2015-04-30
465
Если реальности, в которых мы обитаем, созданы в используемом нами языке, они живут и передаются дальше в историях, которыми мы живем и которые мы рассказываем. Центральную роль нарратива в организации, поддержании и распространении знания о нас и наших мирах подчеркивали многие постмодернистские авторы. Вот постмодернистская подборка цитат:
... откуда бы вы ни получали печатную продукцию — от деконструктивистского критика, университетского писателя романиста, из последнего бестселлера из книжной лавки при аэропорте или из ежедневных выпусков новостей — вы, вероятнее всего, получите примерно одинаковый контекст о человеческом состоянии. Это сообщение о том, что жизнь — это предмет рассказывания себе историй о жизни и увлекательных историй о жизни, рассказываемых другими, а также проживания нашей жизни в соответствии с такими историями и создания вечно-новых и более сложных историй об историях. Это создание историй не просто касается жизни, это и есть человеческая жизнь. (W. Anderson, 1990, стр. 102)
... мы организуем свой опыт и свою память человеческих событий, главным образом, в форме нарратива — историй, извинений, мифов, причин делать или не делать что-то и т.д. (J. Bruner, 1991, стр. 4)
... нарратив может стать особо богатым источником знания о той значимости, которую люди находят в своей повседневной жизни. Такие нарративы часто больше говорят о том, как сделать жизнь достойной, чем о том, как бездарно она проживается. (Rosaldo, 1986, стр. 98)
Поскольку постмодернистские и пост-структуралистские идеи вышли из круга семиотики и литературной критики, при обсуждении социальных сфер исследований все чаще используются аналогии нарратива или текста. (Hoffmann, 1991, стр. 4)
Системы, с которыми мы, терапевты, работаем — это нарративы, которые развертываются через терапевтическую беседу. (Anderson & Goolihian, 1988, стр. 379)
Беседы, которые ведутся между терапевтами и клиентами, можно рассматривать как истории, как нарративы. Как любая история, каждый случай или сеанс каждого случая имеет начало, середину и окончание или, по крайней мере, ощущение окончания. Как любая история, беседа связана воедино вовлеченными в нее паттернами, сюжетом. Как многие истории, терапевтические беседы имеют дело с человеческими затруднениями, бедами, решениями или попытками найти решения. (de Shazer, 1991, стр. 92)
В своем стремлении осмыслить жизнь люди встают перед задачей выстроить свой опыт событий во временную последовательность таким образом, чтобы сформировался последовательный отчет о них самих и окружающем их мире... Этот отчет можно считать историей или само-нарративом. Успех такой “историзации” опыта наделяет людей ощущением непрерывности и смысла в их жизни. Они полагаются на него при упорядочении повседневной жизни и интерпретации дальнейшего опыта. (White & Epston, 1990, стр. 10)
Согласно Алану Пэрри (1991, стр. 37), особенность модернистского подхода к историям состоит в том, чтобы объяснять их через лежащие в их основе структуры и архетипы, а не позволять им “рассказываться самим”. С этой точки зрения, “только специалист (не столько по историям, сколько по структурам или мифам) [может] правильно понять историю, даже правильнее, чем сам рассказчик, который служит лишь инструментом структуры.” Ренато Росальдо (1986, стр. 103) иллюстрирует, как этот поиск общих паттернов или тем, лежащих в основе индивидуальных историй, может лишить “прожитый опыт... его жизненной значимости”, приводя следующий пример:
Представьте себе... этнограф возвращается с последней игры Мировой Серии и рассказывает о замечательных открытиях: три удара выполняются в аут, три аута уходят по всей стороне и т. д. Стремясь узнать о каждом движении в ключевых играх, страстный болельщик может лишь (наверняка) сказать, что этнограф не соврал, но ухитрился упустить всю суть игры.
Когда терапевты слушают истории людей, настраиваясь на то, чтобы “оценивать”, “понять историю болезни” или “предложить интерпретацию”, они подходят к историям людей с модернистских, “структуралистских” позиций. В контексте понимания особого состояния индивида или проникновения в его мировоззрение, этот подход рискует упустить все самое важное. Линн Хоффман (1991, стр. 12, 13) делится подобным наблюдением, когда, ссылаясь на работу Гергена (1991а), она пишет:
... традиционные терапевты полагают, что в человеческом опыте присутствуют “сущности”, которые должны быть уловлены в некоем нарративе и предложены клиенту вместо его старых, иллюзорных нарративов. Входя в кабинет, терапевт уже имеет некоторое представление о том, в чем состоят эти “сущности”. Постмодернистские терапевты не верят в “сущности”. Знание, будучи социально обретенным, меняется и обновляется в каждый момент взаимодействия. В историях и текстах не скрываются более важные смыслы. Терапевт с таким видением будет ожидать, что в ходе беседы на поверхности появится новый и, возможно, более полезный нарратив, но будет рассматривать его скорее как спонтанный, нежели запланированный. Его автор — беседа, а не терапевт.
В контексте социально-конструктивистского мировоззрения, важно уделять внимание культурным и контекстуальным историям, равно как и историям индивидов.
Согласно Мэйру (1988, стр. 127),
Истории одушевляют жизнь. Они сплачивают и разъединяют нас. Мы обитаем в великих историях нашей культуры. Мы проживаем истории. Нас проживают истории нашей расы и местности.
Уайт (1991) пишет, что культурные истории определяют форму наших индивидуальных жизненных нарративов. Люди осмысливают свою жизнь через истории как через культурные, врожденные нарративы, так и через личные нарративы, которые они конструируют относительно культурных нарративов. В любой культуре определенные нарративы со временем будут доминировать над остальными. Эти доминирующие нарративы будут определять предпочтительные и привычные формы убеждений и поведения внутри определенной культуры. Некоторые культуры колонизировали и подавили другие. В результате этого, нарративы доминирующей культуры навязываются людям вытесненных культур.
Команда “Справедливой терапии” (Tamasese & Waldegrave, 1993; Waldegrave, 1990) напомнила нам, что важно уважать и пытаться понять культурные традиции всех людей, с которыми мы работаем, в особенности, тех людей, чьи культуры были вытеснены на обочину. Они также утверждают, что, когда мы пытаемся объяснить смысл своей работы членам других культур, это вдохновляет нас самих на полезное осмысливание. Чарльз Уолдгрейв (1990, стр. 20) пишет:
... почеркивание культурного смысла и культурного различия... вдохновляет на размышления о западной системе смыслов... Оно предполагает критическую систему противоположностей для оценки следующих важных вопросов: сотрудничество как противоположность индивидуалистической конкуренции, самоопределение; тонкие косвенные и круговые процессы опроса как противоположность прямым и линейным; традиционные духовные и экологические реакции как противоположность дуалистическому мировоззрению с его разделением ценностей на физические и духовные; и т.д.
Какой бы культуре мы ни принадлежали, ее нарративы влияют на нас, побуждая приписывать определенные значения определенным жизненным событиям и относится к другим, как к относительно незначительным. Каждое запомнившееся событие составляет историю, которая вместе с другими историями составляет жизненный нарратив. В эмпирическом смысле, наш жизненный нарратив — это наша жизнь.
Ключ к этой терапии лежит в том, что в любой жизни всегда больше событий, которые не удостаиваются истории, чем тех, которым повезло. Даже в самых длинных и развернутых автобиографиях, за их пределами остается больше, чем в них включено. Это означает, что, когда жизненные нарративы несут болезненные смыслы или предлагают, как кажется, неблагоприятный выбор, они могут быть изменены посредством выявления других, ранее не помещенных в историю, событий или извлечения нового смысла из уже получивших свою историю событий, что позволяет конструировать новые нарративы. Или, когда доминирующие культуры несут деспотические истории, люди могут противостоять их диктату и найти поддержку в субкультурах, которые живут другими историями.
Итак, нарративная терапия касается перессказывания и переживания историй. Когда люди перессказывают свои истории в ходе терапии, они часто “замечают, что у них уже есть опыт участия в альтернативной истории” (Zimmerman & Dickerson, 1994а, стр. 235). Эдвард Брунер (1986а, стр. 17) пишет:
... вся культура связана с перессказыванием. Очередной перессказ снова активизирует предыдущий опыт, который затем пере-обнаруживается и пере-живается по мере того, как история пере-сказывается в новой ситуации. У историй могут быть окончания, но истории никогда не заканчиваются.
Однако недостаточно лишь изложить новую историю. Чтобы проявить свое отличие, новые истории должны быть прочувствованы и пережиты вне четырех стен терапевтического кабинета. Брунер (1986а, стр. 22-25) продолжает:
... мы имеем дело с культурой не как с текстом, а скорее с культурой как с представлением текста — и, я бы добавил, с пере-представлением и перессказом... Истории могут быть преображены лишь в процессе их представления.
Таким образом, когда мы используем нарративную метафору для ориентации своей терапевтической работы, мы необычайно чутки к “локальному знанию” каждого нового человека, которого мы встречаем. Мы хотим развить понимание влияния на определенных людей доминирующих историй их культуры, в то же время, лелея знание того, что истории всех людей отличаются друг от друга. Мы работаем с людьми так, чтобы побудить их ценить свои различия и развивать и представлять нарративы, которые они предпочитают в связи с особенностями своей жизни.
