Двадцать

Когда мы вошли, я почувствовал себя переодетым Робин Гудом на балу в Ноттингеме. Люди весело болтали, качая головами, смеялись и потягивали шампанское из хрустальных бокалов на длинных ножках. Попался, подумал я: воинствующий драгофоб^[6] окружен врачами всех видов. При первом же Аспириновом Тосте моя участь будет решена – они поймают меня с зажатой в кулак таблеткой и поднимут ужасный шум, крича и тыча в меня пальцами.

Тут я вспомнил о лестнице. Я брошусь по ней наверх, прыгну сквозь шторы в те высокие французские двери, превратив их в груду осколков и щепок, перелезу с балкона на карниз, взберусь по фигурной стене на крышу и исчезну в ночи.

Я всего лишь отшельник-самоучка, соломенный авиатор со Среднего Запада, торгующий полетами на биплане, банкрот, едва оправившийся от нищеты, – что у меня может быть общего с собравшимися здесь светилами? Зачем мне, человеку, который посвятил себя самому малочисленному движению в мире – Все-Лекарства-Есть-Зло, – врываться на бал Большинства?

Полюбоваться своей женой, вспомнил я.

Глаза Лесли сияли, когда я помогал ей снять накидку.

Я взял ее за руку, выждал один-два такта на краю паркетного поля, позволил этому полю превратиться в пшеничное, и мы поплыли по нему. Величие и Грация, две изысканные мелодии Австрии, летящие по смелым штраусовским изобарам. Я не знаю, как выглядел наш танец со стороны, но ощущения были в точности такими.

– Можно подумать, этим медикам не хватает их ежедневной анатомии, – заметил я, кружась с ней в танце.

– Да? – спросила она царственно.

Ее волосы развевались от быстрых движений.

– Видимо, так. С тех пор, как ты вошла, я еще не видел ни одного мужского затылка.

– Глупости, – ответила она, хотя то, что я сказал, в основном было правдой.

Как спокойно было, когда я не умел танцевать по-настоящему! Нет ничего легче и безопаснее, чем медленно переступать с ноги на ногу, как это делал я.

Но не было и радости, которая приходит в подлинном танце. Чтобы ощутить это, мне пришлось самому учиться танцевать, нелепо спотыкаясь в каком-то зале в окружении зеркал. К черту. Я сказал жене, что не для того я прожил так долго, чтобы вновь ощутить себя неуклюжим новичком в чем бы то ни было.

Лесли не согласилась со мной и посещала уроки танцев без меня, возвращаясь по вечерам такой сияющей, что я только диву давался – как можно получать такое удовольствие от танцев?

Она показала мне одно-два движения, и в какой-то момент учиться танцевать вместе с ней стало интереснее, чем сохранять безопасность и достоинство.

Конечно, все мои страхи стали явью. На многие недели я превратился в чудовище, бежавшее из подвала Франкенштейна, даже хуже. Электроды в его искусственном мозгу сверкали, наверное, слабее моих начищенных до блеска ужасных ботинок, беспощадно крушивших все менее подвижное, чем проворная ножка моего инструктора. Главное – настойчивость, остальное – вопрос времени.

Сейчас я полностью покорился музыке, не видя никого, кроме Лесли. Спасибо тебе, смелый Ричард недавнего прошлого, за то, что ты решился, наконец, разрушить свое безопасное невежество. Чувствовать музыку было удивительным наслаждением, и моя жена, должно быть, тоже ощущала это.

– Когда ты был маленьким мальчиком, Вуки, тебе иногда не казалось, что ты попал на Землю откуда-то со звезд?

– Хм, я был в этом уверен.

Я вспомнил свои самодельные телескопы. Смотреть в их окуляры было равнозначно поискам родного дома через иллюминаторы космического корабля.

– Я тоже, – сказала она. – Не то чтобы с какой-нибудь известной существующей планеты, а просто Оттуда.

Я кивнул, огибая другие пары, кружившиеся кто по левой, кто по правой спирали.

– Если бы кто-нибудь попросил меня показать, в каком направлении находится мой дом, я бы указал вверх; до недавнего времени я не мог этого объяснить, – сказал я.

Она подняла голову.

– Я не могу указать внутрь себя: там – небольшое пространство, заполненное внутренними органами так, что едва остается место для дыхания. Не могу я также указать ни влево, ни вправо – эти направления ведут только к другому здесь. Единственное оставшееся направление – вверх, прочь от Земли. Вот почему я так долго испытывал ностальгию по звездам.

– А я испытываю ее до сих пор, – сказала она. – Если на нашу крышу приземлятся инопланетяне, попросим их забрать нас домой?

Эта картина вызвала у меня улыбку. Наша крыша не выдержит летающую тарелку. Сможем ли мы полететь с пришельцами, которые раздавили нашу кухню?

– Они не смогут вернуть нас домой, – заметил я, – потому что наш дом – не звезды. Как указать направление к дому, который лежит в другом пространстве-времени?

– Должны же быть карты, – предположила она.

Я ничего не смог ответить и задумался о том, что она только что сказала. Тем временем мелодия вернулась к своему началу, вздохнула и наконец остановилась.

Карты существуют, подумал я. Тогда, давным-давно, я указывал не в сторону звезд, а в сторону от Земли. Зная где-то глубоко внутри, что планета не может быть домом, я пытался показать, что дом – это вовсе не какое-то «где», однако до недавнего времени подлинный смысл всего этого до меня не доходил.

Мы прошли к нашему столу и встретили там две незнакомые пары – доктора с женой и больничного администратора с мужем. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать после стандартного «Как поживаете?».

Ощущаете ли вы хоть какую-то ответственность за бурлящее вокруг аптечно-ориентированное общество? Дает ли вам счастье вера в то, что все мы – только беспомощные пассажиры наших тел? Правда ли, что среди врачей, как ни в одной другой профессиональной группе, свирепствует страх смерти и высокий процент самоубийств?

Мне пришло в голову спросить, есть ли среди присутствующих умбрологи.

Умбрологи???

Врачи, которые лечат заболевания тени, объяснил бы я: переломы тени, ее деформацию, отсутствие тени, гиперумбрию – ненормальную активность тени.

Умбрологи, знаете ли. Так есть здесь умбрологи?

Безумие, рассмеялись бы они. Что бы ни делало тело, тень только повторяет его движения.

Такое же безумие, ответил бы я им, забывать, что наше тело тоже только следует движениям нашей веры. Так что, ни одного умбролога, только врачи? И потом я бы удалился.

Вслух, однако, я ничего такого не сказал и никуда не удалился.

– Вы летаете на Скаймастере? – спросила меня администратор.

Я взглянул на нее: неужели врачи умеют читать мысли?

– Ваш значок – пояснила она.

– Это ведь Сессна Скаймастср, не так ли?

– О да, конечно, – ответил я. – Немногие его замечают.

– А у меня Сессна 210^[7],сообщила она. – Почти Скаймастер, только с одним двигателем.

– Сессна, Сессна, Сессна, – вмешался другой врач. – Наверное, за этим столом я – единственный, кто летает на Пайперах. Посмотрел бы я, как кто-нибудь из вас посадит Твин Команч.

– Дроссель до отказа и ручку немного на себя, – сказал я. – Это не так уж и сложно.

К моему удивлению, он улыбнулся.

Через минуту я взглянул на Лесли, а она в ответ невинно пожала плечами: мол, никогда не знаешь… вечеринка с танцами и разговорами о самолетах… быть может, это не так уж плохо.

Так и прошел этот вечер. Мы часто танцевали. Я вспомнил, что среди врачей немало авиаторов, и в этом зале их было множество. К полуночи мы уже перезнакомились с доброй дюжиной из них, и они оказались приятными людьми. Невероятно, но я чувствовал себя дома.

Что ж, у них иной взгляд на вещи, но это еще не конец света. Они делают то, чему их научили, и вовсе не навязывают людям медицину силой. По крайней мере, в небе нам всем хватает места.

Аспириновый Тост не состоялся, и мне не пришлось спасаться бегством по крышам. По-моему, это была фантазия девятилетнего Дикки, затаившегося и напряженно наблюдавшего моими глазами.

Платье-убийца выглядело великолепно, хотя и не вызвало падежа среди мужчин и замешательства среди женщин, каждая из которых была по-своему очаровательна.

– Я узнала сегодня так много нового, – сказала жена по дороге домой.

– По пунктам, пожалуйста.

Она улыбнулась.

– Во-первых, как мы танцевали. В сравнении с тем, что было раньше, сегодня все просто замечательно. Мы делаем успехи, и это меня очень радует.

– Меня тоже.

– Во-вторых – ты. Тебе понравилось нарядиться и пойти на бал! Притом с людьми, верящими в медицину. Я, конечно, не подала и виду, но ожидала, что ты сегодня заведешься до драки и, окруженный превосходящим противником, будешь сражаться насмерть за идею, что раз тело и душа – одно целое, то зачем же применять химию, ведь смена образа мыслей… и так далее.

– Я сдержался.

– Потому что многие из них летают, как и ты. Если бы они не были пилотами, ты бы счел их слугами Дьявола Фармакологии, обреченными гореть в аду. Но раз они тоже летают, ты увидел в них себе подобных людей и даже ни разу не назвал их Чертовыми Белыми Халатами.

– Просто я от природы очень вежлив.

– Только когда тебе не угрожают, – заметила она. – А ты понял, что тебе не угрожают, когда увидел, что они тоже любят летать.

– Ну, в общем, да.

– В третьих, мне понравился наш маленький диалог о доме. В самом деле, большую часть жизни я чувствовала себя одинокой. И не потому, что я постоянно переезжала с места на место, а потому, что я на самом деле одинока. Я думаю совершенно по-иному, чем думают там, где я выросла, – мама или отец, или кто-либо еще из нашей семьи.

– Ты думаешь так же, как и твоя семья, милая, – сказал я. – Голько твоя семья – не те люди, которых ты привыкла называть этим словом.

– Думаю, ты прав, – сказала она. – Пока я этого не понимала, я была одинокой. А потом я встретила тебя.

– Меня? – переспросил я удивленно. – Ты вышла замуж за Человека-Который-Во-Всех-Отношениях является твоим братом?

– Я бы снова так поступила, – сказала она без стеснения. – Сколько людей вокруг, Ричи, которые считают себя особенными, не похожими на других одиночками, хотя на самом деле они еще просто не обрели свою настоящую семью!

– Если бы мы не страдали от своей непохожести и одиночества, если бы мы не блуждали во тьме, мы бы никогда не ощутили радость возвращения домой.

– Снова о доме. Скажи, что, по-твоему, является домом?

– Дом, мне кажется, – начиная фразу, я еще не знал, как она закончится, – это знакомое и любимое.

Тут я ощутил внутри характерный щелчок, который раздается каждый раз, когда получаешь правильный ответ.

Разве не так? Ты садишься за пианино, просто чтобы сыграть для себя знакомую и любимую мелодию, –чем не возвращение домой? Я сижу в кабине маленького самолета – и это тоже мой дом. Мы с тобой вместе, ты и я,значит, сейчас наш дом – в этом движущемся автомобиле; в следующем месяце нашим домом может стать какой-нибудь другой город. Мы дома, когда мы вместе.

– Значит, наш дом не среди звезд?

– Дом не является неким определенным местом. «Знакомое и любимое», мне кажется, вовсе не означает «сбитое гвоздями», «крытое черепицей» или «основательное». Мы можем привязываться к гвоздям и крышам, но стоит в наше отсутствие изменить их взаимное расположение, как, вернувшись, мы воскликнем: «Что это за груда досок?» Дом – это определенный порядок, который нам дорог, в котором можно безопасно быть самим собой.

– Отлично сказано, Вуки!

– И я бьюсь об заклад, что до того, как мы выбираем жизнь на Земле, существует еще какой-то любимый нами порядок, откуда мы приходим и который не имеет ничего общего ни с пространством, ни с временем, ни с материей.

– И то, что мы находимся здесь, вовсе не означает, что мы забыты, – произнесла она. – У тебя не бывает таких моментов, милый, когда тебе кажется, что ты почти припоминаешь… почти помнишь…

– Шестой класс!

И в этот момент, в машине, рядом с женой, без малейших признаков присутствия Дикки, все это было со мной, как будто никогда и не стиралось из памяти.