Колесо удачи 6 страница

Она начала укладывать чемоданы между высокой стопкой старых учебников Уолта времен колледжа и напольной лампой, которую когда‑то уронила собака и которую Сара не решалась выбросить. И когда она уже отряхивала руки, собираясь уйти, где‑то глубоко внутри еле слышно зашептал голосок: «А искала‑то ты поверхностно, так ведь? На самом деле ты вовсе не хотела ничего найти, правда, Сара?»

Да. Да, она действительно ничего не хотела найти. И если голосок считал, что она снова откроет все эти чемоданы, то ошибался. Она опоздала уже на пятнадцать минут забрать Денни. Уолт должен был привезти к ужину одного из старших партнеров своей фирмы (очень важное дело), к тому же она собиралась ответить на письмо Бетти Хэкмен из Корпуса мира в Уганде – не успев вернуться оттуда, Бетти выскочила замуж за сына невероятно богатого коневода из Кентукки. К тому же ей нужно еще убраться в обеих ванных комнатах, уложить волосы и выкупать Денни. У нее действительно слишком много дел – где там копаться на этом душном, пыльном чердаке.

И тем не менее она вновь открыла все чемоданы и на сей раз тщательно обыскала боковые кармашки и в самом углу третьего чемодана нашла свое обручальное кольцо. Она поднесла его к одной из голых лампочек и прочитала выгравированную на внутренней стороне надпись, такую же четкую, какой она была в тот день, когда Уолт надел кольцо ей на палец: УОЛТЕР И САРА ХЭЗЛИТ – 9 ИЮЛЯ 1972.

Сара долго смотрела на кольцо.

Потом уложила обратно чемоданы, выключила свет и спустилась по лестнице. Сняла пропылившееся льняное платье, надела брюки и легкую кофточку. Сходила к миссис Лабелл, жившей в том же квартале, и забрала сына. Когда они вернулись домой, Сара посадила сына в гостиную, где он стал ползать, а сама принялась готовить мясо и чистить картошку. Поставив мясо в духовку, она зашла в гостиную и увидела, что Денни уснул на ковре. Подняла его и отнесла в кроватку. Затем стала чистить туалеты. И несмотря ни на что, несмотря на приближавшееся время ужина, не переставала думать о кольце. Джонни знал. Она даже могла определить момент, когда он узнал: это произошло, когда она поцеловала его перед уходом.

При самой мысли о нем ее охватывала слабость и какое‑то странное чувство, но она не могла бы сказать – какое. Все как‑то смешалось. Его чуть кривая усмешка – такая же, как прежде; его совершенно изменившееся тело, такое худое и истощенное; его волосы, безжизненно лежавшие на голове, – все так разительно отличалось от того, каким она его помнила. И ей ведь захотелось поцеловать его.

«Перестань», – пробормотала она про себя. В зеркале ванной собственное лицо показалось ей чужим. Возбужденное и разгоряченное и, скажем честно, – сексуальное.

Ее рука сжала кольцо в кармане брюк, и, почти не осознавая, что делает, она бросила его в чистую, голубоватую воду в унитазе, настолько сверкавшем чистотой, что если мистер Тричес из фирмы «Бариболт, Тричес, Мурхаус и Гендрон» захочет во время ужина сходить в туалет, его не покоробит неприглядная грязь на стенках унитаза, а кто знает, что может стать препятствием на пути молодого человека к тому, чтобы сделать адвокатом могущественных людей, верно? Кто вообще что‑либо знает в этом мире?

Раздался легкий всплеск, и кольцо, медленно переворачиваясь в прозрачной воде, пошло на дно. Ей показалось, что она услышала, как оно звякнуло, ударившись о фаянс, но, возможно, ей это лишь почудилось. В голове у нее стучало. Там, на чердаке, было жарко, душно и пыльно. Но каким сладким был поцелуй Джонни. Каким сладким.

Не раздумывая (и таким образом не давая рассудку взять верх), она протянула руку и спустила воду. Раздался шум и грохот воды. Возможно, он показался ей громче, чем на самом деле, так как глаза ее были зажмурены. Когда она их открыла, кольцо исчезло. Оно однажды потерялось и теперь потерялось вновь.

Внезапно она почувствовала слабость в ногах и, присев на край ванны, закрыла лицо руками. Свое разгоряченное лицо. Она больше не пойдет к Джонни. Не следовало этого делать. Она только расстроилась. Уолт привозит домой старшего партнера, у нее есть бутылка «Мондави» и серьезно ударившее по семейному бюджету жаркое – вот о чем ей следует думать. Ей следует думать о том, как она любит Уолта, и о Денни, спящем в своей кроватке. Ей следует думать о том, что, сделав выбор в этом безумном мире, ты вынуждена жить с этим выбором. Больше она не будет думать о Джонни Смите и его кривой, такой обаятельной усмешке.

Ужин в тот вечер прошел очень успешно.

Когда Джонни, бледный, но сосредоточенный, появился в дверях вестибюля западного крыла больницы, репортеры вскочили и кинулись к нему. На нем была белая рубашка с открытым воротом и джинсы, которые явно были ему велики. На шее отчетливо выделялись рубцы – следы операций. Фотовспышки выстреливали в него теплым огнем и заставляли щуриться. Посыпались вопросы.

– Стойте! Стойте! – закричал Вейзак. – Он еще не совсем оправился! Он хочет сделать короткое заявление и ответить на несколько вопросов, но только если вы будете соблюдать порядок! Отодвиньтесь, а то трудно дышать!

Зажглись два телевизионных юпитера, залив вестибюль неестественно ярким светом. В дверях толпились врачи и сестры. Джонни отшатнулся от юпитеров, подумав: наверное, это и есть друммондов свет? У него было ощущение нереальности всего происходящего.

– А вы кто? – рявкнул один из репортеров на Вейзака.

– Я Сэмюэл Вейзак, врач этого молодого человека.

Атмосфера слегка разрядилась.

– Джонни, как вы себя чувствуете? – спросил Вейзак. Был ранний вечер, и загоревшаяся кухня Эйлин Мэгоун промелькнула сейчас далеким и незначительным видением, лишь тенью воспоминания.

– Вполне прилично, – ответил он.

– Так что вы хотите сказать? – крикнул один из репортеров.

– Ну, – сказал Джонни, – в общем, так. Мой физиотерапевт – женщина по имени Эйлин Мэгоун. Очень милая женщина, она помогла мне восстановить силы. Видите ли, я попал в аварию… и… – Одна из телекамер надвинулась, вперившись прямо в него, и на какое‑то мгновение он замялся. – И здорово ослаб. Мускулы как бы отказали. Сегодня утром мы были в физиотерапевтическом кабинете, процедуры уже заканчивались, и тут я почувствовал, что ее дом горит. То есть, если быть более точным… – Боже, ты говоришь как кретин! – Я почувствовал, что она забыла выключить плиту и что занавески в кухне вот‑вот загорятся. Тогда мы пошли и вызвали пожарную команду, вот и все.

На какое‑то мгновение воцарилась тишина, пока репортеры переваривали сказанное. Я что‑то почувствовал, вот и все, – а затем вновь посыпался град вопросов, и в шуме голосов уже ничего нельзя было разобрать. Джонни беспомощно оглянулся, он ощущал себя одиноким и очень уязвимым.

– Давайте по очереди! – закричал Вейзак. – Поднимайте руки! Вы что, в школе никогда не учились?

Поднялись руки, и Джонни указал на Дэвида Брайта.

– Можете ли вы назвать это экстрасенсорным опытом, Джонни?

– Я бы назвал это предчувствием, – ответил Джонни. – Я как раз кончил делать приседания. Мисс Мэгоун подала мне руку, чтобы помочь встать, и я уже все знал.

Он указал на следующего.

– Мел Аллен, портлендская «Санди телеграм», мистер Смит. Это было похоже на картинку? Мысленное изображение?

– Нет, совсем нет, – сказал Джонни, хотя уже не мог вспомнить, как все было на самом деле.

– С вами такое случалось прежде, Джонни? – спросила молодая женщина в брючном костюме.

– Да, несколько раз.

– Можете рассказать нам о других случаях?

– Нет, пожалуй, нет.

Один из телерепортеров поднял руку, и Джонни кивнул ему.

– Бывали ли у вас подобные прозрения до несчастного случая и последовавшей за ним комой, мистер Смит?

Джонни заколебался.

Все вокруг замерло. Телевизионные юпитеры жарко светили ему в лицо, подобно тропическому солнцу.

– Нет, – сказал он.

Снова посыпался град вопросов, и Джонни беспомощно посмотрел на Вейзака.

– Хватит! Хватит! – закричал тот. Когда шум утих, он взглянул на Джонни. – Вы устали, Джонни?

– Я отвечу еще на два вопроса, – сказал Джонни. – А затем… На самом деле… у меня был трудный день… да, мадам?

Он показал на полную женщину, которая протиснулась между двумя молодыми репортерами.

– Мистер Смит, – спросила она громким, зычным голосом, будто идущим из трубы, – кто будет выдвинут в президенты от демократов в будущем году?

– Этого я вам сказать не могу, – ответил Джонни, искренне удивленный таким вопросом. – Откуда мне знать?

Снова поднялись руки. Джонни указал на высокого мужчину в темном костюме с лицом трезвенника. Тот сделал шаг вперед. В его облике было что‑то чопорное и змеиное.

– Мистер Смит, я Роджер Дюссо из льюистонской «Сан», и мне бы хотелось знать, представляете ли вы себе, почему именно у вас открылся такой исключительный дар… если конечно, конечно, он у вас действительно открылся. Почему у вас, мистер Смит?

Джонни откашлялся, прочищая горло.

– Если я правильно понял… вы просите, чтобы я обосновал нечто такое, чего не понимаю сам. Я не могу этого сделать.

– Не обосновать, мистер Смит. Просто объяснить.

Он думает, что я их дурачу. Или пытаюсь дурачить.

Вейзак подошел к Джонни.

– Быть может, я отвечу на ваш вопрос, – сказал он. – Или по крайней мере объясню, почему на него нельзя ответить.

– А вы что – тоже ясновидящий? – холодно спросил Дюссо.

– Да, как все неврологи. Нам без этого нельзя, – сказал Вейзак. Раздался взрыв смеха, и Дюссо покраснел.

– Леди и джентльмены, представители прессы. Этот человек провел четыре с половиной года в коматозном состоянии. Мы, изучающие человеческий мозг, не имеем ни малейшего представления о том, почему Джон оказался в этом состоянии или почему из него вышел, и все по одной причине: мы не понимаем сути такого явления, как не понимаем и что такое сон или простой акт пробуждения. Леди и джентльмены, мы почти ничего не знаем даже о мозге лягушки или муравья. Можете меня цитировать… видите, я ничего не боюсь… так?

Снова смех. Вейзак им нравился. Но Дюссо не смеялся.

– Вы можете также меня цитировать, когда я говорю, что этот человек стал обладать совершенно новой или очень старой человеческой способностью. Почему? Если я и мои коллеги почти ничего не знаем даже о мозге муравья, как я отвечу почему? Могу, однако, обратить ваше внимание на некоторые интересные моменты, которые, впрочем, необязательно должны иметь какое‑то значение. Один участок мозга у Джона Смита, правда, очень маленький, полностью поврежден… но для мозга все участки важны. Джон называет его «мертвой зоной», а там, по всей видимости, находится ряд элементов памяти. Все уничтоженные воспоминания, очевидно, были частью определенной «подгруппы» – туда входили названия улиц, проездов, дорожные знаки. Эта подгруппа составляет часть группы понятий, определяющих расположение предметов на местности. Небольшая, но полная афазия, судя по всему, затронула как языковые, так и зрительные способности Джона Смита.

В порядке компенсации другой крошечный участок его мозга, по‑видимому, проснулся. Он расположен в районе темени. Это один из наиболее сложных участков «передового», или «думающего», мозга. Посылаемые им электрические импульсы совсем не такие, какими должны быть, правильно? И еще. Теменной участок имеет какое‑то отношение к осязанию – в какой степени, сказать трудно – и расположен весьма близко к той части мозга, которая определяет и отождествляет различные формы и структуры. Так вот, по моим наблюдениям, «озарения» у Джона всегда вызываются предварительным контактом.

Тишина. Репортеры судорожно записывают. Телевизионные камеры, которые было придвинулись, чтобы показать крупным планом Вейзака, сейчас отъехали, чтобы в кадр вошел и Джонни.

– Так, Джонни? – снова спросил Вейзак.

– Мне кажется…

Внезапно сквозь толпу репортеров протиснулся Дюссо. Джонни подумал, что он собирается сделать какое‑то опровержение. Затем он увидел, как Дюссо стаскивает что‑то с шеи.

– Пускай продемонстрирует нам свои способности, – сказал Дюссо. Он держал медальку на тонкой золотой цепочке. – Посмотрим, что вы сделаете с этим.

– Ничего вы не посмотрите, – сказал Вейзак. Его седоватые густые брови грозно сдвинулись, и он воззрился на Дюссо, как пророк Моисей. – Это человек не цирковой факир, сэр!

– А что, если вы меня дурачите? – спросил Дюссо. – Либо он может, либо нет, верно? Пока вы нам тут рассказывали обо всем, я и сам подумал кое о чем. Например, о том, что такие парни ничего не могут сделать, когда их просят, а значит, им грош цена.

Джонни окинул взглядом репортеров. Они смотрели на него во все глаза, нетерпеливо ожидая ответа. Исключение составлял Брайт, у которого был несколько смущенный вид. Джонни вдруг почувствовал себя христианином, брошенным в яму ко львам. Они все равно будут в выигрыше, подумал он. Если я смогу сказать ему что‑нибудь интересное, они получат материал на первую полосу. Если не смогу или откажусь, состряпают фельетон.

– Ну что? – спросил Дюссо. Медаль раскачивалась на цепочке, зажатой в кулаке.

Джонни взглянул на Вейзака, но тот с отвращением отвернулся.

– Дайте‑ка ее сюда, – сказал Джонни.

Дюссо передал медаль. Джонни положил ее на ладонь. Это оказалась медаль с изображением святого Христофора. Джонни выпустил тонкую цепочку и, когда она с сухим шуршанием выросла желтой горкой на ладони, прикрыл ее рукой.

Наступила мертвая тишина. У двери стояла группа врачей и медсестер; к ним присоединились несколько больных – они уже выписались, собирались уходить и были поэтому в верхней одежде. В конце коридора, ведущего в комнату отдыха с телевизором и настольными играми, сгрудились больные. Из главного вестибюля подошли посетители. Воздух был наэлектризован, как будто где‑то рядом проходила линия высокого напряжения.

Джонни, бледный и худой, в белой рубашке и мешковатых джинсах, стоял молча. Он так сжал медаль в правой руке, что при свете телевизионных юпитеров были ясно видны вздувшиеся вены. Перед ним в темном костюме стоял Дюссо, спокойный, непогрешимый и суровый, как судья. Время словно остановилось. Ни кашля, ни шепота.

– О‑о, – тихо сказал Джонни… и затем: – Вот как?

Пальцы его медленно разжались. Он взглянул на Дюссо.

– Ну? – спросил Дюссо, но уже совсем другим голосом: вся его агрессивность вдруг исчезла. Исчез и усталый, нервный молодой человек, только что отвечавший на вопросы репортеров. На губах Джонни играла полуулыбка, но ничего теплого в ней не было. Голубые глаза потемнели, взгляд их стал холодным и отсутствующим. У Вейзака мороз пробежал по коже. Потом он рассказывал, что увидел лицо человека, наблюдающего в сильный микроскоп интересную разновидность инфузории туфельки.

– Это медаль вашей сестры, – сказал Джонни, обращаясь к Дюссо. – Ее имя было Анна, но все звали ее Терри. Это ваша старшая сестра. Вы любили ее. Боготворили землю, по которой она ходила.

Внезапно голос Джонни Смита неузнаваемо и жутко изменился. Теперь это был высокий, срывающийся и неуверенный голос мальчишки‑подростка.

– Это тебе, Терри, на случай, если будешь переходить Лисбон‑стрит на красный свет или пойдешь гулять с каким‑нибудь парнем из… Не забудь, Терри… не забудь…

Толстуха, спрашивавшая у Джонни, кого демократы выдвинут в будущем году кандидатом на пост президента, испуганно охнула. Один из телеоператоров хрипло пробормотал: «Боже правый!»

– Хватит, – прошептал Дюссо. Лицо его посерело, глаза выкатились, а на нижней губе заблестела слюна. Руки бессильно потянулись к медали, золотая цепочка была теперь обмотана вокруг пальцев Джонни. Медаль покачивалась, отбрасывая гипнотические лучи света.

– Не забывай меня, Терри, – умолял мальчишеский голос. – И… не прикасайся, пожалуйста… ради бога, Терри, не прикасайся…

– Хватит! Хватит, сукин сын!

Джонни вновь заговорил своим голосом:

– Она не могла без наркотиков. Потом перешла на чистый спирт, а в двадцать семь лет умерла от разрыва сердца. Но она носила ваш подарок десять лет, Родж. Она помнила о вас. Никогда не забывала. Никогда не забывала… Никогда… никогда… никогда…

Медаль выскользнула из пальцев Джонни и упала на пол с тонким, мелодичным звоном. Джонни спокойно, холодно и отрешенно смотрел в пустоту. Дюссо, сдавленно рыдая, ползал у его ног в поисках медали, а вокруг царило полное оцепенение.

Сверкнула фотовспышка, лицо Джонни просветлело и стало прежним его лицом. На нем появилось выражение ужаса, а затем жалости. Он неуклюже присел рядом с Дюссо.

– Извините, – сказал он. – Извините, я не хотел…

– Дешевка, ловчила! – завопил Дюссо. – Это ложь! Ложь! Все ложь! – Он неловко ударил Джонни ладонью по шее, и тот свалился, сильно стукнувшись головой об пол. Из глаз посыпались искры.

Поднялся шум.

Джонни как в тумане увидел Дюссо – тот яростно пробивался к выходу. Вокруг Джонни толпились люди, их ноги казались ему внезапно выросшим лесом. Рядом очутился Вейзак и помог ему сесть.

– Джон, как вы? Сильно он вас?

– Не так сильно, как я его. Все нормально. – Джонни попытался подняться. Чьи‑то руки помогли ему. Его покачивало и подташнивало; еще немного – и вывернет наизнанку. Произошла ошибка, ужасная ошибка.

Полная женщина, спрашивавшая насчет демократов, пронзительно вскрикнула. Дюссо грохнулся на колени, хватаясь за рукав ее цветастой блузы, а затем устало вытянулся на кафеле около двери, к которой так рвался. Медаль с изображением святого Христофора была по‑прежнему у него в руке.

– Потерял сознание, – сказал кто‑то. – Глубокий обморок.

– Я виноват, – сказал Джонни Сэму Вейзаку. Ему сдавили, сжали горло слезы раскаяния. – Это я во всем виноват.

– Нет, – сказал Сэм. – Нет, Джон.

Джонни высвободился из рук Вейзака и направился к лежавшему Дюссо, который начал приходить в себя и моргал, тупо глядя в потолок. К нему подошли двое врачей.

– Что с ним? – спросил Джонни. Он повернулся к репортерше в брючном костюме, но та в страхе метнулась от него.

Джонни повернулся в другую сторону, к телерепортеру, который спрашивал, были ли у него прозрения до аварии. Джонни вдруг почувствовал, что непременно должен кому‑нибудь все объяснить.

– Я совсем не хотел причинить ему боль, – сказал он. – Честное слово, не хотел. Я не знал…

Телерепортер попятился к лестнице.

– Конечно, – сказал он. – Конечно, не знали. Он сам напросился, все это видели. Только… не трогайте меня, ладно?

У Джонни дрожали губы, он тупо уставился на репортера. Он был все еще в шоке, но начинал уже кое‑что понимать. Да. Начинал понимать. Телерепортер попробовал изобразить улыбку, но у него лишь отвисла челюсть, как у мертвеца.

– Только не трогайте меня, Джонни. Пожалуйста.

– Все совсем не так, – сказал Джонни или попытался сказать. Он уже потом не решился бы утверждать, что вообще издал какой‑либо звук.

– Не трогайте меня, Джонни, ладно?

Репортер отступил к своему оператору, который упаковывал аппаратуру. Джонни смотрел на репортера, застыв на месте. Его начало трясти.

– Вам же будет лучше, Джон, – сказал Вейзак. За ним стояла медсестра – белый призрак, подручная волшебника, – колдуя над тележкой с лекарствами, этим раем наркомана, миром сладких грез.

– Нет, – сказал Джонни. Его еще трясло, а вдобавок прошибло холодным потом. – Никаких уколов. Я по горло сыт уколами.

– Тогда таблетку.

– И никаких таблеток.

– Поможет вам заснуть.

– А он сможет заснуть? Этот Дюссо?

– Он сам напросился, – пробормотала сестра и вздрогнула, поймав взгляд Вейзака. Но тот лишь ухмыльнулся.

– А она ведь права, – сказал он. – Сам напросился. Решил, что вы, Джон, торгуете пустыми бутылками. Вам надо хорошо выспаться, и все станет на свои места.

– Я сам засну.

– Джонни, пожалуйста.

Было четверть двенадцатого. Телевизор в другом конце палаты только что выключили. Джонни и Сэм вместе просмотрели снятый на пленку репортаж, следовавший сразу за рассказом о том, как Форд наложил вето на ряд законопроектов. Моя история будет поинтереснее, подумал Джонни с горькой радостью. Лысый республиканец, вещающий банальности о национальном бюджете, не шел ни в какое сравнение с тем, что снял здесь несколько часов назад оператор УАБИ. В конце репортажа Дюссо бежал через вестибюль с зажатой в руке медалью и падал в обморок, хватаясь за репортершу, словно утопающий за соломинку.

Когда ведущий начал рассказывать про полицейскую собаку, нашедшую четыреста фунтов марихуаны, Вейзак ненадолго вышел и, вернувшись, сообщил, что еще до окончания репортажа больничные телефоны разрывались от звонков людей, желавших поговорить с Джоном Смитом. Несколькими минутами позже появилась сестра с лекарствами, и Джонни убедился, что Сэм спускался к медсестрам не только затем, чтобы разузнать о реакции телезрителей.

В это мгновение зазвонил телефон. Вейзак едва слышно выругался.

– Я же им сказал, чтобы не соединяли. Не отвечайте, Джон. Я…

Но Джонни уже взял трубку. Послушал немного, затем кивнул:

– Да, совершенно верно. – Он прикрыл рукой микрофон. – Это отец, – сказал Джон и открыл микрофон. – Привет, папа. Ты, конечно… – Он вслушался. Легкая улыбка слетела с губ и сменилась выражением ужаса. Джонни беззвучно зашевелил губами.

– Джон, что случилось? – резко спросил Вейзак.

– Хорошо, папа, – сказал Джон почти шепотом. – Да. Камберлендская терапевтическая. Я знаю, где это. Возле Иерусалимского пустыря. Хорошо. Да. Папа…

Голос его сорвался. В глазах слез не было, но они блестели.

– Я знаю, папа. Я тоже люблю тебя. Да, ужасно.

Послушал.

– Да. Да, это было, – сказал Джонни. – До скорого, папа. Да. До свидания.

Он повесил трубку, закрыл глаза ладонями.

– Джонни? – Сэм нагнулся и осторожно отвел одну его руку. – Что‑нибудь с вашей матерью?

– Да. Мать.

– Инфаркт?

– Инсульт, – сказал Джонни, и Сэм Вейзак сочувственно присвистнул. – Они смотрели новости… никто из них не ожидал… и вдруг увидели меня… тут ее хватил удар. Боже. Она в больнице. Теперь, если что случится с отцом, он будет третьей жертвой, – Джонни истерически засмеялся, переводя диковатый взгляд с Сэма на сестру и обратно. – Вот это дар! Всем бы такой. – Снова смешок, похожий на вскрик.

– Как она?

– Он не знает. – Джонни спустил босые ноги на пол. Он был в больничном халате.

– Вы соображаете, что делаете? – спросил отрывисто Сэм.

– А что такое?

Джонни встал, и сначала казалось, что сейчас Сэм толкнет его назад в кровать. Но он только наблюдал, как Джонни ковыляет к гардеробу.

– Не смешите меня. Вам еще нельзя, Джон.

Не стесняясь сестры – один бог знает, сколько раз они видели его голый зад, – Джонни сбросил халат. Под коленками начинались толстые, крученые швы, исчезающие в слабо обозначенных икрах. Он порылся в шкафу и вытащил белую рубашку и джинсы – те самые, что были на нем во время пресс‑конференции.

– Джон, я категорически запрещаю. Как ваш врач и друг. Говорю вам, это безумие.

– Запрещайте сколько угодно, но я еду, – сказал Джонни. Он начал одеваться. На лице появилось то выражение отрешенной озабоченности, которое Сэм связывал с его трансами. Сестра ахнула.

– Сестра, вы можете вернуться к себе, – сказал Сэм.

Она попятилась к двери, постояла там какое‑то мгновение и скрылась. Неохотно.

– Джонни. – Сэм поднялся, подошел к нему, положил руку на плечо. – Вы тут ни при чем.

Джонни стряхнул его руку.

– Еще как при чем, – сказал он. – Она смотрела на меня, когда это случилось. – Он начал застегивать рубашку.

– Вы просили ее принимать лекарства, а она прекратила.

Джонни посмотрел было на Вейзака, но затем продолжал застегивать рубашку.

– Если бы не сегодня, это произошло бы завтра, через неделю, через месяц…

– А то и через годы. Или через десять лет.

– Нет. Ни через десять лет, ни даже через год. И вы это знаете. Почему вы так спешите взвалить вину на себя? Из‑за того фанфарона‑репортера? А может быть, это извращенное чувство жалости к самому себе? Стремление увериться в том, что на вас лежит проклятие?

Лицо Джонни передернулось.

– Она смотрела на меня, когда это случилось. Разве вы не понимаете? Вы что, такой безмозглый?

– Она собиралась в трудный путь, до Калифорнии и обратно, вы сами мне говорили. На какой‑то симпозиум. Что‑то очень волнующее, судя по вашему рассказу. Так? Так. Почти наверняка это случилось бы там. Ведь инсульт не сваливается с ясного неба, Джонни.

Джонни застегнул джинсы и устало присел на кровать. Он был все еще босой.

– Да, – сказал он. – Да, может, вы и правы.

– Дошло! До него дошло! Слава богу!

– И все же я должен поехать, Сэм.

Вейзак вскинул руки.

– И что дальше? Она на попечении врачей и создателя. Такова ситуация. Вы должны понимать это лучше, чем кто‑либо другой.

– Я нужен отцу, – мягко сказал Джонни. – Это я тоже понимаю.

– Как вы доберетесь? Ведь почти полночь.

– Автобусом. Или схвачу такси до «Подсвечника Питера». Автобусы ведь еще останавливаются там?

– Все это ни к чему, – сказал Сэм.

Джонни шарил под стулом в поисках ботинок и никак не мог их найти. Сэм вытащил ботинки из‑под кровати и протянул ему.

– Я отвезу вас.

Джонни взглянул на него.

– Отвезете?

– Да, только если вы примете легкое успокоительное.

– А ваша жена… – Он смутился, сообразив, что о личной жизни Вейзака ему достоверно известно только одно: его мать живет в Калифорнии.

– Я разведен, – сказал Вейзак. – Врач редко бывает дома по ночам… если он не педиатр или не дерматолог. Моей жене супружеская постель казалось скорее полупустой, чем полуполной. Поэтому она заполняла ее кем придется.

– Извините, – смутился Джонни.

– Вы тратите чересчур много времени на извинения, Джон. – Лицо у Сэма было мягким, а глаза жесткими. – Надевайте ботинки.

Из больницы в больницу, в полудреме думал Джонни, как бы паря в воздухе под действием маленькой голубой таблетки, – он принял ее перед тем, как они с Сэмом вышли из «Медикэл сентр» и уселись в «эльдорадо» выпуска 1975 года. Из больницы в больницу, от человека к человеку, из одного места в другое.

Странное дело, в глубине души он наслаждался этой поездкой – впервые за пять лет он покинул больницу. Ночь была ясная, по небу световой спиралью распластался Млечный Путь; они мчались к югу через Пальмайру, Ньюпорт, Питсфилд, Бентон, Клинтон, а за ними над темными деревьями плыл месяц. С легким шуршанием машина летела среди всеобщего безмолвия. Из четырех динамиков магнитофона звучала тихая музыка – Гайдн.

В одну больницу попал в карете «скорой помощи» из Кливс Милс, в другую еду на «кадиллаке», думал он. Но его это не тревожило. Хорошо было просто ехать, плыть по течению и на время забыть о матери, о своих новых способностях, о любителях лезть в чужую душу. (Он сам напросился… только не трогайте меня, ладно?) Вейзак молчал. Иногда он что‑то мурлыкал себе под нос.

Джонни смотрел на звезды. Смотрел на шоссе, почти пустынное в этот поздний час. Оно безостановочно раскручивалось перед ними. Они миновали дорожный пост, где Вейзак получил билетик‑квитанцию. И снова вперед – Гарднер, Сабаттис, Льюистон.

Почти пять лет, дольше, чем иные осужденные за убийство проводят в тюрьме.

Он заснул.

Ему приснился сон.

– Джонни, – говорила во сне мать. – Джонни, помоги, исцели меня. – Мать была в нищенских отрепьях. Она ползла к нему по булыжной мостовой. Лицо у нее было бледное. Колени окровавлены. В редких волосах шевелились белые вши. Она протягивала к нему дрожащие руки. – Ты наделен божественной силой, – говорила она. – Это большая ответственность, Джонни. Большое доверие. Ты должен быть достоин его.

Он взял ее руки, накрыл их своими и сказал:

– Злые духи, оставьте эту женщину.

Она встала с колен.

– Исцелилась! – закричала она голосом, исполненным какого‑то странного, зловещего торжества. – Исцелилась! Мой сын исцелил меня! Да славятся его земные деяния!

Он попытался протестовать, сказать ей, что совсем не хочет вершить славные деяния, или вещать на нескольких языках, или предсказывать будущее, или находить утерянные вещи. Он пытался сказать ей все это, но язык не слушался. Затем мать оказалась позади него, она уходила по булыжной мостовой, подобострастно сгорбившись, но в то же время в ее облике было что‑то вызывающее; голос матери звучал подобно колоколу:

– Спасена! Спаситель! Спасена! Спаситель!

И тут, к своему ужасу, он увидел, что позади нее тысячи, может быть, даже миллионы других людей, изувеченных, искалеченных, запуганных. Там была и толстая репортерша, желавшая знать, кого демократы выдвинут в президенты в 1976 году; и до смерти перепуганный фермер в фартуке с фотографией улыбающегося сына – молодого человека в форме военно‑воздушных сил, пропавшего без вести во время налета на Ханой в 1972 году; и похожая на Сару заплаканная молодая женщина, она протягивала ему младенца с огромной головой, на которой голубые вены сплетались в таинственные письмена, предвещавшие скорую смерть; и старик со скрюченными артритом пальцами, и многие другие. Они вытянулись на мили, они терпеливо ждут, они доконают его своими пугающими немыми мольбами.