Твое присутствие придаст им новые силы и отвагу 5 страница

Город очень красив с моста. Дети завтракали с губернатором и Мезенцовым, затем последний сидел со мной, — такой милый человек и хороший работник, по-видимому.

Сейчас мы осмотрим один из его складов, 3 лазарета и дворец, в котором живет губернатор, так как там помещается склад, находящийся под моим покровительством. Мы уезжаем опять в 7. Я неважно спала. Интересно знать, какие известия. Мне тревожно вдали от тебя. Теперь прощай, мой друг, да благословит тебя Господь!

Целую тебя нежно от всей глубины моего любящего сердца. Навсегда твоя старая

Женушка.

Девочки целуют тебя.

Получила твою телеграмму о том, что ты отложил свою поездку. Это более чем понятно. В эти тяжелые дни легче быть ближе (к фронту). Дай Бог, чтобы этот «луч света» разгорелся! — Так жажду успеха! А теперь еще Эссен [236], которого немцы боялись, умер! Ах, какие испытания Бог посылает! Хотела бы я знать, кого ты намерен назначить на его место. Кто обладает такой же энергией, как он, столь необходимой в военное время? Ненавижу быть вдали от тебя, когда ты мучишься! Но Всемогущий Бог поможет, наши потери не напрасны, все наши молитвы будут услышаны, как бы тяжело ни приходилось теперь. Но быть разлученными, без известий от тебя — очень больно, и все же ты не можешь быть ближе. Дорогой мой, я знаю твою верность и покорность Богу. Завтра Николин день. Да заступится этот святой за наши храбрые войска! Мое желание исполнилось, и я увидела санитарный поезд, который привез свежих раненых из шестой пехотной дивизии, преимущественно Муромцы, Низовские. С серьезными ранениями среди них не было, слава Богу. Многим из них я сказала, что расскажу тебе, что видела их, и их лица просияли. Мы обошли мой склад Красного Креста, во главе которого стоит Мезенцов, затем еще 3 лазарета и склад в губернаторском доме и выпили там чашку кофе, что мне придало новую силу. Спина ужасно болит — вероятно, в почках опять камни, которые всегда вызывают боль. Мостовые ужасны, хорошо, что у нас были наши автомобили. Ортипо влезает ко мне на колени. Я прогоняла ее несколько раз, но тщетно, так что еще труднее писать на ее спине в тряском вагоне. Когда мы возвращались, на вокзале были выстроены все выздоравливающие и школьники.

Чудный заход солнца — совсем лето — такая пыль! Окончу это письмо завтра в Царском.

Мая 9-го. Мы вернулись благополучно по Павловской дороге, так как около Гатчины произошел взрыв в поезде с амуницией [237]. Какой ужас! 12 вагонов удалось спасти. По-видимому, это сделано нарочно. Как жестоко! Как раз то, что так необходимо! Маленькие нас встретили на вокзале. Работала по обыкновению в госпитале, была у Ани, поставила свечи в церкви. После завтрака приняла Апраксина, Гартмана [238], командира Эриванцев и одного раненого офицера.

Твой Таубе [239] все еще лежит в Ломже, и, увы, пришлось ему ампутировать ногу до колена. Сейчас придет ко мне Аня. Соня с нами завтракала. Говорят, известия чуточку лучше?

Адъютант синих кирасир привез нам цветы. Они любят Арсеньева и высоко его пенят. Жена одного офицера Грузинского полка придет ко мне, так как сегодня их праздник. А позднее я хочу отнести цветы на могилу Грабового.

Да благословит тебя Бог, мое солнышко! Осыпаю поцелуями твое дорогое лицо. Навсегда твоя

Солнышко.

Мне попалось скверное перо.
Надеюсь завтра пойти в церковь.
Грустно не быть вместе завтрашний большой праздник. Кланяйся всем твоим.

Ц.С. 10 мая 1915 г.

Мой родной, бесценный,

Чудное, теплое, ясное утро. Вчера тоже было хорошо, но очень было холодно лежать на балконе, после теплой погоды в Витебске. Наша церковь очень красиво убрана зеленью, — помнишь ли, в прошлом году, в Ливадии, как хороша была наша маленькая церковь — и в Финляндии однажды в этот же день? Дорогой, сколько произошло событий после нашей мирной, уютной жизни в шхерах!

Иедигаров пишет, что у них 35 градусов жары.

Сестра Ольга пишет, что всех их раненых пришлось спешно вывезти, — все очень скорбели; тяжелораненые перевезены в другой госпиталь, где должны будут остаться Дай Бог чтобы Л. и П. [240] не были взяты и чтобы наступающие великие праздники принесли нам успех! О твоей поездке, увы, не получаю никаких телеграмм и черпаю сведения из газет. Мы переживаем очень тревожное время, и я рада что тебя здесь нет, тут все принимается в другом освещении. Только раненые смотрят на все более здраво.

Я каталась с А. до Павловска — моя первая поездка с осени. Было очень хорошо, но так грустно на сердце, и спина ужасно болит последние 3 дня. Затем устроились набалконе, где и будем пить чай. Благодарю, дорогой, за твою телеграмму. Слава Богу, что известия лучше. Приняла 3-х Ольгиных дам, затем, — сегодня полковой праздник — Костю [241] и командира Измайловского полка и сестру Иванову [242](Сонина тетя) из Варшавы. Очень интересно все то, что она рассказывала про тамошние лазареты.

Тинхен [243] слышала от кн. Огинской и поручила Мавре передать мне, что пленным (раненым) католикам разрешается исповедоваться у священников (Вильна), ноне причащаться Св. Тайн. Это совершенно несправедливо, но это приказание Туманова [244] Если они боятся священников, то зачем позволять исповедь? Это, наверное, касается баварцев. Не знаю, как обращаются с протестантами. Поговори с кем надо и расследуй это. Благодари старика и кланяйся от меня, также Н.П. — А.посылает привет и целует твою руку. Благословляю и целую без конца, мой любимый. Всегда твоя

Женушка.

Царское Село. 11-го мая 1915 г.

Мой родной, бесценный Ники,

Опять совсем свежо и пасмурно, а ночью было только 1 градус тепла — странно для мая месяца. — Мы провели вчерашний вечер у Ани. Там от 8 до 11 1/2 было несколько офицеров, — они играли в разные игры. — Алексей был от 8 до 9 1/4 и очень веселился. Я вязала. — Она дала мне прочесть несколько писем от несчастных Ностиц [245]. — Оказывается, что один член американского посольства, под влиянием ее врагов, написал ее родным в Америку обо всей этой гадкой интриге. Посол — их друг. — Она думает, что все сделано из ревности г-жой Арцимович [246] (тоже американка). — Было тяжело читать их отчаянные письма о погубленной жизни. Я уверена, что ты велишь расследовать все это дело и восстановить справедливость. Мне до них нет дела, но вся эта история — вопиющий позор, и Н. не имел никакого права поступать так с членом твоей свиты, не спросив твоего позволения. — Так легко погубить репутацию человека, и так трудно ее восстановить! — Я должна сейчас одеваться — заказала обедню в 9 1/2 в пещ. храме Дворцового лазарета, такчто мы после обедни сможем сразу приняться за работу в госпитале. — Сердце нормально (принимаю постоянно капли), но спина очень сильно болит, — наверное, почки.

Сегодня у меня был Енгалычев и рассказал много интересного. — Побывала в Большом Дворце, а затем лежала на балконе и читала Ане вслух, хотя было свежо. — Наш Друг виделся с Барком [247], и они хорошо поговорили в течение двух часов.

Слава Богу, что известия стали лучше, — только бы они такими оставались! — Какая радость, что ты мне пишешь! — Сегодня неделя, как ты от нас уехал. Дети и я тебя целуем, моя радость. Шлю благословения без конца.

Поклон старику и Н.П.

Навсегда, муженек любимый, твоя старая

Солнышко.

Ставка. 11 мая 1915 г.

Милая, любовь моя,

Нынче ровно неделя, как я уехал. Так жалею, что не писал тебе с той поры! Но так или иначе, всегда случается, что я здесь занят так же, как дома. Утренние доклады, как ты можешь представить себе, были длинные. Потом церковь почти каждый день, бесконечные разговоры и пр., все это отнимало почти все мое время, если не считать половины предвечернего времени, заполняемого полезными занятиями. После чаю спешное просматривание бумаг, часто всенощная и обед — в результате к вечеру головная боль и полное изнеможение. Но это миновало, и все стало лучше и нормальнее, по-прежнему.

Когда я приехал сюда, здесь царило угнетенное, пришибленное настроение. В получасовой беседе Н. очень ясно изложил все положение дел. Иванов — начальник штаба. Бедный ген. Драгомиров спятил и начал рассказывать направо и налево, что необходимо отступать до Киева. Такие разговоры, когда идут сверху, подействовали, разумеется, на дух командующих генералов, и в соединении с отчаянными германскими атаками и нашими страшными потерями привели их к выводу, что им ничего не остается, как отступать. С января Н. отдал им всем строгий приказ укреплять позиции в тылу. Это не было сделано. Поэтому Радко Дмитриеву пришлось оставить свою армию, причем его преемником назначен был Леш. Драгомиров был заменен ген. Савичем, превосходным человеком, который прибыл из Владивостока со своим сибирским корпусом. Иванов отдал приказ эвакуировать даже Перемышль. Я все это чувствовал еще до того, как Н. сказал мне о том. Но теперь, после назначения Савича, благодаря Богу, а также и его (Савича) сильной и спокойной воле и ясной голове, настроение генералов изменилось. Данилов, вернувшийся вчера, совершенно успокоен тем, что он видел и слышал. Нравственное состояние войск великолепно, как всегда; тревогу, как и в прошлом, внушает только одно: недостаток снарядов.

Вообрази, то же самое случилось и с немцами, — согласно тому, что их пленные рассказывают нашим офицерам, — именно, что им пришлось приостановить атаки в виду израсходования снарядов, а также огромных потерь. Н. очень доволен ген. Алексеевым, моим косоглазым другом, и находит, что этот человек на своем месте.

Теперь ты можешь рассудить, мог ли я уехать отсюда при таких тяжелых обстоятельствах. Это было бы понято так, что я избегаю оставаться с армией в серьезные моменты. Бедный Н., рассказывая мне все это, плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком. Я нисколько не был возбужден, я чувствовал, что он говорит именно то, что думает. Он все принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что мое присутствие успокаивало его лично.

Так-то. Я объяснил тебе все это, сокровище мое. Теперь моя совесть чиста. Надеюсь вернуться к утру 14-го числа — опять-таки, если все пойдет гладко.

Внезапная кончина адм. Эссена тяжкая потеря для страны! На место Эссена будет назначен адм. Канин, которого тот очень высоко ценил. В последние четыре дня погода стала великолепной. Лес так восхитительно пахнет, и пташки так громко поют. Это настоящая сельская идиллия — кабы только не война! Я езжу в автомобиле и смотрю новые места, выхожу и гуляю пешком. Посылаю тебе эту телеграмму Н., полученную лишь нынче утром. Я восхищен твоим полком; разумеется, Бат. получит свой крест.

Надо кончать. Благослови Бог тебя, моя душка-Солнышко, и дорогих детей! Передай А. мой привет. Нежно целую и остаюсь неизменно твой любящий старый муженек

Ники.

Ц.С.

12-го мая 1915 г

Мой родной, любимый,

Возвращаясь из госпиталя, нашла твое дорогое письмо — благодарю тебя за него от глубины моей любящей души. — Такая радость иметь известия от тебя, милый! Благодарю за все подробности, я так жаждала иметь от тебя настоящие, точные сведения. — Как тяжелы были эти последние дни — столько работы, а меня не было с тобой! — Слава Богу, что все теперь идет лучше, надеюсь, что Италия оттянет часть неприятельских войск. — Я помню Савича, не приезжал ли он в Крым? Я не помню в лицо нового адмирала — он двоюродный брат Н.П. Правда ли, что эриванцы и все остальные кавказские дивизии отправлены на Карпаты? Меня опять об этом спрашивали. — Енгалычев [248] мне сказал, что ближайшие тяжелые бои ожидаются под Варшавой, но он находит, что наши 2 генерала там слабы (не помню их имен) и не способны выдержать тяжелых натисков. Он сказал об этом H.П. Янушкевичу.

Я была обрадована бумагой, которую ты прислал о моих крымцах, — значит, они опять в другой дивизии. — Мои Алекс, тоже отличились около Шавли. — Интересно, как здоровье моего Княжевича — с тех пор, как он уехал, не имею от него известий. — Только что принимала 11 офицеров — большая часть из них уезжает в Eвпаторию. Закон о восьми или девяти месяцах ужасно жесток; у нас есть некоторые люди со сломанными членами, которые могут срастись только через год, но после этого они опять будут годны к службе. А теперь они никак не могут возвратиться в свой полк и таким образом лишаются жалования. А некоторые из них очень бедны и не имеют никакого состояния. Это в самом деле является несправедливостью. Искалеченные, не всегда на всю жизнь, но на долгое время, исполнившие мужественно свой долг, раненые и потом брошенные, как нищие, — их моральное страдание должно быть велико. Некоторые из них спешат обратно в полк, только чтобы не лишиться всего, и из-за этого могут совершенно потерять здоровье. — Конечно, некоторых (немногих) надо торопить обратно в полки, так как они уже способны опять к службе. — Это все так сложно.

Спина все еще болит, теперь еще выше — нечто вроде прострела, что делает некоторые движения очень болезненными. Но все-таки ухитряюсь делать свою работу. — Сейчас буду лежать на балконе и читать Ане вслух, так как от катания и тряски спине хуже.

Какая радость, если мы действительно свидимся в четверг!

Прощай, любовь моя. Да благословит и сохранит тебя Господь от всякого зла! Горячие поцелуи от всех нас.

Твоя навсегда.

«С особенно тяжелым сердцем отпускаю я тебя в этот раз»

1 июня 1915 года императорский Дом Романовых постигает тяжелая утрата: умирает Великий князь Константин Константинович, поэт (К.Р.) и выдающийся деятель русской культуры.

Положение на фронте приобретает угрожающий характер. Австро-германские войска, продолжая наступление в мае-июне, заставили русскую армию оставить Галицию. Главная причина поражений состояла в плохом управлении войсками и подборе кадров. Сильно сказывался также недостаток боеприпасов и вооружения. Главная ответственность за эти поражения была на верховном главнокомандующем, Великом князе Николае Николаевиче, поглощенном честолюбивыми замыслами. Сам же Николай Николаевич главным виновником поражений считал военного министра Сухомлинова, в чем сумел убедить и Царя. В июне Сухомлинов был смещен, дело о нем передано в следственную комиссию, а на его место назначен генерал Поливанов, как позднее выяснилось, активный масон и заговорщик, умевший скрывать свои низкие замыслы под личиной преданности.

В июне 1915 года Царь проводил время в ставке почти безвыездно. Только 22 июня совершил поездку в Беловеж через Слоним, Ружаны и Пружаны.

В отсутствие Государя начинается новая клеветническая кампания против Распутина, так называемое дело о кутеже в ресторане «Яр» в Москве. Враги России придают этой кампании большое значение для дискредитации Царя. Одна из главных ролей в этой кампании принадлежит масону Джунковскому.

Ц.С. 10 июня 1915 г.

Мой родной, бесценный,

С особенно тяжелым сердцем отпускаю я тебя в этот раз — положение так серьезно и так скверно, и я жажду быть с тобою, разделять твои заботы и огорчения. Ты все переносишь один с таким мужеством! Позволь мне помочь тебе, мое сокровище. — Наверное, есть дела, в которых женщина может быть полезной. — Мне так хочется облегчить тебя во всем, а министры все ссорятся между собою в такое время, когда все должны бы работать дружно, забыв личные счеты, и работать лишь на благо Царя и отечества. — Это приводит меня в бешенство. — Другими словами, это измена, потому что народ об этом знает, видит несогласие в правительстве, а левые партии этим пользуются. — Если б ты только мог быть строгим, мой родной, это так необходимо, они должны слышать твой голос и видеть неудовольствие в твоих глазах. — Они слишком привыкли к твоей мягкой, снисходительной доброте. — Иногда даже тихо сказанное слово далеко доходит, но в такое время, как теперь, необходимо, чтобы послышался твой голос, звучащий протестом и упреком, раз они не исполняют твоих приказаний или медлят их исполнением. — Они должны научиться дрожать перед тобой. Помнишь, m-rPh. [249] и Гр. говорили то же самое. — Ты должен просто приказать, чтобы то или иное было выполнено, не спрашивая, исполнимо это или нет (ты ведь никогда не попросишь чего-нибудь неразумного или невозможного). Прикажи, например, чтобы, как во Франции (республике), те или другие заводы выделывали бы гранаты, снаряды (если пушки и ружья слишком сложно), пусть большие заводы пошлют инструкторов. Где есть воля, там найдется и способ ее осуществления. Они должны все понять, что ты настаиваешь на том, чтоб твои приказания немедленно исполнялись. — Они должны подыскать людей, заводчиков, чтобы наладить все, пусть они сами наблюдают за ходом работы. Ты знаешь, как даровит наш народ...

Двинь их на работу, и они все смогут сделать, — только не проси, а приказывай, будь энергичен, на благо твоей родины. — То же относительно другого вопроса, который наш Друг так принимает к сердцу и который имеет первостепенную важность для сохранения внутреннего спокойствия — относительно призыва 2-го разряда: если приказ об этом дан, то скажи Н., что так как надо повременить, ты настаиваешь на его отмене. Но это доброе дело должно исходить от тебя. Не слушай никаких извинений (я уверена, что это было сделано ненамеренно, вследствие незнания страны). — Поэтому наш Друг боится твоего пребывания в ставке, гак как там тебе навязывают свои объяснения, и ты невольно уступаешь, хотя бы твое собственное чувство подсказывало тебе правду, для них не приемлемую. — Помни, что ты долго царствовал и имеешь гораздо больше опыта, чем они. На Н. лежит только забота об армии и победе — ты же несешь внутреннюю ответственность и за будущее, и если он наделает ошибок, тебе придется все исправлять (после войны он будет никто). — Нет, слушайся нашего Друга, верь ему, его сердцу дороги интересы России и твои. Бог недаром его нам послал, только мы должны обращать больше внимания на его слова — они не говорятся на ветер. Как важно для нас иметь не только его молитвы, но и советы! Министры не догадались тебя предупредить, что эта мера может быть гибельной, а он сделал.

Как тяжело не быть с тобою, чтобы поговорить обо всем и помочь тебе быть твердым! — Мысленно и в молитвах буду всюду сопровождать тебя. — Да благословит и сохранит тебя Господь, мой мужественный, терпеливый, кроткий! Осыпаю твое дорогое лицо нежными поцелуями без конца. — Люблю тебя несказанно, мой ненаглядный, солнышко и радость моя. — Крещу тебя. — Грустно не молиться вместе, но Ботк. находит, что благоразумнее оставаться в покое, чтобы поскорее поправиться.

Женушка.

Нашей Марии 14-го исполнится 16 лет. Подари ей от нас двоих бриллиантовое ожерелье, как и двум старшим.

Царское Село. 11 июня 1915 г.

Мой родной, бесценный,

Мои нежнейшие мысли несутся к тебе с любовью и тоской. — Было таким чудным сюрпризом, когда ты неожиданно появился здесь, — я молилась, плакала и была несчастна без тебя. — Ты не знаешь, как мне тяжела разлука с тобой и как ужасно для меня твое отсутствие! Твоя милая телеграмма была большим для меня утешением, так как я была очень грустна, а возмутительное настроение Ани по отношению ко мне (не к детям) отнюдь не вносило оживления. — Мы обедали и пили чай на балконе. Сегодня опять дивная погода. Я все еще лежу в постели, отдыхаю, как видишь, так как сердце не в порядке, хотя и не расширено. Разбирала фотографии, чтобы наклеить их в альбомы для здешней выставки на базаре. — Подумай, муж Марии Барят. [250] умер 9-го в Бережанах от удара, в имении Рай — его тело перевезут в Тарнополь. — Он был уполном. Кр. Креста при 11-й Армии. — Воображаю отчаяние Марии и Ольги [251], — они так любили своего брата Ивана. Затем умер старый граф Олсуфьев [252], — они жили, как голубки, она, наверное, в ужасном горе. — Отовсюду слышишь, мне кажется, только о смертях. — Отгадай, что я делала вчера вечером в постели? — Я откопала твои старые письма и перечла многие из них, и те немногие, которые были написаны до нашей помолвки, — и все твои слова, исполненные горячей любви и нежности, согрели мое больное сердце, и мне казалось, что я слышу твой голос.

Я перенумеровала твои письма; последнее №176 из ставки. — Нумеруй мое вчерашнее, пожалуйста, №313. Надеюсь, что мое письмо тебя не огорчило, но меня преследует желание нашего Друга, и я знаю, что неисполнение его может стать роковым для нас и всей страны. — Он знает, что говорит, когда говорит так серьезно. — Он был против твоей поездки в Л. и П. [253], и теперь мы видим, что она была преждевременна [254], Он был сильно против войны, был против созыва Думы (некрасивый поступок Родз.) и против печатания речей (с этим я согласна).

Прошу тебя, мой ангел, заставь Н. смотреть твоими глазами — не разрешай призыва 2-го разряда [255]. — Отложи это как можно дальше. Они должны работать на полях, фабриках и пароходах и т.д. Тогда уж скорее призови следующий год. Пожалуйста, слушайся Его совета, когда говорится так серьезно, — Он из-за этого столько ночей не спал! Из-за одной ошибки мы все можем поплатиться. — Интересно, какое настроение ты нашел в ставке и очень ли у вас жарко?

Феликс [256] сказал Ане, что в карету Эллы (тогда) бросались камни и в нее плевали, но она не хотела с нами говорить об этом; там на днях опять опасаются беспорядков, не знаю почему [257]. — Старшие девочки сейчас в госпитале, вчера все четыре работали в складе — делали бинты, а позднее пойдут к Ирине. — Как ты себя чувствуешь, моя любовь? Твои дорогие грустные глаза все меня преследуют. — Милая Ольга написала прелестное письмо и спрашивает много про тебя, как ты все переносишь, хотя она говорит, что ты с веселым лицом будешь скрывать и молча переносить трудности. — Я так боюсь за твое бедное сердце — ему столько приходится переживать. Откройся твоей старой женушке, твоей невесте прошлых дней, поделись со мной твоими заботами — это тебя облегчит. Хотя — иногда чувствуешь себя сильней, если держишь все про себя, не позволяя себе размякнуть. Но это так вредно сердцу физически, — я слишком хорошо это знаю.

Моя птичка, целую тебя, прижимаю твою дорогую голову к моей груди, полной невыразимой любви и преданности. — Твоя навсегда старая

Аликс.

Привет старику и Н.П.

Я приму сегодня г-жу Гартвиг [258], Раухфус, четырех дочерей Трепова (2 из них замужем). — Не забудь поговорить о раненых офицерах, чтобы им позволили оканчивать лечение на дому до возвращения во 2-й, 3-й или 4-й раз на фронт — это ведь так жестоко и несправедливо. Н. должен дать Алеку об этом приказание.

Царское Село. 12 июня 1915 г.

Мой родной, бесценный,

С таким нетерпением ожидаю я весточки от тебя и жадно читаю утренние газеты, чтобы узнать, что происходит!

Опять дивная погода. Вчера во время обеда (на балконе) полил страшный дождь; дождь льет каждый день, но я лично ничего против этого не имею, так как всегда боюсь жары. Вчера было очень жарко, и настроение Ани было отвратительное, а это не улучшает моего самочувствия. Она ворчала против всех и всего и отпускала сильные, скрытые шпильки против тебя и меня. — Сегодня днем я поеду кататься, а завтра надеюсь (после недельного перерыва) пойти в госпиталь, так как одному офицеру надо вырезать аппендицит.

Ногу Дмитрия положили в гипс и сегодня ее будут просвечивать рентгеновскими лучами, чтобы определить, правда ли, что она сломана, или только вывихнута и раздроблена, — всегда ему не везет!

Дорогой мой, прошу тебя, помни насчет Тобольских татар — их надо призвать, — они великолепны, преданны и, без сомнения, пойдут с радостью и гордостью. — Я нашла бумагу старой Марии Фед. [259], которую ты мне однажды принес, посылаю ее тебе, — она очень забавна.

Вчера я видела г-жу Гартвиг, и она мне рассказала много интересного про наше отступление из Львова. Солдаты были в отчаянии и говорили, что не хотят идти на врага с голыми руками. Ярость офицеров против Сухомлинова безмерна бедняга, — они проклинают самое имя его и жаждут его отставки. Я думаю, для него самого было бы это лучше, во избежание скандала. Это его авантюристка-жена окончательно погубила его репутацию, и за ее взятки он страдает. Говорят, что он виноват в том, что у нас вовсе нет снаряжения, что является нашим проклятием и т.д. Я пишу тебе все это, чтобы ты знал, какие она вынесла впечатления.

Все страстно желают чуда, успеха, чтобы снаряжения и оружия стало вдвое больше. — Каково настроение в ставке? — Как бы я хотела, чтобы Н. был другим человеком и не противился Божьему человеку! Это всегда приносит несчастье их работе, а эти женщины [260] не дают ему перемениться. Он получил бесчисленные награды и благодарности за все, но слишком рано. — Больно подумать, что он столько получил, а мы почти все опять потеряли. — Но я убеждена, что Всемогущий Бог поможет, и настанут лучшие дни. Какие испытания ты переносишь, мое солнышко! Жажду быть с тобою и знать, как ты себя нравственно чувствуешь — спокоен и мужествен, как всегда, скрывая боль, как всегда? — Да поможет тебе Бог, мой дорогой страдалец, и да даст тебе силу, веру и мужество! — Твое царствование было полно тяжелых испытаний, но награда должна когда-нибудь прийти — Господь справедлив. — Птички так весело поют, и легкий ветерок доносится через окно. — Я встану, когда кончу это письмо. Спокойствие последних дней благоприятно отозвалось на состоянии моего сердца.

Передай горячий привет старику и Н.П.; я рада, что последний с тобою, я чувствую вблизи тебя теплое сердце — и это успокаивает меня за тебя, милый. Постарайся написать несколько слов Марии, в воскресенье ей минет 16 лет. — Татьяна ездила вчера верхом, я ее в этом поддержала, остальные девочки, конечно, поленились и пошли вместо этого в ясли играть с детьми. В Лозанне умер кн. Серг. Мих. Голицын. — Кажется, это тот, у которого много жен.

Теперь, мой дорогой Ники, — я должна проститься. Жалею, что мое письмо так неинтересно. — Четыре дочери Трепова глубоко тебе благодарны, что ты позволил им похоронить их мать рядом с отцом. Они видели его гроб, он совершенно не тронут.

Благословляю без конца тебя, любовь моя, осыпаю твое милое лицо поцелуями и остаюсь навсегда твоя

Солнышко.

Ставка. 12 июня 1915 г.

Возлюбленная моя женушка,

Горячо благодарю тебя за два твоих милых письма, они освежили меня. На этот раз я уезжал с таким тяжелым сердцем! Думал обо всех разнообразных и трудных вопросах — о смене министров, о Думе, о 2-м разряде и т.д. По прибытии нашел Н. серьезным, но вполне спокойным. Он сказал мне, что понимает серьезность момента и что получил на этот счет письмо от Горемыкина. Я спросил его, кого бы он рекомендовал на место Сухомлинова. Он ответил — Поливанова [261].

Просмотрев ряд фамилий генералов, я пришел к выводу, что в настоящий момент он мог бы оказаться подходящим человеком. За ним послали, и он явился нынче после полудня. Я совершенно откровенно поговорил с ним и сказал ему, почему я был недоволен им раньше — А. Гучков и т.д. [262] Он сказал, что знает это, и уже 3 года носит это бремя моего неудовольствия. В этой войне он утратил своего сына и много и хорошо помогал Алеку.

Я надеюсь, поэтому, что его назначение будет удачным.

Нынче я видел и Кривошеина, имел с ним продолжительную беседу. Он меньше нервничал, и потому был более рассудителен. Я послал за Горемыкиным и некоторыми из более старых министров, завтра мы обсудим некоторые из этих вопросов и ничего не обойдем молчанием. Да, моя родная, я начинаю ощущать свое старое сердце. Первый раз это было в августе прошлого года после Самсоновской катастрофы, и теперь опять — так тяжело с левой стороны, когда дышу. Ну, что ж делать!

Увы, я должен кончать, они все собираются к обеду у большого шатра. Благослови тебя Бог, сокровище, утеха и счастье мое! Горячо целую вас всех. Всегда твой муженек

Ники.

Божественная погода.

Царское Село. 12 июня 1915 г.

Мой единственный,

Начинаю письмо сегодня вечером, п.ч. завтра утром надеюсь пойти в лазарет, и тогда будет меньше времени для письма. Мы с Аней ездили сегодня кататься до Павловска — в тени было совсем прохладно; мы завтракали и пили чай на балконе, но к вечеру стало слишком свежо. — От 9 1/2 до 11 1/2 ч. вечера мы были у Ани, я работала на диване, а 3 девочки играли в разные игры с офицерами. — Я устала после своего первого выхода. — Мой Львовский склад находится на время в Ровно, около станции, — дай Бог, чтобы нас оттуда не вытеснили дальше. — Тяжело, что нам пришлось оставить тот город [263], — хотя он не был вполне нашим, все же горько, что он попал им в руки. — Теперь Вильгельм, наверное, спит в постели старого Франца-Иосифа, — которую ты занимал одну ночь. Мне это неприятно, это унизительно, но можно перенести. Но при мысли, что те же поля сражения будут опять усеяны трупами наших храбрых солдат, сердце разрывается. — Я знаю, я не должна говорить с тобою об этих вещах — у тебя и без того достаточно скорби, мои письма должны быть веселыми, но это немного трудно, когда тяжело на душе и на сердце. — Надеюсь повидать нашего Друга на минутку у Ани, чтобы проститься с ним — это меня ободрит. — Сергей Тан. [264] должен был выехать сегодня вечером в Киев, но получил телеграмму, что Ахтырцы переведены в другое место, и поэтому он уезжает завтра. — Интересно, какие новые комбинации. — Как было бы хорошо, если бы Алексеев оставался с Ивановым, — дела пошли бы лучше — Драгомиров все портит.