Джозеф Аддисон (1672–1719)

№ 1, четверг, 1 марта 1711 г. [10]

Я заметил, что читатель редко станет читать книгу с удовольствием, пока не узнает о писателе, брюнет он или блондин, мягкого или раздражительного характера, женат или холост, а также о других частностях подобного рода, которые весьма способствуют истинному пониманию автора. Чтобы удовлетворить такому любопытству, столь естественному в читателе, я намерен посвятить этот и следующий листки вступительным очеркам к моим будущим сочинениям и расскажу здесь о некоторых лицах, привлеченных к этой работе. Так как главный труд составления, приведения в порядок и исправления выпадет на мою долю, то я должен, по справедливости, позволить себе начать работу собственной историей.

Я родился в небольшом наследственном имении, которое, по местным, деревенским преданиям, со времени Вильгельма Завоевателя огораживалось теми же изгородями и канавами и передавалось от отца к сыну целиком, без потери или прибавки хотя бы одного поля или луга, в течение шестисот лет. В семействе нашем рассказывают, что когда моя мать была тяжела мною на третьем месяце, ей приснилось, будто она разрешилась судьею. Произошло ли это оттого, что наша семья в то время вела процесс, или оттого что мой отец был мировым судьею, не могу решить; ибо я не настолько тщеславен, чтобы считать это предсказанием о каком-то высоком положении, которого я должен бы достигнуть в будущей моей жизни, хотя таково было толкование наших соседей. Солидность моего поведения при первом появлении на свет и во все время, пока я сосал грудь, казалось, была в соответствии со сном моей матери. Ибо, как она часто рассказывала мне, я бросил погремушку прежде чем мне исполнилось два месяца, и я не хотел браться за коралл, пока не сняли с него бубенчиков.

Так как в моем детстве не произошло больше ничего замечательного, то я пройду его молчанием. Оказывается, что во время несовершеннолетия у меня была репутация очень угрюмого малого; но я был всегда любимцем школьного учителя, который обыкновенно говорил, что способности у меня основательные и хорошо вынесут труды. Вскоре после поступления в университет я прославился своим глубочайшим молчанием. В течение восьми лет, если не считать публичных упражнений в коллегии, я едва ли произнес сотню слов и, поистине, не помню, чтобы во всю свою жизнь сказал три фразы подряд. Принадлежа к ученой корпорации, я с таким великим прилежанием отдавался занятиям, что есть очень мало прославленных книг на классических или современных языках, с которыми я не был бы знаком.

После смерти отца решено было отправить меня путешествовать в чужие страны. Таким образом, я покинул университет странным, непонятным малым, с большим запасом учености, если бы захотел ее показать. Ненасытная жажда знаний повлекла меня во все европейские страны, где было что-нибудь новое или интересное для обозрения. Мало того. Мое любопытство было возбуждено до такой степени, что, прочитавши полемику между некими великими мужами касательно египетских древностей, я совершил путешествие в Великий Каир с целью измерить пирамиду; и как только я составил себе определенное мнение об этом отношении, то вернулся на родину с большим удовольствием.

Последние годы я живу в Лондоне, где меня часто можно видеть в местах, посещаемых публикой, хотя меня знают не больше полдюжины моих избранных друзей, о которых будет рассказано более подробно в следующем листе. Нет места общественных собраний, куда бы я часто не появлялся своей персоной. Иногда в кофейне Виля можно видеть, как я, просунувши голову в кружок политиков, с большим вниманием прислушиваюсь к тому, что рассказывают среди маленьких групп слушателей. Иногда я курю табак в кофейне Младенца и, углубившись будто бы всецело в «Почтальона», прислушиваюсь к разговору за каждым сбором в комнате. По субботам я появляюсь в кофейне Сент-Джеймс и присоединяюсь иногда к маленькому комитету политиков в задней комнате как человек, который приходит слушать и поучаться. Равным образом мое лицо хорошо известно в Греческой кофейне и в кондитерской «Кокосовое дерево», а также в обоих театрах, что на Друри-Лейн и Гэймаркете. Более десяти лет меня принимали за купца на бирже; иногда я схожу за еврея на собрании маклеров в кофейне Ионафана. Короче говоря, где бы я ни увидел толпу людей, я всегда смешиваюсь с ними, хотя никогда не открываю рта, разве только в нашем клубе.

Итак, я живу на этом свете скорее как Зритель человечества, чем как человеческое существо. Я выработал из себя созерцательного политика, солдата, купца и ремесленника, никогда не вмешиваясь в практическую сторону жизни. Я очень хорошо знаком с теорией супружества или отцовства и могу лучше различать ошибки в хозяйстве, делах и развлечениях других, чем люди, которые этим занимаются, подобно тому, как сторонние наблюдатели открывают промахи, которые могут ускользнуть от играющих. Я никогда страстно не связывался ни с какой партией и решил сохранять строгий нейтралитет между вигами и тори, если враждебное отношение какой-нибудь из сторон не заставит меня высказаться. Словом, всегда в моей жизни я действовал как наблюдатель и такой же характер намерен сохранить в этом журнале.

Я познакомил читателя со своей историей и своим характером как раз настолько, чтобы он видел, что я не совсем неспособен для того дела, которое предпринял. Что касается других подробностей моей жизни и приключений, то я вставлю их в следующие листки, когда представится случай. Между тем, размышляя о том, как много я видел, читал и слышал, я начинаю бранить себя за молчаливость. Но так как я не имею ни времени, ни склонности рассказывать устно то, чем полна моя душа, то я решил сделать это письменно и напечататься, если возможно, прежде чем умру. Друзья мои очень часто высказывали сожаление, что обладателем стольких полезных открытий, сделанных мною, окажется такой молчаливый человек. Поэтому-то я буду публиковать каждое утро листок с размышлениями на благо современников, и если я могу сколько-нибудь способствовать развлечению или преуспеванию страны, в которой живу, то я оставлю ее, когда буду призван из нее, с тайным чувством удовлетворения, что жил недаром.

Есть три очень существенных пункта, о которых я не говорил в этом листке и которые по многим важным причинам я должен держать про себя, по крайней мере некоторое время: я разумею сведения о моем имени, моем возрасте и моем жилище. Должен сознаться, что готов удовлетворить читателя во всем, что благоразумно; но что касается этих трех частностей, я не могу еще решиться сообщить их публике, хотя мне и понятно, что они могли бы очень много способствовать украшению моего журнала. Это, наверное, вывело бы меня из той неизвестности, которой я наслаждался в течение многих лет, и сделало бы меня в общественных местах предметом множества приветствий и учтивости, которые были всегда очень неприятны мне; ибо я испытываю больше всего муки, когда обо мне говорят и таращат на меня глаза. По этой же самой причине я держу под величайшим секретом свою наружность и костюм, хотя нет ничего невозможного в том, что я стану рассказывать и то и другое, по мере того как будет подвигаться предпринятая мною работа.

Остановившись так тщательно на самом себе, я в завтрашнем листке расскажу о тех джентльменах, которые участвуют вместе со мной в этом сочинении. Ибо, как я намекнул раньше, план его составлялся и обсуждался (как это бывает со всеми другими важными материями) в клубе. Однако так как мои друзья уполномочили меня стоять во главе, то те, которые намерены посылать мне корреспонденции, могут направлять свои письма на имя Зрителя к мистеру Бокли, улица Малая Британия. Ибо я должен еще сообщить читателю, что хотя наш клуб собирается лишь по вторникам и четвергам, однако мы избрали комитет, чтобы он заседал каждый вечер и рассматривал все такие бумаги, которые могут содействовать развитию общественного блага.

№ 261, суббота, 29 декабря 1711 г.

Мой отец, которого я упомянул в моем первом очерке и о котором я всегда вспоминаю с гордостью и благодарностью, очень часто беседовал со мной по вопросу о браке. В молодые годы я, отчасти по его совету, а отчасти по собственной склонности, ухаживал за одной особой, обладавшей большой красотой, которая в начале моего ухаживания отнюдь не питала ко мне отвращения; но так как в силу своей природной молчаливости я не сумел показать себя с наивыгоднейшей стороны, она постепенно стала смотреть на меня как на очень глупого человека и, отдавая предпочтение внешним качествам перед любыми другими достоинствами, вышла за драгунского капитана, который как раз в это время занимался набором рекрутов в тех краях. Это злосчастное происшествие породило во мне навсегда отвращение к красивым молодым людям и заставило меня отказаться от попыток искать успеха у прекрасного пола. Наблюдения, которые я вывел в связи с этим, и неоднократные советы упомянутого мною выше отца и явились причиной возникновения нижеследующего рассуждения о любви и браке.

Наиболее приятный период в жизни мужчины в большинстве случаев тот, который проходит в ухаживании, при том, конечно, условии, что его чувство искренне, а предмет ухаживания относится к нему с благосклонностью. Его искание возбуждает все красивые движения души – любовь, желание, надежду.

Искусный человек, который не влюблен, гораздо легче убедит в своей страсти особу, за которой он ухаживает, чем тот, кто любит с величайшим неистовством, ибо подлинная любовь приносит тысячи горестей, обид и нетерпение, которые делают человека неприятным в глазах той, чьего расположения он добивается; не говоря уж о том, что любовь заставляет худеть, рождает страхи, опасения, слабость духа и часто заставляет человека казаться смешным как раз тогда, когда он намеревается показать себя с наилучшей стороны.

В браках, которым предшествует долгое ухаживание, обычно царят наибольшие любовь и постоянство. Чувство должно окрепнуть и приобрести силу еще до брака. Долгий путь надежд и ожидания закрепляет чувство в наших сердцах и приучает быть нежными по отношению к любимому человеку. Ничто не может сравниться по своему значению с положительными качествами особы, с которой мы соединяемся на всю жизнь; эти качества не только приносят нам удовлетворение в настоящем, но часто предопределяют наше счастье в вечности. Когда друзья делают выбор за нас, то их прежде всего интересует вопрос имущественный; когда же мы сами определяем свой выбор, то решающими являются личные качества особы. И те и другие по своему правы. Первые заботятся о достижении удобств и удовольствий жизни для лица, интересы которого им близки, надеясь в то же время, что состояние, приобретенное их другом, послужит также и к их собственной выгоде. Другие же готовят себе непрерывное празднество. Приятная особа не только возбуждает, но и продлевает любовь, она приносит тайные наслаждения и удовлетворения и тогда, когда пламя первого желания уже потушено. Это вызывает к жене или мужу уважение как друзей, так и незнакомых, и приводит к тому, что семья обретает здоровое и красивое потомство. Я предпочитаю женщину приятную в моих глазах и не уродливую в глазах света, чем самую известную красавицу. Если вы женитесь на замечательной красавице, то должны любить ее с неистовой страстностью, иначе вы не будете отдавать должного ее прелестям; а если вы питаете такую страсть, то почти обязательно она будет отравлена страхами и ревностью.

----------------------------
[9] Журнал The Spectator («Зритель») выходил под редакцией Аддисона и Стила с 1 марта 1711 по 6 декабря 1612 г. Журнал представлял собой один лист формата А2.
Печатается по: Зарубежная литература XVIII века. Хрестоматия: В 2-х томах / Под ред. Б.И. Пуришева. Т. 1. Пер. В. Лазурского и А. Аникста. М., 1988.
[10]В приводимой статье первого номера Аддисон рассказывает от имени вымышленного издателя о новом журнале и его планах.