Колесо удачи 5 страница

– Детки мои… – протянул Джонни вовсе не своим, а каким‑то женским голосом… Потом он запел что‑то непонятное…

– Что это, боже правый… – начал было Браун.

– Польский, он же поет по‑польски! – закричал Вейзак. Он вытаращил глаза и побледнел. – Это колыбельная, на польском, о господи, что ж это в самом деле?

Вейзак наклонился, будто хотел вместе с Джонни перешагнуть через годы, перепрыгнуть через них, будто…

(мост, какой‑то мост, в турции. затем другой мост среди жары юго‑восточной азии, не в лаосе ли? не разберу, потеряли там человека, ГАНСА, затем мост в виргинии, мост через РЕКУ РАППАХАНОК и еще один в калифорнии, мы хотим получить гражданство и занимаемся языком в маленькой душной комнате на почте, где всегда пахнет клеем. идет 1963 год, ноябрь, и когда мы узнаем, что в далласе убит кеннеди, мы плачем, а когда маленький мальчик отдает салют у гроба своего отца, она думает: «мальчик спасен», и это навевает воспоминания о каком‑то пожаре, каком‑то большом пожаре и скорби, что за мальчик? она грезит о нем, это вызывает головную боль. а человек умирает, ХЕЛЬМУТ БОРЕНЦ умирает, и она с детьми живет в кармеле, штат калифорния, в доме на… на… на… не вижу таблички, она в мертвой зоне, так же как лодка, как стол для пикника на лужайке, в мертвой зоне. как варшава, дети уходят один за другим, мать присутствует на школьных выпусках, а бедро болит. один погиб во вьетнаме. с остальными все в порядке. еще один строит мосты, ее зовут ИОГАННА БОРЕНЦ, и ночами в одиночестве она то и дело думает в пульсирующей темноте: «МАЛЬЧИК СПАСЕН»)

Джонни поднял на них глаза. С головой творилось что‑то странное. Ореол над Вейзаком исчез. Джонни снова был самим собой, только ощущал слабость и легкую тошноту. Он мельком взглянул на фотографию и отдал ее.

– Джонни? – спросил Браун. – Как вы себя чувствуете?

– Устал, – пробормотал он.

– Можете объяснить, что с вами произошло?

Джонни посмотрел на Вейзака.

– Ваша мать жива, – произнес он.

– Нет, Джонни. Она умерла много лет назад. Во время войны.

– Ее сбил немецкий военный грузовик, и она через витрину влетела в часовой магазин, – сказал Джонни. – Она очнулась в больнице, но ничего не помнила. У нее не было удостоверения личности, никаких документов. Взяла имя Иоганна. Я не разобрал фамилии, а когда война кончилась, уехала в Швейцарию и вышла замуж за швейцарского… инженера, что ли. Его специальность – строительство мостов, а звали его Хельмут Боренц. Так что ее фамилия по мужу была – и есть – Иоганна Боренц.

Глаза сестры все более округлялись. Лицо доктора Брауна стало жестким – то ли он считал, что Джонни их всех дурачит, а может, просто ему не понравилось нарушение четкой программы опытов. Вейзак оставался неподвижным и задумчивым.

– У нее и у Хельмута Боренца родилось четверо детей. – Джонни говорил тем же тихим, слабым голосом. – Жизнь бросала его в разные концы света. Какое‑то время он был в Турции. И где‑то в Юго‑Восточной Азии. В Лаосе или, может быть, в Камбодже. Затем приехал сюда. Сначала Виргиния, затем другие места, какие – я не понял, и, наконец, Калифорния. Они с Иоганной получили американское гражданство. Хельмут Боренц умер. Один из детей погиб. Остальные живы и здоровы. Но время от времени она грезит вами. И в такие минуты она говорит: «Мальчик спасен». Однако она не помнит вашего имени. А может, считает, что все потеряно.

– Калифорния? – произнес Вейзак задумчиво.

– Сэм, – сказал доктор Браун, – ей‑богу, не стоит это поощрять.

– Где в Калифорнии, Джон?

– В Кармеле. На побережье. Не могу только сказать, на какой улице. Не разобрал названия. Оно в мертвой зоне. Как стол для пикника и лодка. Но она в Кармеле, в Калифорнии. Иоганна Боренц. Она еще не старая.

– Нет, конечно, она не должна быть старой, – сказал Сэм Вейзак тем же задумчивым, отрешенным голосом. – Ей было всего двадцать четыре, когда немцы напали на Польшу.

– Доктор Вейзак, я вынужден настаивать… – резко сказал Браун.

Вейзак будто очнулся от глубокой задумчивости. Он оглянулся, словно впервые увидел своего младшего коллегу.

– Да‑да, – сказал он. – Конечно. Джону уже хватит на сегодня вопросов и ответов… хотя, полагаю, он рассказал нам больше, чем мы ему.

– Чепуха, – отрезал Браун, а Джонни подумал: Он напуган. Напуган до чертиков.

Вейзак улыбнулся Брауну, затем сестре. Она смотрела на Джонни, как на тигра в плохо запертой клетке.

– Не рассказывайте об этом, сестра. Ни вашему начальству, ни матери, ни брату, ни любовнику, ни священнику. Понятно?

– Да, доктор, – ответила она. Все равно она раззвонит, подумал Джонни и бросил взгляд на Вейзака. И он это знает.

Он проспал до четырех часов дня. Потом его повезли по коридору к лифту, спустили в отделение неврологии и продолжали исследования. Джонни плакал. Он, видимо, почти не мог контролировать себя, как все здоровые люди. На обратном пути он обмочился, и ему, словно ребенку, поменяли белье. На него накатила первая (но далеко не последняя) волна депрессии, ему захотелось умереть. Джонни стало жалко себя. Как все несправедливо, думал он. С ним произошло то же, что и с Рипом ван Винклем. Ходить он не может. Его девушка вышла замуж за другого, а мать – в религиозном экстазе. Стоит ли теперь жить?

В палате сестра поинтересовалась, не нужно ли ему чего. Если бы дежурила Мари, Джонни попросил бы воды со льдом. Но она ушла в три часа.

– Нет, – сказал он и повернулся лицом к стене. И вскоре заснул.

В тот вечер отец с матерью пришли на целый час, и Вера оставила пачку брошюр.

– Мы собираемся пробыть тут до конца недели, – сказал Герберт, – и если у тебя все пойдет на лад, вернемся ненадолго в Паунал. Но мы будем приезжать каждый уик‑энд.

– Я хочу остаться с моим мальчиком, – громко заявила Вера.

– Лучше, если ты тоже поедешь, мам, – сказал Джонни. Депрессия несколько уменьшилась, но он не забыл, что с ним творилось несколько часов назад. Если бы в тот момент мать затеяла разговор о чудесном предназначении, которое уготовил для него господь, Джонни вряд ли удержался бы от взрыва истерического смеха.

– Я нужна тебе, Джон. Я должна объяснить тебе…

– Прежде всего мне нужно поправиться, – сказал Джонни. – Ты все объяснишь потом, когда я начну ходить. Хорошо?

Вера не ответила. На ее лице появилось до смешного упрямое выражение – хотя ничего смешного вокруг не было. Совсем ничего. Всего лишь игра судьбы. Если бы он проехал пятью минутами раньше или позже по той дороге, все могло быть по‑другому. А теперь посмотрите – всех нас тряхнуло по первое число. И она считает, что это божья воля. А иначе, наверное, можно свихнуться.

Чтобы прервать неловкое молчание, Джонни спросил:

– Что, Никсона переизбрали, отец? Кто выступал против него?

– Никсона переизбрали, – сказал Герберт. – Его соперником был Макговерн.

– Кто?

– Макговерн. Джордж Макговерн, сенатор из Южной Дакоты.

– Не Маски?

– Нет. Но Никсон больше не президент. Он ушел в отставку.

– Что?

– Он был лжец, – мрачно изрекла Вера. – Его обуяла гордыня, и господь отступился от него.

– Никсон ушел в отставку? – Джонни был потрясен. – Никсон?

– Ему нужно было уйти, иначе б его убрали, – сказал Герберт. – Дело дошло до импичмента.

Неожиданно Джонни понял, что в американской политической жизни произошли большие и серьезные перемены – почти наверняка итог вьетнамской войны – и он о них ничего не знает. Впервые он по‑настоящему почувствовал себя Рипом ван Винклем. Насколько все изменилось? Ему было даже боязно спрашивать. Затем в голову пришла поистине леденящая душу мысль.

– Агню… Агню стал президентом?

– Форд, – ответила Вера. – Хороший, порядочный человек.

– Генри Форд – президент Соединенных Штатов?

– Не Генри, – сказала она, – Джерри.

Он переводил взгляд с матери на отца, почти уверенный в том, что все это либо сон, либо чудовищная шутка.

– Агню тоже ушел в отставку, – объяснила Вера. Губы ее сжались в полоску и побелели. – Он был вор. Получил взятку прямо у себя в кабинете. Так все говорят.

– Агню убрали не из‑за взятки, – сказал Герберт, – а из‑за какой‑то грязной истории у него в Мэриленде. Похоже, он увяз в ней по горло. Никсон назначил вице‑президентом Джерри Форда. А потом в прошлом августе и Никсон ушел в отставку, а Форд занял его место. Форд на пост вице‑президента назначил Нельсона Рокфеллера. Таковы у нас дела.

– Разведенный, – сказала сурово Вера. – Господь не даст ему стать президентом.

– А что сделал Никсон? – спросил Джонни. – Боже праведный… – Он взглянул на мать, которая тут же насупилась. – Ничего себе, если дело дошло до импичмента…

– Не поминай всуе имя спасителя, когда говоришь о шайке бесчестных политиканов, – сказала Вера. – Виноват Уотергейт.

– Уотергейт? А что это, операция во Вьетнаме? Или что‑нибудь в этом роде?

– Отель «Уотергейт» в Вашингтоне, – сказал Герберт. – Какие‑то кубинские иммигранты залезли в находившуюся там штаб‑квартиру демократической партии, их поймали. Никсон все знал. Пытался замять дело.

– Ты шутишь? – еле выдавил Джонни.

– Остались магнитофонные записи, – сказала Вера. – И этот Джон Дин[6]? Просто крыса, бегущая с тонущего корабля. Обычная история.

– Папа, ты можешь мне это объяснить?

– Попытаюсь, – сказал Герберт, – но не думаю, что эта история раскрыта до конца. Я принесу тебе книги. Об Уотергейте уже написали миллион книг, и пока разберутся, что и как там было, я думаю, выйдет еще столько же. Ну слушай. Перед выборами летом 1972 года…

Половина одиннадцатого, родители уже ушли. В палате горел ночник. Джонни не спалось. Было тревожно. Голова у него шла кругом от полученной информации. За такое короткое время мир изменился гораздо больше, чем Джонни мог предположить. Он отстал от века и новых веяний.

Цены на бензин, как сказал отец, поднялись почти на сто процентов. До аварии галлон бензина стоил тридцать – тридцать два цента. Теперь он стоит пятьдесят четыре цента, и при этом у бензоколонок возникают очереди. По всей стране ограничили скорость – пятьдесят пять миль в час, и шоферы дальних рейсов чуть не взбунтовались.

Но это не самое главное. Позади был Вьетнам. Война там окончилась. В итоге страна пошла по коммунистическому пути. Герберт сказал, что все случилось как раз тогда, когда Джонни начал подавать признаки жизни.

Президент Соединенных Штатов побывал в красном Китае. Не Форд, а Никсон. Он отправился туда до того, как вышел в отставку. Никсон, подумать только. Старый охотник за ведьмами. Если б не отец сказал ему об этом, Джонни ни в жизнь бы не поверил.

Слишком много новостей, слишком много пугающего. Ему вдруг не захотелось ничего больше знать, а то окончательно можно рехнуться. Вот хотя бы ручка доктора Брауна, этот фломастер – сколько появилось еще новинок. Сотни маленьких вещиц, напоминающих снова и снова: ты потерял часть своей жизни, почти шесть процентов, если верить статистике. Ты отстал от времени. Ты опоздал.

– Джон? – произнес чей‑то мягкий голос. – Вы спите, Джон?

Он повернулся. В двери вырисовывался нечеткий силуэт маленького сутулого человека, это был Вейзак.

– Нет. Не сплю.

– Я так и думал. Можно войти?

– Да. Пожалуйста.

Сегодня Вейзак выглядел старше. Он сел возле койки Джона.

– Я позвонил по телефону, – сказал он. – Вызвал справочную в Кармеле, в Калифорнии. Спросил о миссис Иоганне Боренц. Как, по‑вашему, нашли они ее номер?

– Разве что он не зарегистрирован, или у нее просто нет телефона, – сказал Джонни.

– У нее есть телефон. Мне дали номер.

– Ясно, – сказал Джонни. Вейзак ему нравился. Джонни слушал с интересом, но не более того. Он не сомневался в существовании Иоганны Боренц, он знал, что его сведения верны, – точно так же, как знал, что он не левша.

– Я долго думал, – продолжал Вейзак. – Я сказал вам, что моя мать умерла, но это было лишь предположение. Отца убили во время обороны Варшавы. А мать пропала без вести, так? Логично считать, что она погибла при обстреле… во время немецкого наступления… понимаете? Она пропала без вести, и мое предположение было вполне логично. Амнезия… как невролог могу вам сказать, что такая долговременная общая потеря памяти – явление очень, очень редкое. Возможно, даже более редкое, чем настоящая шизофрения. Я никогда не слышал, чтобы кто‑то зафиксировал случай амнезии, длившейся свыше тридцати пяти лет.

– Она давно излечилась от амнезии, – сказал Джонни. – Наверное, просто навсегда забыла свое прошлое. Когда к ней вернулась память, она вновь вышла замуж и родила двоих… или даже троих детей. Воспоминания, быть может, стали бы вызывать у нее чувство вины. Но мысль о вас все же возникает у нее. «Мальчик спасен». Вы позвонили ей?

– Да, – сказал Вейзак. – Напрямую, по автомату. Знаете, сейчас это просто. Очень удобно. Набираешь единицу, код, номер. Одиннадцать цифр – и можно соединиться с любой точкой страны. Удивительная штука. Даже страшновато. К телефону подошел мальчик… нет, юноша. Я спросил, дома ли миссис Боренц. И услышал, как он позвал: «Мам, это тебя». Раздался стук трубки, положенной на стол… или на что‑то твердое. Я находился в Бангоре, штат Мэн, в каких‑то сорока милях от Атлантического океана, и слышал, как молодой человек положил трубку в городе на побережье Тихого океана. Сердце у меня… оно стучало так, что я даже испугался. Сколько я ждал, не помню. Потом она взяла трубку и сказала: «Слушаю… Алло?»

– Ну а вы? Растерялись?

– Я, как вы выражаетесь, растерялся, – ответил Вейзак и криво улыбнулся. – Я повесил трубку. Мне захотелось выпить чего‑нибудь покрепче, но ничего не нашлось.

– А вы уверены, что это была она?

– Джон, что за наивный вопрос! В тридцать девятом году мне было девять лет. С тех пор я не слышал материнского голоса. Тогда она говорила только по‑польски. Сейчас я говорю только по‑английски… Я почти забыл родной язык, как это ни стыдно. Могу ли я после этого быть уверенным, что это она?

– И все же вы – уверены?

Вейзак медленно потер лоб.

– Да, – сказал он. – Это была она. Моя мать.

– И вы не смогли заговорить с ней?

– А зачем? – почти сердито спросил Вейзак. – Ее жизнь – это ее жизнь, правда? Мальчик спасен. Вы ведь так говорили. Стоит ли расстраивать женщину, которая только‑только обретает покой? Неужели я должен навсегда вывести ее из душевного равновесия? Это чувство вины, о котором вы упоминали… стоит ли будить его? Идти на такой риск?

– Не знаю, – сказал Джонни. Трудные были вопросы, и ответить на них он не мог, но понимал, что, задавая их, Вейзак хочет что‑то выяснить для себя. Вопросы, на которые Джонни не знал ответа.

– Мальчик спасен, мать тоже спасена и живет в Кармеле. Но между нами – целая страна, и да будет так. А как быть с вами, Джон? Что нам с вами делать?

– Не понимаю, о чем вы?

– Сейчас объясню, ладно? Доктор Браун злится. Злится на меня, на вас, подозреваю, и на себя – ведь он чуть было не поверил в то, что считал полной чепухой всю свою жизнь. Присутствовавшая при сем сестра молчать, конечно же, не будет. Сегодня в постели она расскажет мужу, и на том бы все и кончилось, но муж может пересказать это своему боссу, так что, пожалуй, уже к завтрашнему вечеру про вас пронюхают газеты: «Больной выходит из комы со вторым зрением».

– Второе зрение, – сказал Джонни. – Это так называется?

– Не знаю, право, не знаю. Вы медиум? Провидец? Расхожие слова, которые ничего не объясняют, абсолютно ничего. Вы сказали одной из сестер, что глазная операция у ее сына пройдет успешно…

– Мари, – пробормотал Джонни. Он слегка улыбнулся. Мари ему нравилась.

– …и об этом уже знает вся больница. Вы предсказываете будущее? В этом и состоит второе зрение? Не знаю. Вы подержали в руках фотографию моей матери и смогли сказать, где она сейчас живет. Может, вы знаете, где находятся утерянные вещи и пропавшие люди? Не в этом ли состоит второе зрение? Не знаю. Можете ли вы читать мысли? Воздействовать на предметы материального мира? Исцелять возложением рук? Все это некоторые называют магией. И все это связано с понятием второго зрения. Над этим и смеется доктор Браун. Смеется? Нет. Не смеется. Издевается.

– А вы нет?

– Я вспоминаю Эдгара Кейса. И Питера Гуркоса. Я пытался рассказать доктору Брауну о Гуркосе, но он отделался насмешкой. Он говорить об этом не желает, знать ничего не хочет.

Джонни промолчал.

– Итак… что мы будем с вами делать?

– А нужно обязательно что‑то делать?

– По‑моему, да, – сказал Вейзак и поднялся. – Я сейчас уйду, а вы подумайте. В частности, вот о чем: многое в жизни лучше не замечать и лучше потерять многое, нежели найти.

Он пожелал Джонни доброй ночи и тихо вышел. Джонни очень устал, но сон еще долго не приходил к нему.

Через десять дней после первой операции и за две недели до того, как была назначена следующая, Джонни, оторвав глаза от книги «Вся президентская рать» Вудворда и Бернштейна, увидел Сару. Она стояла в дверях и неуверенно глядела на него.

– Сара, – сказал он. – Это ты?

Она тяжело вздохнула:

– Да. Я, Джонни.

Он положил книгу и окинул ее взглядом. На ней было элегантное светло‑зеленое льняное платье, перед собой, словно щит, она держала маленькую коричневую сумочку с защелкой. Она сделала себе седую прядь в волосах, и это ей шло. Джонни почувствовал острый болезненный укол ревности – это ее идея или мужчины, с которым она жила и спала? Она была хороша.

– Заходи, – сказал он. – Заходи и садись.

Она прошла через комнату, и тут вдруг он увидел себя ее глазами – ужасно тощий, сидит, слегка скособочась на стуле у окна, вытянутые ноги покоятся на пуфе, казенная сорочка и дешевый больничный халат.

– Как видишь, я в смокинге, – сказал он.

– Ты отлично выглядишь. – Она поцеловала его в щеку, и у него в голове пронеслась сотня ярких воспоминаний, словно карты, перетасованные в колоде. Она села на другой стул, положила ногу на ногу и одернула подол платья.

Они смотрели друг на друга молча. Он видел, что она очень нервничает. Если бы кто‑то тронул ее за плечо, она, вероятно, вскочила бы.

– Я не знала, следует ли приходить, – сказала она, – но мне действительно хотелось.

– Очень рад, что пришла.

Словно незнакомые люди в автобусе, с ужасом подумал он. А должно было бы быть теплее, верно?

– Ну и как ты? – спросила она.

Он улыбнулся:

– Я побывал на войне. Хочешь посмотреть мои боевые раны? – Он поднял халат выше колен, демонстрируя волнообразные разрезы, которые только начали заживать. Они еще были красными и со следами швов.

– О, боже мой, да что же они с тобой делают?

– Пытаются заново склеить Хампти‑Дампти, – сказал Джонни. – Все королевские лошади, вся королевская рать, все врачи короля. И мне кажется… – Тут он умолк, так как она заплакала.

– Не говори так, Джонни, – сказала она. – Пожалуйста, не говори так.

– Извини. Просто… пытаюсь шутить. – Так ли было на самом деле? Пытался ли он отшутиться или хотел сказать: «Спасибо, что пришла повидаться, они разрезают меня на части»?

– Как ты можешь? Как ты можешь шутить над этим? – Она достала из сумочки бумажную салфетку и вытерла ею глаза.

– Не так уж часто я шучу. Думаю, оттого, что я тебя снова увидел… все мои защитные сооружения рухнули, Сара.

– Они собираются тебя отпустить?

– Когда‑нибудь. Это похоже на прогон сквозь строй в былые времена – ты когда‑нибудь читала о таком? Если я останусь жив после того, как все индейцы племени прошлись по мне томагавком, то выйду отсюда.

– Нынешним летом?

– Нет… не думаю.

– Мне очень жаль, что так получилось, – сказала она еле слышно. – Я пытаюсь понять, почему… или как можно было бы изменить ход вещей… и не могу спать. Если бы я не съела тогда испорченную сосиску… если бы ты остался и не поехал к себе… – Она покачала головой и взглянула на него, глаза у нее были красные. – Иногда кажется, что выигрыша и не было.

Джонни улыбнулся:

– Двойное зеро. Выигрыш хозяину. Ты помнишь? Я ведь одолел то Колесо, Сара.

– Да. Ты выиграл свыше пятисот долларов.

Он взглянул на нее, продолжая улыбаться, но улыбка выглядела неуверенной, почти страдальческой.

– Хочешь, расскажу что‑то забавное? Мои врачи считают, что я выжил, возможно, потому, что в детстве у меня была какая‑то травма головы. Но ничего такого я вспомнить не мог, мама с папой тоже не могли. Однако каждый раз, когда я об этом думаю, у меня перед глазами встает Колесо удачи… и пахнет горящей резиной.

– Может, ты был в автомобильной аварии… – не очень уверенно начала она.

– Нет, думаю, дело не в этом. Но Колесо как бы служило мне предупреждением… а я не обратил внимания.

Она переменила позу и неуверенно сказала:

– Не надо, Джонни.

Он пожал плечами.

– А может, все потому, что я в один вечер использовал удачу, отпущенную на целых четыре года. Но взгляни сюда, Сара. – Осторожно, мучительно он приподнял ногу с пуфа, согнул ее в колене, затем снова вытянул. – Может, они все‑таки склеят Хампти. Когда я очнулся, у меня это не получалось, да и вытянуть ноги, как сейчас, я не мог.

– Но ты можешь думать, Джонни, – сказала она. – Ты можешь говорить. Мы все считали, что… ну ты понимаешь.

– Да, Джонни превратился в репу. – Между ними снова воцарилось молчание, неловкое и давящее. Джонни нарушил его, спросив с вымученной оживленностью: – А как ты?

– Ну… Я замужем. Наверное, ты слышал.

– Папа мне рассказал.

– Он такой чудный человек, – сказала Сара. И вдруг ее прорвало: – Я не могла ждать, Джонни. Я тоже об этом жалею. Врачи говорили, что ты никогда не выйдешь из своего состояния и будешь погружаться в него все глубже и глубже, пока… пока не исчезнешь. И даже если бы я знала… – Она взглянула на него – смущенно, пытаясь оправдаться – И даже если бы я знала, Джонни, не думаю, чтобы я смогла дождаться. Четыре с половиной года – это очень долго.

– Да, верно, – сказал он. – Чертовски долго. Хочешь, скажу что‑то мрачное? Я попросил принести мне журналы за четыре года, чтобы посмотреть, кто умер. Трумэн. Джэнис Джоплин. Джими Хендрикс – боже, я вспомнил, как он исполнял «Пурпурную дымку», и едва мог поверить этому. Дэн Блокер. Ты и я.

Мы просто исчезли.

– Мне так тяжело, – сказала она почти шепотом. – Я чувствую себя такой виноватой. Но я люблю его, Джонни. Очень люблю.

– Хорошо, это главное.

– Его зовут Уолт Хэзлит, и он…

– Лучше расскажи о своем ребенке, – сказал Джонни. – Не обижайся, ладно?

– Он – персик, – улыбнулась она. – Ему сейчас семь месяцев. Зовут Деннис, но для нас он Денни. Мы дали ему имя в честь дедушки по отцовской линии.

– Привези его как‑нибудь. Хочется посмотреть.

– Привезу, – сказала Сара, и они неискренне улыбнулись друг другу, зная, что никогда ничего подобного не произойдет. – Джонни, тебе что‑нибудь нужно?

Только ты, детка. И возвращение на четыре с половиной года назад.

– Не‑а, – сказал он. – Ты все еще преподаешь?

– Пока преподаю, – кивнула она.

– Все еще нюхаешь этот чертов кокаин?

– Ох, Джонни, ты не изменился. По‑прежнему шутишь.

– Шучу по‑прежнему, – согласился он, и между ними, словно дирижер взмахнул палочкой, снова воцарилось молчание.

– Можно я опять приеду тебя проведать?

– Конечно, – сказал он. – Это будет прекрасно, Сара. – Он заколебался, не желая кончать разговор на такой неопределенной ноте, не желая причинять боль ей и себе. Стремясь сказать что‑то настоящее. – Сара, – произнес он, – ты поступила правильно.

– Правда? – сказала она. И улыбнулась, улыбка задрожала в уголках ее рта. – Не уверена. Все это выглядит так жестоко… и, хочешь не хочешь, а неправильно. Я люблю мужа и ребенка, и когда Уолт говорит, что со временем мы будем жить в лучшем доме Бангора, я ему верю. Он говорит, что со временем собирается баллотироваться на место Билла Коэна в палате представителей, и я этому тоже верю. Он говорит, что со временем президентом выберут кого‑нибудь из Мэна, и я почти верю этому. А потом вот пришла я сюда и смотрю на твои бедные ноги… – Она опять заплакала. – Их словно через мясорубку пропустили, и ты такой худой …

– Нет, Сара, не надо.

– Ты такой худой, и все выглядит так неправильно и жестоко, это ненавистно, ненавистно, потому что все совсем неправильно, все!

– Иногда, пожалуй, ничего не получается правильно, – сказал он. – Жестокий старый мир. Иногда ты просто вынужден делать единственно возможное и мириться с этим. Иди и будь счастлива, Сара. И если захочешь меня повидать, давай приходи. Принеси только доску для криббиджа.

– Принесу, – сказала она. – Извини, что я плачу. Не очень это весело, а?

– Ничего, – сказал он, улыбнувшись. – Ты ведь хочешь бросить свой кокаин, крошка. Смотри, нос отвалится.

Она усмехнулась.

– Все тот же Джонни, – сказала она. Потом вдруг наклонилась и поцеловала его губы. – Ох, Джонни, поскорее выздоравливай.

Он задумчиво смотрел на нее, пока она выпрямлялась.

– Джонни?

– Ты его не потеряла, – сказал он. – Нет, ты его не потеряла.

– Не потеряла что? – Она озадаченно нахмурилась.

– Обручальное кольцо. Ты не потеряла его тогда, в Монреале.

Он поднес руку ко лбу и потирал пальцами место над правым глазом. Рука его отбрасывала тень, и с каким‑то почти суеверным страхом Сара увидела, что половина лица у него светлая, а половина – темная. Это напоминало ей маску в День благодарения, когда он так ее напугал. Она и Уолт действительно провели медовый месяц в Монреале, но откуда мог Джонни знать об этом? Если только Герберт не рассказал ему. Да, почти наверняка так и было. Но ведь только они с Уолтом знали, что она потеряла где‑то в номере отеля обручальное кольцо. Никто этого больше не знал, потому что Уолт купил ей другое перед отлетом домой. Ей было неловко рассказывать об этом кому‑либо, даже матери.

– Как…

Джонни нахмурился еще больше, затем улыбнулся ей. Он убрал руку со лба и обхватил ею другую руку, лежавшую на коленях.

– Оно было не твоего размера, – сказал он. – Ты укладывала вещи, помнишь, Сара? Он пошел что‑то купить, а ты укладывала вещи. Он пошел купить… купить… не знаю что. Это – в мертвой зоне.

– Мертвой зоне?

– Он пошел в магазин сувениров и накупил целую кучу всяких дурацких вещей. Надувных подушек и всякой всячины. Но, Джонни, откуда ты узнал, что я потеряла к…

– Ты укладывала вещи. Кольцо было не твоего размера, оно было чересчур велико. Ты собиралась отдать его в переделку, когда вернешься домой. А тем временем ты… ты… – Он опять нахмурился, но лицо его почти тотчас разгладилось. Он улыбнулся ей. – Ты засунула его вместе с туалетной бумагой!

Теперь страх уже точно владел ею. Он медленно расползался по ее животу, словно холодная вода. Рука ее поднялась к горлу, и она уставилась на него, почти как загипнотизированная. В его глазах было то же выражение, та же холодная издевка, как в тот вечер, когда он сражался с колесом. Что произошло с тобой, Джонни? Что ты такое? Глаза его потемнели, и из голубых стали почти фиолетовыми, казалось, он находился далеко. Ей хотелось бежать от него. Даже в самой комнате потемнело, как будто он разрывал ткань реальности, отъединяя прошлое от настоящего.

– Оно соскользнуло с твоего пальца, – сказал он. – Ты укладывала его бритвенные принадлежности в один из боковых кармашков, и оно просто соскочило. Ты не сразу заметила пропажу, а потом подумала, что оно где‑то в номере. – Он засмеялся, это был высокий, звенящий, ломкий звук – не обычный смех Джонни, а холодный… холодный. – Да уж, вы вдвоем вывернули ту комнату наизнанку. А ты его упаковала. Оно до сих пор лежит в кармашке чемодана. Все это время там пролежало. Поднимись на чердак и посмотри, Сара. Увидишь.

За дверью в коридоре кто‑то уронил стакан или что‑то еще и удивленно чертыхнулся. Джонни посмотрел на дверь, и глаза его посветлели. Затем он перевел взгляд на Сару, увидел ее застывшее лицо с широко раскрытыми глазами и озабоченно насупился.

– Что? Сара, я сказал что‑то не то?

– Откуда ты узнал? – прошептала она. – Откуда ты узнал все это?

– Не знаю, – сказал он. – Сара, извини, если я…

– Мне надо идти, Джонни, у меня ведь Денни оставлен с чужой женщиной.

– Хорошо. Извини, Сара, что я расстроил тебя.

– Откуда ты узнал про мое кольцо, Джонни?

Он лишь покачал головой.

Она оставила Денни у миссис Лабелл, так что в доме, когда она вернулась, было пусто и тихо. По узкой лестнице она поднялась на чердак и, повернув выключатель, зажгла две свисавшие с потолка голые лампочки. Их вещи были сложены в углу, на оранжевых чемоданах – туристские наклейки из Монреаля. Чемоданов было три. Она открыла первый, прощупала кармашки на резинке и ничего не нашла. То же было со вторым. То же и с третьим.

Она глубоко втянула воздух и выдохнула, чувствуя себя как‑то глупо и слегка разочарованно, но в основном облегченно. Необыкновенно облегченно. Никакого кольца. Извини, Джонни. Но с другой стороны, нечего извиняться. Иначе все выглядело бы страшновато.