Речь четвертая

Благополучие отдельных держав, как и благополучие частных лиц, зависит от мудрости правительства; продажное министерство столь же быстро доводит до разорения самое процветающее государство, как какой-нибудь расточитель пускает на ветер достояние зажиточного семейства. Печальная истина, недавно представшая перед нами во всей своей суровости!

Могло показаться, что за последние двадцать лет исчез куда-то гений – покровитель Франции и, чтобы наказать народ за слепое послушание, безвозвратно предал его в руки министров, бездарных, тупых и хищных.

Если начать с того из них, кто разорил столько подданных и подорвал национальный кредит, нарушая обязательства, взятые на себя монархами, можно сказать, что само заблуждение и безумие руководили их выбором.

Разве во главе военного ведомства не видели мы Сарданапала, лишенного опыта, знаний, таланта? Он только то и делал, что представительствовал, торговал должностями и любезничал с потаскухами.

Разве не видели мы в морском ведомстве человека, не имевшего об этом деле ни малейшего понятия, отроду не видавшего ни корабля, ни моря, человека, прошедшего свою школу матроса, маневрируя картонным корабликом в лохани с водой, человека, наконец, не имевшего никаких оснований для распоряжения нашим флотом, для руководства его боевыми действиями, для обороны наших островов и для поощрения нашей торговли, кроме разве что своего умения потешать двор скандальными городскими сплетнями да ловкости, выказанной при поимке мошенников и плутов?

Разве не видели мы в министерстве финансов двух законников, состарившихся на судебных тяжбах, знакомых лишь с юридическими формальностями и не способных даже сосчитать до трех? Разве не видели мы там исполненного тщеславием интригана, обремененного долгами, провинциального лихоимца, напыщенного растратчика без совести и стыда?

Разве не видели мы во главе министерства престарелого шута, единственный талант которого состоял в умении развлекать государя, а единственное занятие – в злоупотреблении властью ради того, чтобы потакать своим мелким страстям и выдвигать своих протеже? Разве не видели мы там честолюбивого попа, известного своим чванством, пронырливостью и хищениями, единственное достоинство которого составляли гибкость, хитрость, интриги и мотовство?

Разве не видели мы во главе судебного ведомства и высшим распорядителем королевской типографии чиновника, обвиненного в распространении пасквилей против королевы?

Баловни фаворитизма, сколь достойными подобного родителя проявили они себя! Но увы! Разве мы были более счастливы с теми, чей выбор казался вполне разумным?

Взгляните на этого политического склочника, пропитавшегося у мусульман ядом деспотизма. Едва успев занять свое место, этот заклятый враг свободы замыслил стереть ее с лица земли и удушить в самой колыбели. Удары, нанесенные им нации, оставили глубокие раны – они все еще кровоточат и, возможно, будут кровоточить всегда.

С целью сокрушить Англию он сеял смуту в ее колониях и втравил Францию в несчастную войну, истощившую ее финансы и навеки ее ослабившую. Проворный в разжигании распрей у тех народов, которые собирался поработить, он мало тревожился о том, не перекинется ли огонь к нам и не увлекут ли они нас в своем крушении. Лишенный прозорливости, вдумчивости, проницательности, он не имел никакого представления о скрытых силах, всегда приберегаемых свободным народом, об энергии, развиваемой им при отпоре врагу, и о той мудрости, которой народ искупает мимолетное свое безумие; ему неведомо было великое искусство читать в грядущем и рассчитывать ход событий; видя лишь удары, наносимые им самим, он не замечал ударов, которые должны были поразить нас самих. Ограничив все свои замыслы стремлением повредить другим, он довел нас до истощения, стараясь вырвать у наших врагов Америку. При этом, однако, он даже не помыслил о том, чтобы сблизить ее с нами и тем позволить нам позднее пожать плоды этого союза. Да что я говорю? Он сделал все, чтобы вызвать к нам ненависть. Повстанцы бросались нам в объятия; но вместо того чтобы явить нас в их глазах верными и преданными друзьями, он явил нас авантюристами, не знающими ни совести, ни чести. Им не хватало военного снаряжения; вместо того чтобы доверить заботу об их снабжении честным негоциантам, он поручил это гнусному интригану, некоему Бомарше, светскому человеку, как бы созданному для того, чтобы покрыть позором нацию и отнять у нее плоды стольких жертв.

Исчерпав наши силы ради унижения наших соперников, он разорил нас заключением торгового договора с ними: договора губительного, доведшего у нас англоманию до высшей точки, подточившего нашу промышленность и повергшего в нищету бесчисленное множество ценных работников.

С голландцами он повел себя так же, как с англичанами, и эти новые столкновения окончательно подорвали как силы, так и политический престиж нации. Чтобы лишить Англию поддержки со стороны Голландии, он возбудил в Соединенных провинциях волнения, поднял могущественную партию против штатгальтера и силился его уничтожить. Столь же непроницательный, сколь и неугомонный, он упустил из внимания все средства, имевшиеся у партии, которую он рассчитывал сокрушить. Фридрих II, бывший в то время уже на краю могилы, боясь скомпрометировать свои лавры, пытался исправить дело путем переговоров. Соображение это не могло удержать его преемника, несомненно, сильно привязанного к любимой сестре, не говоря уже о государственных интересах, толкавших пруссаков, голландцев и англичан к сближению друг с другом, к объединению своих сил и укреплению взаимных связей. Ровно ничего даже не было предусмотрено на случай разрыва: ни плана боевых операций, ни готовой армии, ни пограничных военных складов, ни денежных сбережений на случай войны; далекий от того, чтобы озаботиться приведением финансов в порядок, он сам способствовал их расточению. Состояние бессилия, в которое была ввергнута Франция, соблазнило ее врагов и толкнуло их к нанесению решительного удара. Двадцать семь тысяч пруссаков в одну ночь проникли на территорию Голландии. При их приближении мятежники пускаются в бегство, ворота распахиваются, и возвращенный на престол штатгальтер становится могущественнее, чем когда-либо. Вскоре его ненависть к Франции, дружественные чувства к Англии, его признательность Пруссии создают и скрепляют Тройственный союз, – союз роковой для [нашей] нации, который довел бы ее до края гибели, если бы провидение в своем милосердии не сковало вражеские силы непогодой, а также слабоумием Георга III.

О родина моя, милая родина! Ты, которую природа так щедро осыпала своими дарами! Какова же теперь твоя участь, когда лишь милость двора и интрига определяют выбор твоих вождей и когда тебе приходится завидовать народам даже тех диких стран, которые небо как будто бы совершенно обездолило! Ты, некогда стоявшая во главе благоденствующих и грозных народов, сколь же ты теперь унижена! Ты почти что потеряла уже свое место в политической системе Европы и без сил, без воли, без опоры отдана, беззащитная, на поток и разграбление своим врагам. В их власти безнаказанно насмехаться над твоими бедствиями, раздирать тебя на части и заставить исчезнуть из круга великих держав. И как будто тяжесть твоих страданий еще не достаточно велика, новые бедствия угрожают тебе: корпорации, которым поручено исполнение законов, стремятся к независимости; дворянство и духовенство отделяются от тебя, собственные твои дет готовятся растерзать тебя, предав всем ужасам гражданской войны. При виде стольких бедствий сколь жгучее раскаяние должно наполнить сердце тех, кто наградил тебя такими недостойными правителями! Твой вождь, разбуженный криками раздора, в испуге обращает к тебе свои взоры; горько сожалеет он о том, что возложил заботу об управлении государством на вероломных министров; он сожалеет о том, что они злоупотребили его авторитетом, и желал бы один взять в свои руки бразды правления; но отягощенный многочисленностью правительственных обязанностей и тяжестью общественных дел, он чувствует, что для выполнения священных обязанностей государя сил одного смертного не достаточно. Он чувствует, что деспотизм, который всегда в тягость и самому себе, кончает всеобщим разрушением и что умеренный образ правления во времена тревог и волнений служит прибежищем даже самому деспоту. Он чувствует, что для возвращения нации ее былого блеска и могущества необходимо вернуть ей свободу и восстановить ее права; он понимает, как важно для короля, которого министры-честолюбцы стремятся занять пустыми развлечениями, а льстецы стремятся развратить, сколь важно для него окружить себя только способными и честными министрами; он знает, сколь затруднительно самому королю разыскать в своем королевстве людей, наиболее достойных его доверия, и сколь редко в условиях развращенного двора истина может найти дорогу к трону; он знает, что только одна она может помочь ему сделать правильный выбор и что только среди свободного народа можно услышать ее голос; он чувствует, зная слабость человеческой природы, что даже наиболее добродетельный министр не сможет так ревностно радеть о благе народа и славе государя, как сама нация; он понимает, что единственное средство для спасения страны состоит в возложении заботы о ее спасении на представителей самого народа и в предоставлении им права надзора за расходованием общественных средств; он понимает все это и желает, чтобы народ вечно наслаждался этими бесценными благами.

Да благословен будет лучший из королей! Надежда возрождается в наших сердцах. Отвратим же наши взоры от наших утрат и обратим их к нашим возможностям. Нет, нет, могущественные враги не разделят между собой нашего достояния, а не знающие жалости партии не разорвут нашу грудь. Прочь от нас, раздоры и смуты. Пусть духовенство и дворянство не перестают пользоваться своими почетными преимуществами, но пусть все сословия государства сблизятся между собой, пусть объединит всех нас забота об общем благе, пусть разум рассудит наши взаимные притязания и вечная справедливость установит наши права и пусть, наконец, звание гражданин сплотит навсегда разрозненные члены державы.