Социология познания и массовых коммуникаций 12 страница

Следовательно, конфликт между тоталитарным государством и ученым проистекает отчасти из несовместимости этики науки с но­вым политическим'кодом, который навязывается всем людям, неза­висимо от их профессионального кредо. Этос науки¹⁶ заключает в себе функционально необходимое требование, чтобы теории, или обоб­щения, оценивались под углом зрения их логической непротиворе­чивости и согласия с фактами. Политическая этика обычно привно­сит до той поры нерелевантные критерии расы или политического кредо теоретика¹⁷. Современная наука сочла личностные критерии по-

¹⁶ Под этосом науки подразумевается эмоционально окрашенный комплекс пра­
вил, предписаний, нравов, представлений, ценностей и допущений, которые счита­
ются обязательными для ученого. Некоторые аспекты этого комплекса могут быть
методологически желательными, однако соблюдение этих правил диктуется не толь­
ко методологическими соображениями. Этот этос, как и вообще все социальные коды,
поддерживается чувствами тех, к кому он имеет отношение. Нарушение его сдержи­
вается интернализованными запретами и неодобрительными эмоциональными ре­
акциями, приводимыми в движение сторонниками данного этоса. Как только скла­
дывается эффективный этос такого типа, почти автоматически включаются возму­
щение, презрение и иные установки антипатии, которые стабилизируют существую­
щую структуру. Это можно видеть в том сопротивлении, которое в настоящее время
оказывают в Германии ученые заметным модификациям в содержании этого этоса.
Этот этос можно рассматривать как «культурный» компонент науки в отличие от «ци-
вилизационного». См.: R.K. Merton, «Civilization and Culture», Sociology and Social
Research, 1936, Vol. 21, p. 103—113. — Примеч. автора.

¹⁷ См.: Baeumler, op. cit., S. 145. См. также Kriek, op. cit., где говорится: «Nicht
alles, was den Anspruch auf Wissenschaftlichkeit erheben darf, liegt auf dergleichen Rang-

тенциальным источником ошибки и разработала безличные критерии для недопущения такого рода ошибок. Теперь ее призывают выступить с утверждением, что некоторые ученые в силу своих вненаучных при­надлежностей a priori не способны ни к чему, кроме иллюзорных и лож­ных теорий. В некоторых случаях от ученых требуют согласия с суж­дениями некомпетентных в науке политических лидеров, касающи­мися вопросов науки. Однако такая политически целесообразная так­тика идет вразрез с институционализированными нормами науки. Последние между тем отбрасываются тоталитарным государством как «либералистские», «космополитические» или «буржуазные» предрас­судки¹⁸, ибо они с трудом интегрируются с кампанией насаждения непререкаемого политического кредо.

С более широкой точки зрения, этот конфликт представляет со­бой фазу институциональной динамики. Наука, приобретшая значи­тельную степень автономии и развившая институциональный ком­плекс, требующий преданности от ученых, сталкивается теперь с тем, что внешняя власть бросает вызов как ее традиционной автономии, так и принятым в ней правилам игры — короче говоря, ее этосу. Чув­ства, воплощенные в этосе науки — описываемые такими понятия­ми, как интеллектуальная честность, неподкупность, организованный скептицизм, бескорыстность, безличность, — грубо попираются но­вым набором чувств, который навязывается в сфере научных исследо­ваний Государством. С переходом от прежней структуры, в которой существовали ограниченные центры власти, сосредоточенные в раз­личных областях человеческой деятельности, к такой структуре, где

und Wertebene; protestantische und katholische, franzosische und deulsche, germanische und judische, humanistische oder rassische Wissenschaft sind zunachst nur Moglichkeiten, noch nicht eifullte oder gar gleichrangige Werte. Die Entscheidung iiberden Wert der Wissenschaft fallt aus ihrer«Gegenwartigkeit», aus dem Grad ihrer Fruchtbarkeit, ihrergeschichtsbildenden Kraft...» [«He все, что может претендовать на научность, относится к области одина­ково значимого и равноценного; протестантская и католическая, французская и не­мецкая, германская и еврейская, гуманистическая или расовая наука есть прежде всего лишь возможность, пока еще не исполненная и еще не наделенная равнозначной цен­ностью. Решение по поводу ценности науки принимается исходя из ее «злободнев­ности», исходя из степени ее плодотворности, ее умения понимать историю...»] — Примеч. автора.

¹⁸ Так, например, Эрнст Крик говорит: «В будущем в науке фикцию вялой нейт­ральности будут принимать не более, чем это делают в праве, экономике, государстве или общественной жизни вообще. Метод науки в действительности лишь отражение метода руководства». Nationalpolitische Erziehung, S. 6. Ср.: Baeumler, op. cit., S. 152; Frank, Zukunftund Nation, S. 10; противопоставьте это веберовскому «предрассудку», что «Politik gehort nicht in der Horsaal» [«политике не место в аудитории»]. (М. Вебер. Наука как призвание и профессия — М. Вебер. Избранные произведения. — М.: Прогресс, 1990, с. 721.) — Примеч. автора.

существует одно-единственное централизованное сосредоточение вла­сти над всеми аспектами поведения, представители каждой сферы начинают сопротивляться таким изменениям и пытаются сохранить первоначальную структуру плюралистической власти. Хотя ученого принято считать бесстрастным, безличным индивидом — а это и в самом деле может быть так в том, что касается его технической деятель­ности, — следует помнить, что ученый, как и все другие профессиона­лы, вносит огромные эмоциональные инвестиции в свой образ жизни, определяемый теми институциональными нормами, которые руково­дят его деятельностью. Социальная стабильность науки может быть гарантирована лишь при условии, что будут установлены адекватные способы защиты ее от изменений, навязываемых извне научного со­общества.

Процесс сохранения институциональной незапятнанности и со­противления новым определениям социальной структуры, могущим поставить под вопрос автономию науки, находит выражение в еще одном направлении. Современная наука придерживается базисного допущения, что научные положения «неизменны вне зависимости от индивида» и группы¹⁹. Однако в насквозь политизированном обще­стве — где, как говорит один нацистский теоретик, «признается все­общее значение политического»²⁰ — это допущение начинает оспа­риваться. Научные открытия считаются всего лишь самовыражени­ем расы, класса или нации²¹. Поскольку такие доктрины получают хождение среди обывателей, они провоцируют общее недоверие к науке и умаление престижа ученого, открытия которого начинают ка­заться произвольными и непостоянными. Эта разновидность анти­интеллектуализма ставит под угрозу социальную позицию ученого и обычно встречает с его стороны довольно энергичный отпор. На иде­ологическом фронте тоталитаризм также влечет за собой конфликт с традиционными допущениями современной науки.

¹⁹ Н. Levy, The Universe of Science (New York: Century Co., 1933), p. 189. — Примеч. автора.

²¹¹ Baeumler, Mannerbund und Wissenschaft, S. 152. — Примеч. автора.

²¹ Представляет значительный интерес, что тоталитарные теоретики приняли в качестве политического средства дискредитации «либеральной», «буржуазной» или «неарийской» науки радикальные релятивистские доктрины Wissenssoziologie. Выход из этого тупика дает постулирование Архимедовой точки опоры: непогрешимости фюрера (der Fiihrer) и его народа (Volk). (См.: General Hermann Goering, Germany Reborn (London: Mathews & Marrot, 1934, p. 79.) Политически эффективные вариа­ции «реляционизма» Карла Маннгейма (например, «Идеология и утопия») исполь­зовались в пропагандистских целях такими нацистскими теоретиками, как Вальтер Франк, Крик, Руст и Розенберг. — Примеч. автора.

Функции норм чистой науки

Одно из чувств, которое усваивается ученым с самого начала его профессионального обучения, связано с чистотой науки. Наука не дол­жна позволить себе стать служанкой теологии, экономики или госу­дарства. Функция этого чувства соответственно состоит в том, чтобы оберегать автономию науки. Ибо в случае принятия таких вненаучных критериев ценности науки, как предполагаемое согласие с религиоз­ными доктринами, экономическая полезность или политическая бла­гонадежность, наука начинает допускаться лишь в той мере, в какой она отвечает этим критериям. Иначе говоря, как только устраняется чувство чистоты науки, наука оказывается подчинена прямому конт­ролю со стороны других институтов, и ее место в обществе становится все более и более неопределенным. Упорный отказ ученых от приме­нения утилитарных норм к своей работе имеет своей основной функ­цией избежание этой опасности, которая особенно заметна в настоя­щее время. Из негласного признания этой функции, возможно, и про­истекает тот, быть может, апокрифический застольный тост, который в ходу у ученых в Кембридже: «За чистую математику, и пусть она ни­когда не будет никому полезной!»

В превознесении чистой науки, таким образом, усматривается средство защиты от вторжения норм, ограничивающих направле­ния возможного прогресса и угрожающих стабильности и продол­жению научных изысканий как ценимой социальной деятельности. Технологический критерий научного достижения, разумеется, тоже имеет для науки позитивную социальную функцию. Возрастающие удобства и преимущества, источником которых является техноло­гия и в конечном счете наука, призывают к социальной поддержке научных исследований. Кроме того, они удостоверяют чистоту по­мыслов ученого, поскольку абстрактные и сложные теории, кото­рые не могут быть поняты и оценены обывателем, предположительно обретают доказательство, понятное для всех, а именно — свое техноло­гическое применение. Готовность к признанию авторитета науки в зна­чительной степени опирается на повседневную демонстрацию ее мо­гущества. Не будь таких косвенных доказательств, устойчивая соци­альная поддержка науки, остающейся интеллектуально непостижи­мой для публики, вряд ли смогла бы подпитываться одной лишь верой в нее.

В то же время значимость, придаваемая чистоте науки, имела и другие последствия, которые скорее угрожают социальной оценке науки, нежели ее оберегают. То тут, то там приходится слышать мне­ние, что ученые в ходе своих изысканий должны игнорировать какие

бы то ни было соображения, за исключением развития знания²². Вни­мание должно быть сосредоточено исключительно на научной зна­чимости работы, невзирая на то, какие практические применения она может получить и какими будут ее социальные последствия вообще. Обычное оправдание этого принципа — который имеет отчасти фак­тические корни²³ и который в любом случае выполняет определен­ные социальные функции, как мы с вами только что увидели — гла­сит, что отказ следовать этому предписанию будет чинить препятствия исследованию, повышая возможность предвзятости и ошибки. Од­нако это методологическое воззрение оставляет без внимания соци­альные результаты такой установки. Объективные последствия этой установки заложили еще одно основание для бунта против науки — зарождающегося бунта, который можно найти практически в каждом обществе, где наука достигла высокой стадии развития. В силу того, что ученый не контролирует или не может проконтролировать направ­ление, в котором будут применены его открытия, он становится объек­том упреков и еще более несдержанных реакций в той мере, в какой эти применения порицаются властными органами или группами дав­ления. Антипатия к технологическим продуктам проецируется на саму науку. Так, например, когда новоизобретенные газы или взрывчатые вещества находят применение в военном деле, те, чьи гуманистичес­кие чувства оказываются при этом попраны, подвергают цензуре хи­мию в целом. Наука признается в значительной степени ответствен­ной за допущение тех орудий уничтожения людей, которые, как го­ворится, могут обрушить нашу цивилизацию в вечную ночь и хаос. Или взять другой показательный пример. Быстрое развитие науки и

²² Парето, например, пишет: «Поиск экспериментальных единообразий являет­
ся самоцелью». См. типичное утверждение Джорджа Э. Ландберга: «Не дело химика,
изобретающего мощное взрывчатое вещество, руководствоваться в решении своей
задачи соображениями касательно того, будет ли его продукт использоваться для раз­
рушения церквей или для строительства туннелей в горах. Точно так же не следует и
социальному ученому, занимающемуся поиском законов группового поведения, по­
зволять себе поддаваться влиянию соображений по поводу того, насколько будут со­
гласовываться его выводы с существующими понятиями и какое воздействие окажут
его открытия на социальный порядок». G.A. Lundberg, R. Bain, N. Anderson (eds.), Trends
in American Sociology (New York: Harper, 1929), p. 404—405. Ср. с замечаниями РидаБей-
на в: R. Bain, «Scientist as Citizen», Social Forces, 1933, Vol. 11, p. 412—415. — Примеч.
автора.

²³ Нейрологическое обоснование этой точки зрения можно найти в очерке Э.Д.
Адриана в книге: Factors Determining Human Behavior (Harvard Tercentenary Publications,
Cambridge, 1937), p. 9. Он пишет: «В различительном поведении... должен наличество­
вать какой-то интерес: тем не менее, если он слишком высок, поведение перестает
быть различительным. При сильном эмоциональном стрессе поведение обычно под­
падает под один из нескольких стереотипных образцов». — Примеч. автора.

связанной с ней технологии вызвало подспудное антинаучное дви­жение в рядах крупных предпринимателей и тех, чье чувство эконо­мической справедливости оказалось им покороблено. Знаменитый сэр Джосайя Стэмп и целая армия менее примечательных людей предло­жили ввести мораторий на изобретения и открытия²⁴, дабы человек мог получить передышку и воспользоваться ею для того, чтобы при­способить свою социальную и экономическую структуру к постоян­но изменяющейся среде, в которую его помещает «приводящая в смя­тение плодовитость технологии». Эти предложения получили широ­кую рекламу в прессе и высказывались с неутомимой настойчивос­тью в адрес научных организаций и правительственных учреждений²⁵. Это сопротивление исходит в равной степени со стороны тех пред­ставителей труда, которые опасаются утраты капиталовложений в их

²⁴ Разумеется, из этого еще не складывается движение, противостоящее науке
как таковой. Более того, разрушение рабочими машин и подавление капиталом изоб­
ретательства имели место и в прошлом. См.: R.K. Merton, «Fluctuations in the Rate of
Industrial Invention», Quarterly Journal of Economics, 1935, Vol. 49, p. 464 и далее. Одна­
ко это движение приводит в движение мнение, что науку следует считать полностью
ответственной за ее социальные последствия. Предложение сэра Джосайи Стэмпа
можно найти в его обращении к Британской ассоциации развития науки, зачитан­
ном 6 сентября 1934 года. Такие моратории предлагались также М. Кайо (см.: John
Strachey, The Coming Struggle for Power (New York, 1935), p. 183), Х.У. Самнерсом в
Палате представителей США, а также многими другими. Сточки зрения нынешних
гуманистических, социальных и экономических критериев, некоторые из продук­
тов науки более вредны, чем полезны. Эта оценка может подорвать рациональное
обоснование научной работы. Как патетически воскликнул один ученый: если
человек науки обязан оправдывать свою работу, то я напрасно потратил свою
жизнь! См.: F. Soddy (ed.), The Frustration of Science (New York: Norton, 1935), p. 42 et
passim. — Примеч. автора.

²⁵ Английские ученые особенно энергично выступили против «проституирова­
ния научных изысканий в военных целях». Президентские обращения, прочитывае­
мые на ежегодных собраниях Британской ассоциации развития науки, многочислен­
ные передовицы и письма, публикуемые в журнале «Nature», свидетельствуют об этом
движении за «новое осознание социальной ответственности среди подрастающего
поколения научных работников». Среди лидеров этого движения — сэр Фредерик
Гоуленд Хопкинс, сэр Джон Орр, профессор Содди, сэр Дэниэл Холл, д-р Джулиан
Хаксли, Дж.Б.С. Халдейн и профессор Л. Хогбен. См., в частности, письмо, подпи­
санное двадцатью двумя учеными Кембриджского университета, в котором предла­
гается программа отмежевания науки от военного дела (Nature, Vol. 137, 1936, p. 829).
Эти попытки совместных действий, предпринятые английскими учеными, резко кон­
трастируют с безразличным отношением к этим вопросам ученых нашей страны. (Это
наблюдение относится к периоду, который предшествовал появлению атомного ору­
жия.) Основания этого контраста полезно было бы изучить. Во всяком случае, хотя
это движение, возможно, и берет начало в чувствах, оно может выполнять функцию
устранения одного из источников враждебного отношения к науке в демократичес­
ких режимах. — Примеч. автора.

навыки, устаревающие в столкновении с потоком новых технологий, и из рядов тех капиталистов, которые возражают против моментально­го устаревания своего машинного оборудования. Хотя в обозримом будущем эти предложения, вероятно, так и не будут воплощены в дей­ствие, они группируются в один из возможных центров, вокруг кото­рого может материализоваться бунт против науки в целом. И по боль­шому счету несущественно, достоверны эти мнения, возлагающие на науку конечную ответственность за такие нежеланные ситуации, или нет. Социологическая теорема У.А. Томаса — «Если люди опреде­ляют ситуации как реальные, то они реальны по своим последстви­ям» — из раза в раз подтверждалась.

Короче говоря, эти основания для переоценки науки проистека­ют из того, что я ранее назвал «повелительной непосредственностью интереса»²⁶. Забота о выполнении первостепенной задачи — продви­жения знания — сочетается с невниманием к тем последствиям, ко­торые лежат за пределами сферы непосредственного интереса, одна­ко эти социальные результаты отвечают на это тем, что становятся препятствием для осуществления изначальных устремлений. Такое поведение может быть рациональным в том смысле, что от него мож­но ожидать, что оно приведет к удовлетворению непосредственного интереса. Однако ойо иррационально в том смысле, что ниспровер­гает другие ценности, которые в данный момент не преобладают, но тем не менее являются неотъемлемой частью социальной шкалы цен­ностей. Именно в силу того, что научное исследование проводится не в социальном вакууме, его последствия простираются в другие сферы ценностей и интересов. И в той мере, в какой эти последствия счита­ются социально нежелательными, ответственность за них возлагает­ся на науку. Благодеяния науки не рассматриваются более как безус­ловное благо. С этой точки зрения догмат чистоты науки и бесприст­растности помог подготовить собственную эпитафию.

Линия фронта проходит через вопрос: может ли хорошее дерево приносить дурные плоды? Те, кому хотелось бы срубить древо позна­ния под корень или остановить его рост из-за его ненавистных пло­дов, сталкиваются со встречным утверждением, что дурные плоды были привиты хорошему дереву агентами государства и экономики. Совесть индивидуального человека науки может быть успокоена суж­дениями о том, что неадекватная социальная структура привела к из­вращению его открытий. Однако это вряд ли удовлетворит озлоблен­ную оппозицию. В точности какмотивы ученого могут варьировать в диапазоне от страстного желания приумножить знание до всепогло-

²⁶ Merton, «The Unanticipated Consequences of Purposive Social Action» — op. cit. — Примеч. автора.

щающего интереса к достижению личной известности, и в точности как функции научного исследования могут варьировать в диапазоне от обеспечения престижных рационализации существующего поряд­ка до увеличения нашего контроля над природой, так и другие соци­альные последствия науки могут считаться вредными для общества или даже приводить к модификации самого научного этоса. Среди ученых принято считать, что социальные последствия науки в конеч­ном счете должны быть полезными. Этот символ веры выполняет фун­кцию обеспечения научного исследования рациональным обоснова­нием, но представляет собой явно не констатацию факта. Он заклю­чает в себе смешение истины с социальной полезностью, которое ха­рактерным образом обнаруживается в нелогическом полумраке науки.

Эзотерическая наука как популярный мистицизм

Еще одна важная сторона связей между наукой и социальным по­рядком до сих пор редко доходила до осознания. По мере возрастания сложности научных исследований возникает необходимость в про­должительной программе сурового обучения для проверки или даже понимания новых научных открытий. Современный ученый неумо­лимо подчинился культу непостижимости. Это приводит к возраста­нию пропасти между ученым и обывателем. Обыватель вынужден при­нимать на веру предаваемые гласности суждения об относительности, квантах или прочих эзотерических предметах подобного рода. Это он с готовностью и делал, поскольку ему постоянно твердили о том, что технологические достижения, от которых он предположительно по­лучал какие-то выгоды, рождаются в конечном счете из таких иссле­дований. Тем не менее у него остаются некоторые подозрения по по­воду этих странных теорий. Популяризуемые и зачастую искажаемые версии новой науки делают упор на теории, которые кажутся идущи­ми вразрез со здравым смыслом. Наука и эзотерическая терминоло­гия становятся нерасторжимо связанными в сознании публики. Для неподготовленных обывателей якобы научные заявления тоталитар­ных ораторов о расе, экономике или истории оказываются в одном ряду с суждениями о расширяющейся Вселенной или волновой меха­нике. В обоих случаях обыватели не в состоянии понять эти концеп­ции или проверить их научную достоверность, и в обоих случаях эти концепции могут расходиться со здравым смыслом. Во всяком слу­чае, мифы тоталитарных теоретиков будут казаться широкой публи­ке более убедительными и, безусловно, более понятными, нежели

подтвержденные научные теории, поскольку они более близки к обы­денному опыту и культурным предубеждениям. Следовательно — и это отчасти результат научного прогресса, — население в целом со­зрело для новых мистицизмов, облаченных во внешние одеяния на­учного жаргона. Вообще говоря, это потворствует успеху пропаган­ды. Заимствованный авторитет науки становится могущественным символом престижа для ненаучных доктрин.

Враждебное отношение общественности к организованному скептицизму

Еще одна особенность научной установки — организованный скеп­тицизм, довольно часто превращающийся в иконоборство²⁷. Наука как будто бросает вызов «удобным властным допущениям» других инсти­тутов²⁸, просто подчиняя их беспристрастному анализу. Организован­ный скептицизм содержит в себе скрытую постановку под вопрос некоторых оснований установленной рутины, власти, принятых про­цедур и сферы «сакрального» вообще. В действительности, с логи­ческой /почки зрения, установление эмпирического генезиса представ­лений и ценностей не означает отрицания их достоверности, однако именно таким зачастую бывает его психологическое воздействие на наивное сознание. Институционализированные символы и ценности требуют установок лояльности, верности и уважения. Наука, задаю­щая фактологические вопросы в отношении каждого аспекта при­роды и общества, вступает в психологический — но не логический — конфликт с иными установками по отношению к тем же данностям, кристаллизованным и частично ритуализованным другими институ­тами. Большинство институтов требует беспрекословной веры; ин­ститут науки, напротив, возводит скептицизм в ранг добродетели. Каждый институт в этом смысле предполагает сакральную область, которая противится профанному исследованию средствами научно­го наблюдения и логики. Институт науки и сам предполагает эмоци­ональную приверженность определенным ценностям. Однако неза-

²⁷ Frank H. Knight, «Economic Psychology and the Value Problem», Quarterly Journal
of Economics, 1925, Vol. 39, p. 372—409. Неискушенный ученый, забывающий о том,
что скептицизм является прежде всего методологическим каноном, позволяет свое­
му скептицизму выплеснуться в сферу ценностей как таковых. Социальные функции
символов начинают игнорироваться, и они начинают оспариваться как «неистинные».
Здесь опять-таки смешиваются социальная полезность и истина. — Примеч. автора.

²⁸ Charles E. Merriam, Political Power (New York: Whittlesey House, 1934), p. 82—83. —
Примеч. автора.

763

висимо оттого, идет ли речь о сакральной сфере политических убеж­дений, религиозной веры или экономических прав, научный иссле­дователь не ведет себя в обращении с ней предписанным некрити­ческим и ритуалистическим образом. Он не устанавливает заранее никакой пропасти между сакральным и профанным, между тем, что требует некритического почтения, и тем, что можно объективно ана­лизировать²⁹.

Именно это отчасти и лежит в основе бунтов против так называе­мого вторжения науки в другие сферы. В прошлом такое сопротивле­ние исходило главным образом со стороны церкви, которая препят­ствует научному исследованию освященных доктрин. Текстуальная критика Библии до сих пор внушает некоторое подозрение. Это со­противление со стороны организованной религии убывало в своей значимости по мере того, как центр социальной власти перемещался в экономические и политические институты. Последние, в свою оче­редь, дают свидетельство неприкрытого непримиримо враждебного отношения к тому генерализованному скептицизму, со стороны ко­торого, как считается, исходит вызов основам институциональной ста­бильности. Это противодействие может существовать совершенно не­зависимо от внедрения тех или иных научных открытий, которые бы казались обесценивающими конкретные догмы церкви, экономики и государства. Прежде всего имеет место диффузное, нередко смут­ное осознание того, что скептицизм угрожает статус-кво. Необходи­мо еще раз подчеркнуть, что в возникновении конфликта между скеп­тицизмом, относящимся к сфере науки, и эмоциональными привя­занностями, которые требуются другими институтами, нет никакой логической необходимости. Однако, как психологическая производ­ная, этот конфликт неизменно проявляется всякий раз, когда наука распространяет свои исследования в новые сферы, по отношению к которым имеются институционализированные установки и когда рас­ширяют сферу своего контроля другие институты. В тоталитарном обществе основным источником противодействия науке является централизация институционального контроля; в других структурах большее значение имеет расширение сферы научного исследования. Диктатура организует, централизует и, следовательно, интенсифици­рует источники бунта против науки; в либеральной же структуре он остается неорганизованным, диффузным и зачастую латентным.

В либеральном обществе интеграция происходит прежде всего из совокупности культурных норм, на которые ориентирована челове­ческая деятельность. В диктаторской структуре интеграция произво-

²⁹ Общее рассмотрение сакрального в этих категориях см. в: Durkheim, The Elementary Forms of the Religious Life, p. 37 и далее, et passim. — Примеч. автора.

дится в первую очередь формальной организацией и централизацией социального контроля. Готовность к принятию этого контроля вну­шается через ускорение процесса насыщения государства новыми культурными ценностями, через замену медленного процесса диф­фузного внедрения социальных стандартов агрессивной пропагандой. Эти различия в механизмах, посредством которых типичным обра­зом создается интеграция, обеспечивают различным институтам, в том числе и науке, в либеральной структуре большую гибкость самоопре­деления и автономии, нежели в структуре тоталитарной. Благодаря строжайшей организации диктаторское государство настолько уси­ливает свой контроль над неполитическими институтами, что возни­кает ситуация, отличная от либеральной не только по степени, но и по типу. Например, в нацистском государстве репрессии против на­уки легче находят выражение, чем в Америке, где интересы не настоль­ко организованы, чтобы насаждать науке ограничения всякий раз, как только они будут сочтены необходимыми. Для наличия социальной стабильности несовместимые чувства должны быть либо надежно от­граничены друг от друга, либо интегрированы друг с другом. Однако такое отграничение становится фактически невозможным там, где наличествует централизованный контроль под эгидой какого-то од­ного сектора социальной жизни, навязывающего и пытающегося на­сильно насадить людям обязательство верности его ценностям и чув­ствам в качестве условия их дальнейшего существования. В либераль­ных структурах отсутствие такой централизации делает возможной необходимую степень разграничения, гарантируя каждой сфере ог­раниченное право на автономию, а тем самым обеспечивает возмож­ность постепенной интеграции временно не согласующихся друг с другом элементов.

Выводы

Теперь можно вкратце сформулировать основные выводы этой статьи. Во многих обществах существует латентная и активная враж­дебность по отношению к науке, хотя степень этого антагонизма ус­тановить пока еще невозможно. Престиж, приобретенный наукой за последние три столетия, настолько велик, что действия, огра­ничивающие изучаемую ею область или частично ее отвергающие, обычно сопровождаются заверениями насчет непоколебимой чес­тности науки или «возрождения истинной науки». Эти словесные проявления уважения к пронаучным чувствам часто расходятся с поведением тех, кто их раздает. Отчасти антинаучное движение