2015-05-05
270
Бедный Алексеев просидел с ними вчера вечером от 9 до 12 час. И сегодня опять. Теперь после Федорова заболел инфлюэнцой Воейков. — Глупый человек, два дня тому назад он чувствовал озноб и когда смерил температуру — было 39 градусов. Я насилу уговорил его сегодня утром остаться в постели, а сейчас он опять встал. Наш Поляков [680] поставил ему на грудь и спину 17 банок, что очень ему помогло, иначе он мог бы схватить воспаление легких!
Сердечно благодарю и целую за твое дорогое письмо, которое только что пришло. Ну, до свидания, храни тебя Господь, мое любимое Солнышко, моя бесценная Душка! Нежно целую тебя и дорогих детей.
Через 2 дня мы, Бог даст, будем опять вместе.
Твой
Ники.
Царское Село. 15 января 1916 г.
Милый!
Всего несколько строк, так как чувствую себя очень скверно. Спала хорошо, но голова все болит, трудно держать глаза открытыми. Чувствую слабость, лихорадку, гадко; 37,1, но, вероятно, будет больше. Сердце расширено, как будто собираюсь захворать инфлюэнцей, так что Б. [681] предписал мне весь день лежать в постели. Вчера тоже чувствовала себя гадко и поглупевшей.
|
|
|
Ольга Евг. такая же, как всегда; просила передать тебе наилучшие пожелания. Ягмин узнал, что полк теперь уже в самой Персии.
За обедом были А. и Н.П., но мне слишком нездоровилось, чтоб я могла вполне насладиться их обществом. День яркий, на солнце 6 градусов тепла.
Такое счастье, что ты приедешь в воскресенье, но я хочу к тому времени выздороветь! Надеюсь, что погода будет хорошая, что все сойдет хорошо и что увижу милых казаков.
Как этот дрянный цеппелин залетел в такую даль, как Режица?
Дети здоровы, хотя Ольгу стошнило ночью без всякой причины. Любимый, не могу писать больше: глаза болят и трудно открывать их.
Бедная графиня Воронцова [682]. Она будет тосковать по своему милому старому мужу, но для него это должно быть избавлением. Как чувствует себя Федоров?
Крещу и целую без конца и сильно хочу быть опять с тобой, голубчик, самый милый из милых!
Нежно прижимаю тебя к сердцу.
Навеки твоя старая женушка
Аликс.
Это письмо ты, вероятно, получишь в Орше.
Царское Село. 16 января 1916 г.
Мой родной!
Я узнала, что и сегодня едет курьер, чтоб мучить тебя, поэтому пишу несколько строк. Яркое солнце, тихо и 2 градуса мороза.
Уснула после трех. Чувствую себя сегодня немного лучше, но все еще есть странное ощущение внутри, держу грелку на животе, но сердце, к счастью, нынче утром не расширено.
Вчера я встала к обеду и пролежала на кушетке до 11-ти, раскладывая, по обыкновению, пасьянсы, что менее утомляет, чем работа.
Сандра [683] — у матери, Ира [684] и Мая [685] здесь в городе.
Так отрадно, что ты вернешься завтра, голубчик. Твое милое письмо сделало меня такой счастливой. Но как странно, что Челноков был у тебя... Представляю, что он чувствовал себя ничтожным и неуверенным в себе... Он должен был простоять все время, двуличный человек!
|
|
|
Представить себе только, что Воейков тоже захворал! Значит, тебе пришлось путешествовать от одного к другому.
Какое скучное письмо! Извини, что не еду на вокзал, но я не в силах там стоять.
Целую и крещу тебя, мой любимый. Я более чем счастлива вскоре опять прижать тебя к своей груди.
Навсегда твоя старая
Женушка.
«Всякая ласка дает нам силу и глубокое счастье»
20 января 1916 года председатель Совета Министров И.Л. Горемыкин был уволен в отставку, а его место занял Борис Владимирович Штюрмер. «Менее определенный в своих воззрениях, в то же время готовый всецело подчиняться указаниям Государя, человек культурный и обходительный, Штюрмер первым долгом заявил о своем благожелательном отношении к Государственной думе и к «общественным организациям», о готовности считаться с их «приемами, навыками и традициями». (Ольденбург). Это была серьезная уступка разрушительным силам, которые сразу же почувствовали слабость государственной власти и только усилили свою подрывную работу, требуя создания послушного им правительства.
Правильнее было бы отложить созыв Государственной думы до окончания войны (как. например, сделала Австрия), но Царь рассчитывал на порядочность членов этого учреждения и не знал, насколько глубоко там укоренилась измена.
Но на фронте дело шло неплохо, позиции русской армии усиливались. 3 февраля был атакован и взят Эрзерум, важный стратегический пункт на Кавказе.
Ц. ставка. 28 янв. 1916 г.
Моя ненаглядная,
Опять приходится мне покидать тебя и детей — свой дом, свое гнездышко, и я чувствую себя грустным и подавленным, но не хочу этого показывать. — Бог даст, нам недолго придется быть в разлуке — я надеюсь вернуться 8-го февраля. — Не грусти и не беспокойся! Зная тебя хорошо, я боюсь, что ты будешь думать о том, что Михень нам сегодня сказала, и что тебя этот вопрос будет мучить в мое отсутствие [686]. Пожалуйста, не надо!
Моя радость, мое Солнышко, моя обожаемая маленькая женушка, я люблю тебя и ужасно тоскую по тебе!
Только когда я вижу солдат или моряков, мне удается забыть тебя на несколько мгновений — если это возможно!
Что же касается других вопросов, то я на этот раз уезжаю гораздо спокойнее, потому что имею безграничное доверие к Штюрм.
Храни тебя Господь! Целую всех вас крепко.
Всегда твой
Ники.
Царское Село. 28 января 1916 г.
Мой любимый, милый!
Опять поезд уносит от меня мое сокровище, но я надеюсь, что не надолго. Знаю, что не должна бы говорить так, и со стороны женщины, которая давно замужем, это может показаться смешным. Но я не в состоянии удержаться. С годами любовь усиливается, тяжко переносить жизнь без твоего милого присутствия. Когда я могла выезжать и ухаживать за ранеными, то было легче. Тебе еще хуже, мой родной. Радуюсь, что уже завтра ты сделаешь смотр войскам. Это ободрит и всех обрадует. Надеюсь, что солнце там будет светить, как сегодня здесь. Было так хорошо, когда ты читал нам, и теперь я все слышу твой милый голос! А твои нежные ласки — о, как глубоко я благодарна тебе за них! — Они согрели меня и так утешили! Когда на сердце тяжело от забот и тревоги, то всякая ласка дает нам силу и глубокое счастье. О, если б наши дети могли быть так же счастливы в своей супружеской жизни! Мысль о Борисе [687] чересчур несимпатична: я убеждена, что девочка никогда не согласится за него выйти, и я вполне понимаю ее. Только никогда не давай Михень угадать, что другие мысли наполняют ум и сердце девочки. Это священная тайна молодой девушки, и если б о ней узнали другие, то это ужасно огорчило бы Ольгу: она очень щепетильна. Этот разговор далеко меня не порадовал, и вот я чувствую себя очень плохо, потому что ты уезжаешь, и мое старое сердце сжимается от боли: оно не может привыкнуть к нашим расставаниям.
|
|
|
Вот тебезаписка от Крошки. Она тебя позабавит.
Посылаю ландыши — они украсят твой письменный стол.
Ты серьезно поговоришь с Кедровым [688], не правда ли? потому что удовольствие и честь этой поездки являются почти наградой и заглаживают выговор, вполне им заслуженный. Ведь ты избавил его от вторичного суда, и, хотя он порядочный человек, его необходимо держать в руках, и Адмиралу никак не следовало быть с ним настолько фамильярным: он ужасно самолюбив. Но я думаю, ты поставишь его на свое место.
Какая будет радость, когда ты избавишься от Бр. Б. [689] (не умею написать его имени)! Но сначала ему нужно дать понять, какое он сделал зло, падающее притом на тебя. Ты чересчур добр, мой светозарный ангел. Будь тверже, и когда накажешь, то не прощай сразу и не давай хороших мест: тебя недостаточно боятся. Покажи свою власть. Люди злоупотребляют твоей изумительной добротой и кротостью.
Грустно, что не могу проводить тебя на вокзал, но на это у меня не хватит сил, так как сердце расширено, да и ин. — мех. пришел.
Мой родной, мой светик, любовь моя, почивай хорошо и мирно, мысленно ощущай мои нежные объятья и вообрази, что твоя дорогая, милая голова покоится на моей груди (а не на высокой подушке, которую ты не любишь).
Прощай, мое сокровище, мой супруг, Солнечный Свет, возлюбленный, благослови и помилуй тебя Бог! Пусть хранят тебя святые ангелы и моя горячая любовь! О, мой Мальчик, как я тебя люблю! Словами не могу этого выразить, но ты можешь прочесть у меня в глазах.
Навеки твоя старая
Женушка.
вся твоя.
О, каково-то мне будет ночью одной!
Царское Село. 29 января 1916 г.
Мое родное, любимое сокровище!
Очень, очень благодарна тебе за прелестное письмо, которое ты оставил мне в утешенье. Я без устали перечитывала его днем и ночью, когда не могла уснуть, и глаза болели от слез. Мы легли в 10 1/2, ночь провела дурно, и сегодня утром болит голова.
|
|
|
Только что прочитала кучу бумаг от Ростовцева.
Идет легкий снежок: 2 градуса мороза.
А. заглянула на минутку по пути в город и просила меня передать, что она еще раз от всего сердца благодарит тебя за деньги. Она телефонировала о них нашему Другу, и Он сказал, что это принесет тебе счастье, что пусть она положит их в банк, как первооснову фонда, который следует собрать на постройку приюта для калек. Посмотрю, не можем ли мы ей дать участок земли — хорошо бы недалеко от дома инвалидов, так как тогда они могли бы пользоваться нашею банею и мастерскими.
Интересно, начал ли ты читать французскую книгу; ты увидишь, как она занимательна.
Как почивал, мой голубчик? Мне очень скучно без моего Солнечного Света!!
Подумай же об Иванове. Право, это была бы превосходная замена и доброе начало для 1916 года. Поливанову не надо давать никакого места — пусть он не беспокоит тебя. Щерб. [690] может заменить Иванова, а на его место — кого-нибудь поэнергичнее. Какая досада, что старый Рузский еще не совсем поправился! Как я рада, что теперь у тебя есть Шт. [691], на которого можно положиться и о котором ты знаешь, что он постарается не допустить разброда среди министров!
Мне пора вставать к завтраку. Затем меня хотят видеть Бенкендорф [692] и m-me Волжанинова из Крыма.
Дети собираются повидать Родионова завтра вечером, так как он выразил желание прийти в нашу церковь к службе.
Самый милый из милых, теперь прощай, и пусть Бог благословит тебя и защитит!
Осыпаю тебя самыми нежными поцелуями и остаюсь Навсегда твоей женушкой
Аликс.
Федоров спал хорошо, кашляет меньше, 37 градусов.
M-me Зизи лучше, 36,4 градуса; скажи это Кире [693], который мало думает о матери. Поговори на досуге с Мордвиновым о Мишиной истории, а затем насчет Ольги и спроси, что за человек ее Н.А. [694]
Царское Село. 30 января 1916 г.
Мой родной, милый!
Мы были страшно счастливы, получив твою телеграмму за чаем и узнав, что все сошло так хорошо. Как мило, что на вокзале при тебе был почетный караул из твоих кабардинцев!
Вероятно, были сильные бои, так как Бэбин поезд привез 15 раненых офицеров и более 300 солдат из Калкунов, Дриссы, — это там, где стоит Татьянин полк и куда, как мне кажется, ты собирался поехать.
Сегодня все покрыто белой пеленой. Вчера выпало много снегу, — 3 градуса мороза. Провела дурную, бессонную ночь, рано легла в постель: голова болела и продолжает болеть, сердце тоже.
У меня была m-me Волжанинова из Крыма (винодел). Ты помнишь ее, я уверена: она встречала меня на перроне с цветами, завтракала в Ливадии и торговала на базарах. Ты познакомился с ее старухой-матерью (за 70 лет) на открытии детского санатория за Масандрой — m-me Желтухина, урожденная Иловайская, дочь Бородинского героя. Ее имение близ Беловежа совершенно разорено. Она не успела ничего спасти, а там было много вещей, имеющих историческую ценность. Ты пятый из виденных ею императоров.
Наш Друг очень счастлив, что ты опять осматриваешь войска. Он спокоен за все, только озабочен назначением Иванова, находит, что его присутствие в Думе могло бы быть очень полезно.
Опять несколько офицеров ждут, чтоб я приняла их. Это продолжается все время, а я так устала! Хотелось бы, наконец, опять выбраться в церковь — за весь январь не была ни разу, а очень бы хотела пойти к Знам. поставить свечи.
Умер старый проф. Павлов [695], от заражения крови, кажется, после сделанной им операции.
Милый мой и любимый, я тоскую по тебе ужасно! Вечера проходят скучно: Аня не в духе, все мы раскладываем пасьянсы — за ними отдыхают глаза после долгого рукоделия, а сидеть сложа руки — ужасно. Она любит читать вслух, только ужасно трещит. Однако, нельзя же целый день вести разговоры, да мне и не о чем говорить: я устала. Милый, я не хвалюсь, но никто не любит тебя так сильно, как старое Солнышко: ты — ее жизнь, ее близкий!
Благослови тебя Бог, мой драгоценный! Осыпаю тебя нежными, страстными поцелуями и жажду снова заключить тебя в объятия.
Навеки, Ники мой, твоя старая девочка
Женушка.
Царское Село. 31 января 1916 г.
Мое милое сокровище!
Татьяна в восторге, что ты видел ее полк и нашел его в добром порядке. Я все надеялась, что буду больше ездить (также в санитарных поездах) и что мне удастся увидеть хоть один из моих полков.
Родионов был в церкви вчера вечером, обедал у А. и потом явился к нам. Он уезжает завтра. Он говорит, что теперь они стоят опять в новой деревне, всего в 8 верстах от Волочиска и все офицеры помещаются вместе на Господском дворе, — они меняли стоянку уже четыре или пять раз. Он показал нам несколько групп, снятых им, причем некоторые из них на конях; у Мясоедова лошадь имеет вид совершенно допотопный.
Утро серое, 5 градусов. Уснула поздно, но затем спала хорошо. Голова почти не болит, зато болят сердце и глаза, и я пишу в очках, чтобы не так утомить зрение.
Вчера я принимала одного из моих Крымцев. Теперь все они очень сожалеют, что Дробязгин покидает их. Все истории кончились, и теперь они оценили его и очень огорчены переменой.
Сегодня принимаем юнкеров, которым, кажется, завтра предстоит производство, а затем отъезд. Потом Варнаву, арх. Серафима, Купцова [696] (Эрив. — он здесь в отпуску и хочет повидать меня перед возвращением в полк), потом Алека!! Что ему понадобилось? Вероятно, переговорить о Гаграх, но тогда мне придется сказать ему о Скалоне.
В 6 часов явится капитан 1 ранга Шульц (какая чисто немецкая фамилия, увы!) перед своим отъездом в Англию. Полагаю, что это тот длиннобородый, который командовал «Африкой», если я не выдумываю, — занимался гипнотизмом, а сестра его была сестрой в моем лазарете во время японской войны и потом умерла в Кронштадте.
Один из раненых, принятых мною вчера, поднес мне восхитительную коллекцию фотографий. Он снимал их в Евпатории: одни лежат и берут солнечные ванны, другие покрыты грязью, кто в ваннах, кто под душами, кого электризуют, — очень занятно.
Вчера была серебряная свадьба Путятиных [697].
Стараюсь передать тебе все новости, какие могу, но, увы, они неинтересны. Милый, получаешь ли ты мои письма в пути? Вероятно, они ждут тебя на какой-нибудь большой станции. Хотела бы сама быть на их месте, чувствовать твои милые губы на своих и смотреть в твои любимые глаза. Жестоко тоскую без моего родного голубчика и без его нежных поцелуев, которые значат для меня так много!
Любовь моя, теперь кончаю. Прощай, Господь с тобой теперь и всегда!
Бесчисленные поцелуи от твоего старого
Солнышка.
Царское Село. 1 февраля 1916 г.
Мой самый близкий!
Сегодня утром холоднее, 7 градусов, и идет снег. Ночью почти не спала, и сердце сегодня болит сильнее, голова же в порядке. Посылаю тебе подснежничек из Ливадии.
Михень вчера вновь прислал письмо с просьбой освободить барона Деллингсгаузена. Он сидит в Крестах в Петрогр. на Выборгской стороне. Его сыну, драгуну, разрешено навещать его. Но это такой позор, от которого можно избавиться, лишь поскорее, по телеграфу, приказав его выпустить. Не знаешь, как смотреть ему в глаза после этого.
Алек не сообщил мне ничего особенного, только он, кажется, недоволен ранеными офицерами, — те из них, которые отсылаются на юг (московской комиссией), торчат здесь по два месяца и не уезжают. Этому беспорядку он пытается положить конец.
Затем он говорил о пленных, которых он посетил. В самом деле, нужно подумать о перемещении некоторых из них, так как они умирают от болезней, не будучи в состоянии переносить здешнего климата. Многие думают, что было бы хорошо, если бы ты хоть на время передал продовольств. вопрос Алеку, так как в городе настоящий скандал, и цены стали невозможными. Он бы сунул нос повсюду, накинулся бы на купцов, которые плутуют и запрашивают невозможные цены, и помог бы избавиться от Оболенского, который, в самом деле, никуда не годен и не приносит ни малейшей пользы.
Наш Друг встревожен мыслью, что если так протянется месяца два, то у нас будут неприятные столкновения и истории в городе. Я это понимаю, потому что стыдно так мучить бедный народ, да и унизительно перед нашими союзниками!! У нас всего очень много, только не желают привозить, а когда привозят, то назначают цены, недоступные ни для кого. Почему не попросить его взять все это в руки месяца на два или хоть на месяц? Он бы не допустил, чтоб продолжалось мошенничество. Он превосходно умеет приводить все в порядок, расшевелить людей, — но не надолго. Пишу тебе это, так как думаю, что ты увидишь его во вторник.
Шульц был очарователен. Мы с полчаса беседовали на разные темы; он — брат того черного, который и теперь еще командует «Африкой» и всеми водолазами.
Сегодня у меня Шведов с докладом и m-lle Шнейдер, и это будет бесконечно, так как нужно о многом переговорить, — насчет художественной школы и преобразования моих патриотических училищ, а также о Куст. Комитете, о котором, мне кажется, Кривош. [698] совершенно забыл. Потом командир Эриванцев просил принять его; он был здесь в отпуску и возвращается в полк.
Как ты будешь опять скучать в ставке без милого Бэби! Снова начинается твоя одинокая жизнь, бедняжка, бесценный ангел мой!
Вчера дети повеселились у Ани, солдаты тоже. Полагаю, что Татьяна описала тебе все. Анины именины 3-го числа, сообщаю на случай, если ты захочешь послать ей телеграмму.
Т. прощается с Родионовым по телефону, и я сделаю то же.
Как ужасно трудно сражаться на Кавказе при таком страшном холоде! Алек говорит, что солдаты меньше обмораживают ноги, — только один на сто, а из офицеров — 8 на 100, от слишком легкой одежды: отправляясь на юг, они, конечно, думали, что там будет теплее.
Теперь, милый, пора кончать письмо. Да благословит и сохранит тебя Бог, мой драгоценный, от всякого зла! Осыпаю тебя нежными поцелуями и прижимаю к груди.
Навсегда твоя любящая старая
Женушка.
«Все» ли прошло у тебя, и нужны ли тебе еще вещи, которые я тебе дала? Очень хотелось бы, чтоб ты мог делать больше моциона: это было бы тебе всего полезнее.
Скажи Мальчику, что дама сердца посылает ему свой любовный привет и нежные поцелуи и часто вспоминает о нем в одинокие бессонные ночи.
Ломан опять сильно пьет и совсем обезумел. А. прямо боится его. Необходимо отослать его в Финляндию, в санаторий, месяца на два абсолютного покоя; иначе, уверяю тебя, он застрелит себя или других. Доктора тоже находят, что ему необходимы перемена обстановки и отдых, — у него уже был нервный удар.
Эти зеленые чернила отвратительно пахнут. Надеюсь, что духи отобьют их запах.
Ц. ставка. 1 февраля 1916 г.
Мое родное, любимое Солнышко!
Наконец, у меня нашелся свободный вечер, чтобы спокойно побеседовать с тобой — я сильно по тебе тоскую. Прежде всего спешу поблагодарить тебя за три твоих дорогих письма. Они, конечно, пришли очень неаккуратно, потому что поезд ездил взад и вперед по пути. так как это было около Двинска, где летают дурные птицы. За последние 3 дня выпало очень много снегу, что для них безнадежно!
Первый смотр войскам был недалеко от маленькой станции Вышки. К моей большой радости, там стояла рота Кабардинского полка, но в ней оказался только один знакомый офицер и несколько солдат, которые были в Ливадии! Среди множества кавалерийских полков было два полка мама и Ксении (я не мог найти Гординского), но твоих Александровцев и моих Павлогрдцев не было, такая жалость, они только что были отправлены в траншеи, чтобы сменить пехоту. Боже мой, на что похож твой бедный Плеве! [699] Зеленый, как труп, более чем когда-либо слепой и скрюченный, и едва передвигает ноги. Сидя верхом, он так сильно откинулся назад, что я подумал, не дурно ли ему. Он уверяет, что очень часто ездит верхом, но я в этом сомневаюсь.
Войска были в прекрасном виде, лошади тоже. После завтрака я имел разговор с Плеве. Он рассуждает вполне здраво и нормально, голова его свежа и мысли ясны, — и когда он сидит, то все ничего, но когда встает, то представляет грустное зрелище.
Я строго с ним поговорил относительно Бонч-Бруевича, что он должен от него отделаться и т.д. Затем я сделал хорошую прогулку по шоссе. В 6 ч. мы проехали Двинск — в городе на улицах обычное освещение. Я видел только один прожектор, освещавший темный небосклон!
Ночь мы провели где-то около Полоцка и утром 30-го января вернулись назад в Дриссу. Там меня встретили Эверт и ген. Литвинов [700] из 1-й армии. 3 кавалерийских дивизии — 8-я, 14-я и Сибирская казачья. Татьянины уланы выглядели молодцами, остальные войска тоже. Так аккуратно, чисто и хорошо одеты и вооружены, как я редко видал даже в мирное время! Поистине превосходно! У них всех такой хороший вид в их серых папахах, но в то же время они так похожи один на другого, что трудно различить, какого они полка.
Вчера, 31-го янв., был последний смотр, на котором присутствовали 6 и 13 кавалерийские дивизии — они такие же отличные молодцы, как и в прежние времена. Погода совсем не холодная: 3–4 градуса мороза, и опять идет снег. Старик, конечно, опять ехал верхом и очень гордится этим — он со всеми об этом говорит — что приводит Нилова в бешенство!
После завтрака поезд покинул станцию Борковичи в 3 часа, проехали Витебск и Оршу и прибыли сюда в 11 час. вечера. Воздух был чудесный, так что Воейков, Граббе, Кедров и я сделали освежившую нас прогулку перед сном. Сегодня в 10 час. утра я перешел в свои апартаменты и сидел 2 1/2 часа с Алексеевым.
В Могилеве я нашел Сергея, уже устроившегося здесь, но никого из иностранцев, кроме Вильямса, так как они все поехали на некоторое время в Одессу. Днем я гулял в саду, так как на катанье не было достаточно времени. Мне пришлось засесть за свои бумаги, и я окончил их лишь к обеду.
Теперь уже поздно, я сильно устал, так что должен пожелать тебе спокойной ночи, моя душка-женушка, моя единственная и мое все! Почему ты не можешь спать, бедняжка?
2-го февраля. Только что кончил завтрак со всеми иностранцами, они приехали вчера вечером.
Сегодня утром был в церкви, а затем имел долгий разговор с Алексеевым относительно отставки Плеве и Бонч-Бруевича. Оказывается, последнего ненавидят в Армии все, начиная от самых высших генералов!
Завтра мне придется найти ему (Плеве) преемника.
Твое дорогое письмо и телеграмма получены — нежно благодарю. Как досадно, что у тебя боли в лице и даже опухоль, — дорогая, мне так жалко тебя! Вода в Могилеве опять скверно подействовала на мой желудок, в остальном чувствую себя хорошо. — Благодарю также за милый цветок.
Теперь, любимая, я должен кончить.
Храни тебя и детей Господь! Крепко обнимаю и нежно целую.
Навеки твой старый муженек
Ники.
Царское Село. 2 февраля 1916 г.
Милый ангел!
Извини за короткое письмо, но я одурела: всю ночь не спала от боли в щеке, которая распухла и вид имеет отвратительный. Вл. Ник. [701] думает, что это от зуба, и вызвал по телефону нашего дантиста. Всю ночь я держала компресс, меняла его, сидела в будуаре и курила, ходила взад и вперед. Хорошо, что тебя не было здесь, а то я беспокоила бы тебя. Боль не так сильна, как те сводящие с ума боли, какие у меня бывали, но мучит вполне достаточно и без перерыва, от 11 до часу я устроила полный мрак, но без всякого результата, и голова начинает болеть, а сердце еще расширилось. Опять принялась за свои лекарства.
4 градуса мороза, маленький снежок. Гординский из Ксениина полка сказал, что ты делал смотр полку, благодарил их и что они были ужасно счастливы. В нынешних газетах есть описание твоих смотров, но я не в силах прочитать, поэтому
спрячу этот номер.
Вчера доклад Шведова занял у меня 3/4 часа, a m-lle Шнейдер 1 1/2 часа, пока я не изнемогла совершенно.
Думаю о тебе, любимый, и тоскую, и осыпаю тебя самыми нежными поцелуями. Благослови и сохрани тебя Господь!
Навеки твоя старая
Женушка.
Дети целуют тебя; они побывали в церкви и в лазарете. Полежу в постели до чаю, а потом посмотрю, как буду себя чувствовать.
Любимый мой, думаю беспрестанно о тебе.
Царское Село. 3 февраля 1916 г.
Мой родной, милый!
Я заснула после 4-х. Опухоль на щеке опадает. Вчера вечером у меня был ужасно нелепый вид; всякий невольно расхохотался бы над моим кривым лицом. Ольга и А. читали нам рассказы Аверченко о детях, а я раскладывала пасьянсы, хотя болела голова и чувствовала отупение. Бэби вчера был очень мил. Когда я ему сказала, что на завтрак у него будут блины, так как он их любит, он ответил: «Как, когда тебе больно, ты заказываешь мне блины. Я нарочно не стану их есть, «не надо». Но я сказала, что это как раз доставит мне удовольствие, и, кажется, он съел их множество. Мы поиграли в дурачки перед отходом ко сну.
5 градусов мороза и снег.
Наши офицеры со «Штандарта» и батюшка поздравили ее [702] по телеграфу, так трогательно, и Родионов с дороги тоже.
Н.П. пишет: «Я счастлив, что у меня работы хватило бы и на 24 часа в сутки; не знаю, хорошо или плохо, но свой нос всюду сую. — даже вчера сам каждую лошадь подбирал к повозке каждой, это старшее офицерство приучило меня, но зато знаю уж, правда, все. Приезжал брат ко мне, провел у меня целые сутки — у них безумно легко служить, вот месяц пробыл он здесь и опять в отпуск может ехать — это от того, что у них вместо 29 офицеров чуть ли не 89 — непонятно, по-моему, это чтото не то делается у нас в армии относительно офицеров, это теперь мое глубокое убеждение».
Твои три стрелка обедали у них. Была музыка с пением, мой великан Петров [703] был великолепным запевалой.
«Пришли в другую деревню, это верст 8 к юго-востоку. — здесь для нас удобнее, потому что стоим одни и все вместе, а там две роты, и пулеметы стояли в 3 и 6 верст. Здесь с нами лишь стоит отряд Красного Креста имени Родзянко и его жена, красавица англичанка (преемница Тамары), начальница отряда. Разместились мы чудно, к. камп. — большая, хорошая, у священника в гостиной — и даже с большим портретом Государя. Я живу у помещика в доме, они очень милые молодожены, она премиленькая и он тоже — бывший офицер, драгун, — а отец его Павлоградец и ранен был в 1877 г. — теперь недавно умер. Они за мной страшно ухаживают, с 6 1/2 часов утра для меня всегда чай готов, и днем тоже — и вдобавок ей очень нравится мой адъютант (Керн). Ложатся они спать в 10 часов вечера — такие проказники! Все время густой туман. Кир. Влад. приезжает — вот новости узнаем. Здесь его приезд всех поднял на ноги, и у Родз. в отряде уже все меня за него принимают и рапортуют, как ему. Здесь я начальник гарнизона, и все мужики даже генералом меня называют — неужели я старый уже такой, — не хочу я этого! Серьезно все очень — я вижу теперь сам, слышу от людей близко стоящих к делу военному — энергии мало, надувают кругом друг друга».
(Он бы съел меня, если бы знал, что я списала это для тебя, но думаю, что тебе все-таки интересны его впечатления).
«Надо укреплять те места, где стоим — а все здесь говорят, что только на бумаге все хорошо — дорог нет никаких, и все только говорят, что написали, что доложили дальше, и все валят на фронт Иванова. Больно мне слышать все это, все говорят, что Госуд. неверно докладывают, что в ставке истины совершенно не знают. Это все разговоры здесь в гвардии, — хорошо было бы, если бы Его Вел. командиров полков видел бы, когда он в Петрогр. и они случайно там в отпуску. Хотят Кир. Вл. рассказать, но что же он сможет сделать, ведь сам мало понимает. Вот едет Усов, командир 3-го стр. полка, который бригаду теперь нашу получил — вот человек, который всю войну провел с полком и сам Ген. Штаба, но только строевой офиц.; вот он много интересного тоже говорит, тоже серьезно смотрит — гов., что мы победить должны, но для этого дружно работать все должны и дело делать, а не лгать и бумаги только писать.
