Реальности социально конструируются

Представьте себе двух людей, выживших после некоей экологической катастрофы и собравшихся для того, чтобы заложить новое общество. Представьте, что они — мужчина и женщина, пришедшие из разных культур. Даже если у них нет общего языка, общей религии и предположений о том, как следует разделять труд, или о том, какое место в нормальном обществе занимают работа, игра, общественный ритуал и частное размышление, они должны начать координировать свои действия, если предполагается продолжение культуры любого рода. По мере того, как они займутся этим, появятся некоторые взаимоприемлемые привычки и различения: с некоторыми веществами будут обращаться как с едой, определенные места, найденные или обустроенные, будут служить кровом. Каждый из них будет принимать на себя определенные повседневные задания, и они, что наиболее вероятно, разработают общий язык.

В кругу двух этих основателей зарождающегося общества, возникшие привычки и различения будут оставаться “зыбкими, легко изменяемыми, почти игривыми, даже несмотря на то, что они строят меру объективности просто на факте их формирования” (Berger & Luckmann, 1966, стр. 58). У них всегда будет возможность вспомнить: “Вот как мы решили это делать”, или “Будет лучше, если я приму эту роль”. Они будут поддерживать некоторую степень убежденности, что существуют другие возможности. Тем не менее, уже в их поколении начнут появляться такие обычаи, как “забота о детях”, “обработка земли” и “постройка”.

Что касается детей поколения основателей, то для них “Вот как мы решили...” будет звучать скорее как “Вот так это делают наши старшие”, а для третьего поколения это будет “Вот так это делается.” К матерям, земледельцам и строителям будут относиться как к вечно существовавшим типам людей. Процедуры-полуфабрикаты для постройки домов и сева урожая, которые двое наших основателей сформировали на скорую руку, будут, в той или иной степени, сведены в правила, касающиеся того, как строить дома или сеять урожай. Подобно этому, будут написаны законы, определяющие, каким образом можно строить дома или сеять урожай. Трудно представить, чтобы не появились обычаи, регулирующие надлежащие ритуалы создания семьи или сбора урожая. Так же очевидно, что определенные индивиды будут определены как надлежащие люди для исполнения этих ритуалов. Начнут появляться такие институты, как женские общества и гильдии каменщиков.

К четвертому поколению нашего воображаемого общества “Вот так это делается” превратится в “Вот так существует мир; это — реальность”. Как формулируют это Бергер и Лакманн (1966, стр. 60), “Мир установлений... переживается как объективная реальность.”

Предыдущий мысленный эксперимент служит парафразой рассуждений Питера Бергера и Томаса Лакманна, которые в своей, сегодня уже классической работе The Social Construction of Reality (Социальная конструкция реальности) описывают, как идеи, практики, убеждения и прочее приобретают статус реальности в данной социальной группе.

Центральный принцип постмодернистского мировоззрения, на котором основан наш подход к терапии, состоит в том, что убеждения/верования, законы, социальные обычаи, привычки, связанные с одеждой и питанием — все те вещи, которые составляют психологическую ткань “реальности” — со временем возникают из социального взаимодействия. Другими словами, люди совместно конструируют свои реальности, обживая их.

Бергер и Лакманн различают три процесса: типизацию, институционализацию и легитимацию, которые, как они полагают, играют важную роль в том, как любая социальная группа конструирует и поддерживает свое знание, касающееся “реальности”. Они используют четвертый термин, конкретизация, который охватывает весь процесс целиком, тогда как три первые — его части.

Типизация — это процесс, посредством которого люди сортируют свои восприятия по типам или классам. Например, в моей родной культуре я (Дж. К) научился сортировать людей на “баптистов” (нас), “других христиан” (почти, но не совсем нас) и “тех, которые не спасутся” (их). Наши реальности учреждаются через сети типизаций. То есть, мы склонны принимать типизации, о которых мы узнаем от членов нашей семьи, друзей, учителей и т.д., за реальные. И все же, типизации, которые использует определенный человек или культура, не являются единственно возможными. *[Джордж Говард (1991) указывает на то, что все мы принадлежим нескольким культурам. По мере того, как новые культуры начинают доминировать в нашей жизни, мы, как правило, отказываемся от менее авторитетных культур.]

Например, Кеннет Герген (1985, стр. 267) описывает, как

в определенные [исторические] периоды детство не рассматривалось как особая фаза развития, романтическая и материнская любовь не были составляющими человеческого склада ума, и самость не считали изолированной и автономной.

Он продолжает, рассуждая о том, что появление таких понятий, как “детство”, “романтическая любовь” и “автономная самость” связано с “исторически обусловленными факторами”, а не с внезапным появлением во вселенной новых объектов или сущностей.

Когда мы говорим о “взаимозависимости”, или “шизофрении”, или “нарративной терапии”, важно помнить, что мы активно увековечиваем социальную конструкцию этих понятий как реальных элементов в ткани нашего повседневного бытия. Все мы слишком легко забываем, что другие типизации могут привести к восприятию других возможностей. (С чем вы предпочтете работать — с “этим пограничным состоянием” или с “женщиной, которая озлоблена тем, что сослуживцы обращаются с ней в патриархальной, патерналистской манере”?)

Институционализация — это процесс, посредством которого вокруг наборов типизаций возникают институты/установления: институт материнства, институт закона и т.д. Институционализация помогает семьям и сообществам поддерживать и распространять трудом добытое знание. И, подобно типизации, она может ослепить, не дать нам разглядеть новые возможности. Например, социальный класс выжил как институт спустя тысячелетия. Большую часть этого времени, большая часть людей воспринимала этот институт как правильный, надлежащий и единственный способ распределения прав и ответственности в рамках культуры. Тем не менее, внутри западной культуры критерии принадлежности к тому или иному классу, равно как и названия и число классов, сильно разнятся от общества к обществу. И многие люди действительно подвергают сомнению полезность и, без сомнения, справедливость классовых различий.

Легитимация. Это слово Бергер и Лакманн используют для обозначения тех процессов, которые придают легитимность/законность институтам и типизациям определенного общества. Например, написание этой книги, представление ее миру стараниями авторитетного издателя и прочтение ее людьми, подобными вам — все это акты легитимации института нарративной терапии. Имея достаточную степень законности, “институты теперь воспринимаются как субъекты, обладающие собственной реальностью, реальностью, которая противостоит индивиду как внешнему и вынужденному факту” (Berger & Luckman, 1966, стр. 58). Позже в этой главе мы обсудим те важные роли, которые отводятся языку и нарративу в легитимации каждого особого видения реальности.

Конкретизация, согласно Бергеру и Лакманну (1966, стр. 89), это

... представление продуктов человеческой деятельности, как если бы они были чем-то отличным от человеческих продуктов — явлениями природы, последствиями космических законов или проявлениями божественной воли. Конкретизация предполагает, что человек [sic!] способен забывать свое авторство в отношении человеческого мира. (акцент в оригинале)

Конкретизация, результат комплексных процессов типизации, институционализации и легитимации, похоже, неизбежна. Она необходима, если мы собираемся эффективно мыслить и общаться. Без нее, разговаривая меж собой, мы не могли бы ничего принимать на веру. Нам приходилось бы все время определять и осмысливать даже свои простейшие выражения.

Однако, как бы она ни была полезна, бездумная конкретизация может быстро привести к проблемам. Например, “гомеостаз” в семейной терапии был полезным понятием для описания и попыток изменить определенные проблемы, которые испытывают семьи. Однако, когда мы конкретизируем гомеостаз как процесс, контролирующий взаимодействие во всех встречающихся нам семьях, он ограничивает наше восприятие и превращается в помеху прогрессу. То же самое можно сказать о “генограмме”, “границе”, “коэволюции”, “нарративе” и всех других терминах и понятиях, которыми мы пользуемся. Каждое из них позволяет нам эффективно ссылаться на определенный аспект опыта, но может вызвать проблемы, когда мы забываем, что это лишь полезная социальная конструкция, и начинаем относится к нему, как к части некоторой внешней, непреходящей реальности.

Схема Бергера и Лакманна, которую мы обсуждали, это лишь один из способов разделки пирога. Линн Хоффман (1990) и Кеннет Герген (1985) обсуждали другие аспекты социальной конструкции реальности.

Хоффман описывает различие, которое ей видится, между социальным конструктивизмом и конструктивизмом. Она связывает конструктивизм с работами Матураны и Варелы (1980), фон Ферстера (1981) и фон Глазерсфельда (1987). Эти исследователи и теоретики, концентрируясь на биологии восприятия, настойчиво утверждали, что, поскольку сенсорная информация претерпевает несколько типов трансформации по мере того, как она принимается и обрабатывается, то невозможно узнать, что собой “действительно представляет” внешняя реальность. Они говорят, что такая вещь, как “непосредственное восприятие” не существует. Хоффман (1990, стр.2) пишет, что конструктивисты полагают, что

конструктивы формируются, когда организмы развивают согласованность со своей средой, и что конструкция идей о мире происходит в нервной системе, которая ведет себя примерно так, как слепой, исследующий комнату. Идущий во тьме, который не натыкается на деревья, не может сказать, находится ли он в лесу или в поле. Он может лишь утверждать, что уберег свою голову. *[Эта конструктивистская позиция весьма схожа со второй позицией Парэ, касающейся человеческого познания реальности, описанной на стр. *]

Хоффман пишет (1990, стр. 2), что, как других семейных терапевтов, к примеру, Пола Вацлавика (1984) и Брэда Кини (1983), конструктивизм привлек ее в середине 80-х. Как, похоже, многие все еще так думают, она изначально полагала, что социальный конструктивизм — это синоним конструктивизма. Потом она прочитала статью Гергена (1985) и поняла, что социальные конструктивисты гораздо больше внимания уделяют социальной интерпретации и межсубъектному влиянию языка, семьи и культуры, и гораздо меньше — функционированию нервной системы, нащупывающей свой путь.

Хоффман (1990, стр. 3) одобряет социальный конструктивизм, поскольку вместо того, чтобы рассматривать индивидов, как бы заточенных в “будки биологической изоляции”, он

кладет в основу набор смыслов, которые бесконечно возникают из взаимодействия между людьми. Эти смыслы не привязаны к черепу и не могут существовать внутри того, что мы называем индивидуальной “психикой”. Они составляют часть общего потока постоянно меняющихся нарративов.

Она цитирует Гергена (1985, стр. 268): “Это сдвиг [от конструктивизма к социальному конструктивизму] от эмпирической к социальной эпистемологии.” Другими словами, это сдвиг от фокусирования внимания на том, как индивид конструирует модель реальности на основе своего опыта, к фокусированию на том, как люди взаимодействую друг с другом, чтобы конструировать, модифицировать и поддерживать то, что в их обществе считается истинным, реальным и значимым. Именно эта социальная эпистемология привлекает нас в социальном конструктивизме. Он представляет более удовлетворительную концепцию “видения через взаимодействие”, которая сначала привлекала на в теории систем.