Июня 1982 года. Нью-Йорк. Напомню вам, что лагерь является типично советским учреждением

Напомню вам, что лагерь является типично советским учреждением. И не

только по своему административно-хозяйственному устройству. Не только по

внедряемой сверху идеологии. Не только в силу привычных формальностей.

Лагерь учреждение советское - по духу. По внутренней сути. Рядовой

уголовник, как правило, вполне лояльный советский гражданин. То есть он,

конечно, недоволен. Спиртное подорожало и так далее. Но основы - священны. И

Ленин - вне критики.

В этом смысле чрезвычайно показательно лагерное творчество. В лагере

без нажима и принуждения торжествует метод социалистического реализма.

Задумывались ли вы о том, что социалистическое искусство приближается к

магии. Что оно напоминает ритуальную и культовую живопись древних.

Рисуешь на скале бизона - получаешь вечером жаркое.

Так же рассуждают чиновники от социалистического искусства. Если

изобразить нечто положительное, то всем будет хорошо, А если отрицательное,

то наоборот. Если живописать стахановский подвиг, то все будут хорошо

работать. И так далее.

Вспомните подземные столичные мозаики. Овощи, фрукты, домашняя птица...

Грузины, литовцы, армяне... Крупный и мелкий рогатый скот... Ведь это те же

бизоны!..

В лагере - такая же история.

Возьмите лагерную живопись. Если это пейзаж, то немыслимо знойной,

андалузской расцветки. Если натюрморт, то преисполненный калорий.

Лагерные портреты необычайно комплиментарны.

На воле так изображают крупных партийных деятелей.

И никакого модернизма. Чем ближе к фотографии, тем лучше. Вряд ли тут

преуспели бы Модильяни с Гогеном...

Возьмите лагерные песни. Вот один из наиболее распространенных песенных

сюжетов. Мать-одиночка с ребенком. Папаша в бегах. Ребенок становится вором.

А если дочь, то проституткой.) Дальше - суд. Прокурор, опуская глаза,

требует высшей меры наказания. Подсудимый кончает жизнь самоубийством, У

могильной ограды часами рыдает прокурор. Это, как вы уже догадались, -

незадачливый отец покойного.

Разумеется, все это чушь, лишенная минимального жизненного

правдоподобия. Прокурор вообще не может осудить собственную родню. Такого не

позволяют советские законы. И лагерники прекрасно это знают. Но продолжают

вовсю эксплуатировать лживый, дурацкий сюжет...

Возьмите лагерные мифы. Наиболее распространенным сюжетом является

успешный массовый побег. Как правило, через Белое море - в Соединенные

Штаты.

Вы услышите десятки версий с мельчайшими бытовыми подробностями. С

детальным описанием маршрута. С клятвенными заверениями, что все так и было.

И организатором побега непременно будет доблестный чекист. Бывший

полковник ГПУ или НКВД. Осужденный Хрущевым сподвижник Берии или Ягоды.

Ну, чего их, спрашивается, тянет к этим мерзавцам?! А тянет их оттого,

что это - знакомые, привычные, советские герои. Персонажи Юлиана Семенова и

братьев Вайнеров...

Емельян Пугачев, говорят, опирался на беглых каторжников. Теперешние

каторжники бунтовать не собираются. Случись какая-нибудь заваруха, и пойдут

они до ближайшего винного магазина...

Ну, хорошо. Теперь - о деле. Пришлите мне, если не трудно, образцы

ваших шрифтов и два каталога.

Будете в Нью-Йорке - увидимся. Привет жене, матушке и дочкам. Наша Катя

ужасно сердитая - переходный возраст...

Завтра возле моего дома открывается новое русское кафе. Рано утром,

будучи местной знаменитостью, иду поздравлять владельцев...

В октябре меня дисквалифицировали за грубость, и я был лишен всех

привилегий спортсмена. Соответственно, оказался в караульном батальоне на

правах рядового. Ночью запах портянок, обернутых вокруг голенищ, лишал меня

сна. В заключение ефрейтор Блиндяк крикнул мне перед строем:

- Я СГНИЮ тебя, падла, увидишь - СГНИЮ!..

В этой ситуации должность ротного писаря была неслыханной удачей.

По-видимому, сказалось мое незаконченное высшее образование. У меня было два

курса ЛГУ. Думаю, я был самым образованным человеком в республике Коми...

Рано утром я подметал штабное крыльцо. Заснеженный плац был исполосован

мощными гвардейскими струями. Я выходил на дорогу и там поджидал капитана.

Завидев его, я ускорял шаги, резко подносил ладонь к фуражке и

бездумшлм, механическим голосом восклицал:

- Здравия желаю!

Затем, роняя ладонь, как будто вконец обессилев,

почтительно-фамильярным тоном спрашивал:

- Как спали, дядя Леня?

И немедленно замолкал, как будто стесняясь охватившей меня душевной

теплоты...

Жизнь капитана Токаря состояла из мужества и пьянства. Капитан,

спотыкаясь, брел узкой полоской земли между этими двумя океанами.

Короче, жизнь его - не задалась. Жена в Москве и под другой фамилией

танцует на эстраде. А сын - жокей. Недавно прислал свою фотографию: лошадь,

ведро и какие-то доски...

Воплощением мужества для капитана стали: опрятность, резкий голос и

умение пить, не закусывая...

Токарь снимает шинель. На шее его, как дурное предзнаменование, белеет

узкая линия воротничка.

- Где Барковец? - спрашивает он. - Зовите!

Ефрейтор Барковец появляется в дверях. Он шалит ногой, плечом,

закатывает глаза. То есть просто, грубо и совершенно неубедительно

разыгрывает чувство вины.

Токарь согнутым пальцем расправляет диагоналевую офицерскую

гимнастерку.

- Ефрейтор Барковец, - говорит он, - стыдитесь! Кто послал вчера на три

буквы лейтенанта Хуриева?

- Товарищ капитан...

- Молчать!

- Если бы вы там присутствовали...

- Приказываю - молчать!

- Вы бы убедились...

- Я вас арестую, Барковец!

- Что я его справедливо... одернул...

- Трое суток ареста, - говорит капитан, - выходит - по числу букв...

Когда ефрейтор удаляется, Токарь говорит мне:

- А ведь москвичи люди с юмором.

- Это верно.

- Ты бывал в Москве?

- Дважды, на сборах.

- А на скачках бывал?

- Никогда.

- Интересно, что за люди - жокеи?

- Вот не знаю.

- Физкультурники?

- Что-то вроде...

Токарь приходит домой. К его ногам, приседая от восторга, бросается

черный спаниель.

- Брошка, Брошенька, - шепчет Токарь, роняя в снег ломти докторской

колбасы.

Дома - теплая водка, последние известия. В ящике стола - пистолет...

- Брошка, Брошенька, единственный друг... Аникин демобилизовался...

Остальные в люди повыходили. Идиот Пантелеев в Генштабе... Райзман - доцент,

квартиру получил... Райзман и в Майданеке получил бы отдельную квартиру...

Брошка, что же это мы с тобой?.. Валентина, сука, не пишет... Митя лошадь

прислал...

Холод и тьма за окном. Избу обступили сугробы. Ни звука, ни шороха,

выпил и жди. А сколько ждать - неизвестно. Если бы собаки залаяли или лампа

погасла... Тогда можно снова налить...

Так он и засыпает - портупея, диагоналевая гимнастерка, сапоги... И

лампочка горит до самого утра...

А утром я снова иду мимо оскверненного плаца к воротам. Резко вскидываю

ладонь к фуражке. Потом вяло роняю ее и голосом, дрогнувшим от нежного

чувства, спрашиваю:

- Как ночь, дядя Леня?..

Когда-то я был перспективным армейским тяжеловесом. Одновременно -

спортивным инструктором при штабе части. До штаба - надзирателем

производственной зоны. А всему этому предшествовала давняя беседа с

чиновником райвоенкомата.

- Ты парень образованный, - сказал комиссар, - мог бы на сержанта

выучиться. В ракетные части попасть... А в охрану идут, кому уж терять

нечего...

- Мне как раз нечего терять.

Комиссар взглянул на меня с подозрением:

- В каком это смысле?

- Из университета выгнали, с женой развелся...

Мне хотелось быть откровенным и простым. Доводы не убедили комиссара.

- Может, ты чего-нибудь это самое... Чего-нибудь слямзил? И смыться

норовишь?

- Да, - говорю, - у нищего - жестянку с медяками.

- Не понял, - вздрогнул комиссар.

- Это так, вроде шутки.

- Что в ней смешного?

- Ничего, - говорю, - извините.

- Слушай, парень! Я тебе по-дружески скажу, ВОХРА - это ад!

Тогда я ответил, что ад - это мы сами. Просто этого не замечаем.

- А по-моему, - сказал комиссар, - ты чересчур умничаешь.

Отчаявшись разобраться, комиссар начал заполнять мои документы.

Через месяц я оказался в школе надзорсостава под Ропчей. А еще через

месяц инспектор рукопашного боя Торопцев, прощаясь, говорил:

- Запомни, можно спастись от ножа. Можно блокировать топор. Можно

отобрать пистолет. Можно все! Но если можно убежать - беги! Беги, сынок, и

не оглядывайся...

В моем кармане лежала инструкция. Четвертый пункт гласил:

"Если надзиратель в безвыходном положении, он дает команду часовому -

"СТРЕЛЯЙТЕ В НАПРАВЛЕНИИ МЕНЯ..."

Штрафной изолятор, ночь. За стеной, позвякивая наручниками, бродит

Анаги. Опер Борташевич говорит мне:

- Конечно, всякое бывает. Люди нервные, эгоцентричны до предела...

Например? Раз мне голову на лесоповале хотели отпилить бензопилой "Дружба".

- И что? - спросил я.

- Ну, что... Бензопилу отобрал и морду набил.

- Ясно.

- С топором была история на пересылке.

- И что? Чем кончилась?

- Отнял топор, дал по роже...

- Понятно...

- Один чифирной меня с ножом прихватывал.

- Нож отобрали и в морду?

Борташевич внимательно посмотрел на меня, затем расстегнул гимнастерку.

Я увидел маленький, белый, леденящий душу шрам...

Ночью я спешу из штаба в казарму. И самый короткий путь - через зону. Я

шагаю мимо одинаковых бараков, мимо желтых лампочек в проволочных сетках. Я

спешу, ощущая родство тишины и мороза.

Иногда распахиваются двери бараков. Из натопленного жилья с облаком

белого пара выскакивает зек. Он мочится, закуривает, кричит часовому на

вышке:

- Але, начальник! Кто из нас в тюрьме? Ты или я?!

Часовой лениво матерится, кутаясь в тулуп... Из южного барака раздается

крик. Я бегу, на ходу расстегивая манжеты. На досках лежит в сапогах

рецидивист Купцов, орет и указывает пальцем. По стене движется таракан,

черный и блестящий, как гоночная автомашина.

- В чем дело? - спрашиваю я.

- Ой, боюсь, начальник! Кто его знает, что у таракана на уме!..

- А вы шутник, - говорю я, - как зовут?

- Зимой - Кузьмой, а летом - Филаретом.

- За что сидите?

- Улицу неверно перешел... С чужим баулом.

- Прости, начальник, - миролюбиво высказывается бугор Агешин, - это

юмор такой. Как говорится, дружеский шарж. Давай лучше ужинать...

"Поем, - думаю я, - они ведь такие же люди... А человек от природы..."

И так далее...

Ели мясо, зажаренное в бараке на плите. Потом курили. Кто-то взял

гитару, сентиментальным голосом напевая:

...Выше голову, милый, я ждать не устану,

Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли,

Надо мной раскаленный шатер Казахстана,

бесконечная степь золотится вдали...

" Милые, в общем-то, люди, - думал я, - хоть и бандиты, разумеется...

Но ведь жизнь искалечила, среда заела..."

- Эй, начальник, - сказал бугор Агешин, - знаешь, кого ты ел?

Все засмеялись. Я встал.

- Знаешь, из чего эти самые котлеты? Я почувствовал, как в моем желудке

разрывается бомба.

- Из капитановой жучки... Шустрый такой был песик...

...Надо мной раскаленный шатер Казахстана,

Бесконечная степь золотится вдали,

И куда ни пойду, я тебя не застану,

О тебе рассказать не хотят ковыли...

- Вот ты и скажи ему, - говорит Фидель.

- Капитан этого не переживет. У старика, кроме пса, и друзей-то нет. Не

могу, ей-богу...

- Ты же боксер. У тебя нервы крепкие.

- Ей-богу, не могу.

- Сказать-то надо все равно.

- Тебе полегче. У тебя с капитаном и дел никаких.

- При чем тут я? Кто съел, тот пусть и говорит.

- Зачем ты напоминаешь?!.. Меня и так выворачивает каждую секунду.

- Он пистолет в кармане носит. Как бы он не это самое... Узнав про

такое дело...

- Что и говорить, старик на пределе. Жена не пишет, сын - какой-то

гопник... Брошка у него - единственный друг.

- А если телеграмму послать?

- Это не пойдет.

- Все равно сказать придется. А ты человек образованный, умеешь с

людьми разговаривать.

- То есть?

- Не зря тебя при штабе держат. Со всеми находишь общий язык.

- Что ты этим хочешь сказать?

- С тобой половина офицеров на "вы".

- Ну и что?

- Вот и говорят, что ты - композитор.

- Чего?

- Ничего. Композитор. Оперу пишешь. В смысле оперуполномоченному.

Куму...

Перегнувшись через стол, я ударил Фиделя железной линейкой. На щеке его

остался багровый след. Фидель отскочил и крикнул:

- Ах ты, штабная сука! Шестерка офицерская!..

Тут я почувствовал, как накатывает волна спасающего от раздумий

бешенства. Фидель двигался медленно, как пловец. Я ударил слева, потом еще.

Увидел на расстоянии шага - круглый, четко оформленный подбородок. Я вбивал

туда свои обиды, горечь, боль... Из-под ног Фиделя вылетела табуретка.

Дальше - кровь на листах продовольственного отчета. И хриплый голос капитана

Токаря, появившегося в дверях:

- Отставить! Я кому говорю - отставить!..

Опустив глаза, я сказал капитану Токарю все. Он выслушал меня,

расправил гимнастерку и неожиданно заговорил быстрым старческим шепотом:

- Я с них вычту. Непременно вычту. Я за Брошку в Котласе тридцать рэ

уплатил...

Вечером капитан Токарь напился. Он буйствовал в поселковом шалмане.

Порвал фотографию лошади. Ругал последними словами жену. Такими словами,

которые давно уже значение потеряли. А ночью шел куда-то мимо

электростанции. И пытался, роняя спички, закурить на ветру...

Рано утром я вновь подметаю крыльцо. Потом - мимо грязных сугробов - к

воротам.

Я иду под луной, откровенной и резкой, как заборная надпись. Жду

капитана - стройного, тщательно выбритого, невозмутимого. Прикладываю руку к

виску. Затем роняю ее, как будто совершенно обессилев. И наконец, учтивым,

задорным, приязненным голосом спрашиваю:

- Ну как, дядя Леня?..

Прошло двадцать лет. Капитан Токарь жив. Я тоже. А где этот мир, полный

ненависти и страха? Он-то куда подевался? И в чем причина моей тоски и

стыда?..