, что оставили партнершу на вершине блаженст­ва. Но по возвращении почему-то застают ее в слезах, требуют объяснений и, естественно, получают в ответ наспех отловленную обиду, своей мизерностью и ситу­ативной неактуальностью ввергающую их в недоуме­ние и раздражение:

· Куда ты пропал?

· Ты же сама запретила звонить!

И поди объясни ему, чурбану прямолинейному, что в согласии с данной установкой он должен был выходить на связь каждые десять минут. А швырянье труб­ки выдергивание телефонного шнура из розетки есть всего лишь модернизированные увертывания неандер-талки ломанулась через заросли хвощей, вскарабка­лась на макушку баобаба, сверглась вниз лови, май лаф! И самцы (низкий им поклон от перенасе­ленного человечества) еще не были отморожены лед­никовым периодом и действовали инстинктивно, но правильно' настигали и невзирая на рывки, царапа­нье, рычанье, имели. Вот и вся демографическая проблема. К сожалению, эта золотая пора половой адекватности раскатана асфальтовым катком времени в плоский археологический пласт и последний догад­ливый пращур навсегда расплющен на нем в побед­ном прыжке.