Но скоро станем мы еще сильнее вас

Ликург

XIV. Начиная воспитание, в котором он видел самое важное и самое прекрасное дело законодателя, издалека, Ликург сперва обратился к воп­росам брака и рождения детей. Аристотель не прав, утверждая, будто Ли­кург хотел было вразумить и наставить на истинный путь женщин, но

отказался от этой мысли, не в силах сломить их своеволие и могущество — следствие частых походов, во время которых мужья вынуждены бывали оставлять их полными хозяйками в-доме, а потому и оказывали им ува­жение большее, чем следовало, и даже называли «госпожами». Нет, Ликург в меру возможности позаботился и об этом. Он укрепил и закалил девушек упражнениями в беге, борьбе, метании диска и копья, чтобы и за­родыш в здоровом теле с самого начала развивался здоровым, и сами жен­щины, рожая, просто и легко справлялись с муками. Заставив девушек забыть об изнеженности, баловстве и всяких женских прихотях, он приучил их не хуже, чем юношей, нагими принимать участие в торжественных ше­ствиях, плясать и петь при исполнении некоторых священных обрядов на глазах у молодых людей. Случалось им и отпускать остроты, метко пори­цая провинности, и воздавать в песнях похвалы достойным, пробуждая в юношах ревнивое честолюбие. Кто удостаивался похвалы за доблесть и приобретал известность у девушек, удалялся, ликуя, а колкости, даже шутливые и остроумные, жалили не менее больно, чем строгие внушения: ведь поглядеть на это зрелище вместе с остальными гражданами приходи­ли и цари и старейшины. При этом нагота девушек не заключала в себе ничего дурного, ибо они сохраняли стыдливость и не знали распущенности, напротив, она приучала к простоте, к заботам о здоровье и крепости тела, и женщины усваивали благородный образ мыслей, зная, что и они способ­ны приобщиться к доблести и почету. Оттого и приходили к ним слова и мысли, подобные тем, какие произнесла, говорят, однажды Горго, жена Леонида. Какая-то женщина, видимо, чужестранка, сказала ей: «Одни только вы, лаконянки, властвуете над мужьями». «Да, но одни только мы рождаем мужей»,— откликнулась Горго.

XVI. Отец был не в праве сам распорядиться воспитанием ребенка — он относил новорожденного на место, называемое «лесхой», где сидели старейшие сородичи по филе. Они осматривали ребенка и, если находили его крепким и ладно сложенным, приказывали воспитывать, тут же назна­чив ему один из девяти тысяч наделов. Если же ребенок был тщедушным и безобразным, его отправляли к Апотетам (так назывался обрыв на Тай-гете), считая что его жизнь не нужна ни ему самому, ни государству, раз ему с самого начала отказано в здоровье и силе. По той же причине жен­щины обмывали новорожденных не водой, а вином, испытывая их качест­ва: говорят, что больные падучей и вообще хворые от несмешанного вина погибают, а здоровые закаляются и становятся еще крепче. Кормилицы были заботливые и умелые, детей не пеленали, чтобы дать свободным членам тела, растили их неприхотливыми и неразборчивыми в еде, не боящимися темноты или одиночества, не знающими, что такое своеволие и плач. По­этому иной раз даже чужестранцы покупали кормилиц родом из Лаконии. Есть сведения, что лаконянкой была и Амикла, кормилица афинянина Алкивиада. Но, как сообщает Платон, Перпкл назначил в дядьки Алкивиада Зоипра, самого обыкновенного раба. Между тем спартанских детей Ликург запретил отдавать на попечение купленным за деньги или нанятым за плату воспитателям, да и отец не мог воспитывать сына, как ему забла­горассудится. Едва мальчики достигали семилетнего возраста, Ликург отбирал их родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили и ели, приучаясь играть и трудиться друг подле друга. Во главе отряда он ставил того, кто превосходил прочих сообразительностью и был храбрее всех в драках. Остальные равнялись на него, исполняли его приказы и молча терпели наказания, так что главным следствием такою образа жиз­ни была привычка повиноваться. За играми детей часто присматривали старики и постоянно ссорили их, стараясь вызвать драку, а потом внима­тельно наблюдали, какие у каждого от природы качества — отважен ли мальчик и упорен ли в схватках. Грамоте они учились лишь в той мере, в какой без этого нельзя было обойтись, в остальном же все воспитание сво­дилось к требованиям беспрекословно подчиняться, стойко переносить ли­шения и одерживать верх над противником. С возрастом требования дела­лись все жестче: ребятишек коротко стригли, они бегали босиком, приуча­лись играть нагими. В двенадцать лет они уже расхаживали без хитона, получая раз в год по гиматию, грязные, запущенные; бани и умащения были им незнакомы — за весь год лишь несколько дней они пользовались этим благом. Спали они вместе, по илам (группам) и отрядам, на подстил­ках, которые сами себе приготовляли, ломая голыми руками метелки тро­стника на берегу Эврота. Зимой к тростнику подбрасывали и примешивали так называемый ликофои: считалось, что это растение обладает какою-то согревающей силой.

XVII. В этом возрасте у лучших юношей появляются возлюбленные. Усугубляют свой надзор и старики: они посещают гимнасии, присутствуют при состязаниях и словесных стычках, и это не забавы ради, ибо всякий считает себя до некоторой степени отцом, воспитателем и руководителем любого из подростков, так что всегда находилось, кому вразумить и нака­зать провинившегося. Тем не менее из числа достойнейших мужей назна­чается еще и педоном — надзирающий за детьми, а во главе каждого от­ряда сами подростки ставили одного из так называемых иренов — всегда наиболее, рассудительного и храброго. (Иренами зовут тех, кто уже второй год как возмужал, меллиренами — самых старших мальчиков). Ирен, достигший двадцати лет, командует своими подчиненными в драках и рас­поряжается ими, когда приходит пора позаботиться об обеде. Большим он дает наказ принести дров, малышам — овощей.. Все добывается кражей: одни идут па огороды, другие с величайшей осторожностью, пуская в ход всю свою хитрость, пробираются на общие трапезы мужей. Если мальчиш­ка попадался, его жестоко избивали плетью за нерадивое и неловкое во­ровство. Крали они и всякую иную провизию, какая только попадалась под руку, учась ловко нападать на спящих или зазевавшихся караульных. Наказанием попавшимся были не только побои, но и голод: детей кормили весьма скудно, чтобы, перенося лишения, они сами, волей-неволей, пона­торели в дерзости и хитрости. Вот какое воздействие оказывала скудость питания; впрочем, как говорят, действовала она и еще в одном направле­нии — увеличивала рост мальчиков. Тело вытягивается в высоту, когда дыхание не стеснено слишком утомительными трудами и, с другой сторо­ны, когда тяжкий груз пищи не гонит его вниз и вширь, напротив, когда в силу своей легкости дух устремляется вверх; тогда-то человек и прибав­ляет в росте легко и быстро. Так же, по-видимому, создается и красота форм: худоба, сухощавость легче сообразуется с правильным развитием членов тела, грузная полнота противится ему. Поэтому, бесспорно, и у женщин, которые, нося плод, постоянно очищают желудок, дети рождают­ся худые, но миловидные и стройные, ибо незначительное количество мате­рии скорее уступает формирующей силе. Однако более подробно причины этого явления пусть исследуют желающие.

XVIII. Воруя, дети соблюдали величайшую осторожность; один из них, как рассказывают, украв лисенка, спрятал его у себя под плащом, и, хотя зверек разорвал ему когтями и зубами живот, мальчик, чтобы скрыть свой поступок, крепился до тех пор, пока не умер. О достоверности этого рас­сказа можно судить по нынешним эфебам: я сам видел, как не один из них умирал под ударами у алтаря Ортии. Закончив обед, ирен кому приказывал петь, кому предлагал вопросы, требующие размышления и сообразительности, вроде таких, как: «Кто луч­ший среди мужей?» или «Каков поступок такого-то человека?» Так они с самого начала жизни приучались судить о достоинствах сограждан, ибо, если тот, к кому был обращен вопрос: «Кто хороший гражданин? Кто заслуживает порицания?», не находил, что ответить, это считали призна­ком натуры вялой и равнодушной к добродетели. В ответе полагалось назвать причину того или иного суждения и привести доказательства, об­лекши мысль в самые краткие слова. Того, кто говорил невпопад, не обна­руживая должного усердия, ирен наказывал — кусал за большой палец. Часто ирен наказывал мальчиков в присутствии стариков и властей, чтобы те убедились, насколько обоснованны и справедливы его действия. Во вре­мя наказания его не останавливали, но, когда дети расходились, он держал ответ, если кара была строже или, напротив, мягче, чем следовало.

И добрую славу, и бесчестье мальчиков разделяли с ними их возлюб­ленные. Рассказывают, что когда однажды какой-то мальчик, схватившись с товарищем, вдруг испугался и вскрикнул, власти наложили штраф на его возлюбленную. И хотя у спартанцев допускалась такая свобода в люб­ви, что даже достойные и благородные женщины любили молодых девушек, соперничество было им незнакомо. Мало того, общие чувства к одно­му лицу становились началом и источником взаимной дружбы влюблен­ных, которые объединяли свои усилия в стремлении привести любимого к совершенству.

XIX. Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая острота смешивалась с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные размышления. Как уже сказано, Ликург придал железной монете огром­ный вес и ничтожную ценность. Совершенно иначе поступил он со «словес­ной монетою»: под немногими скупыми словами должен был таиться обширный и богатый смысл, и, заставляя детей подолгу молчать, законо­датель добивался от них ответов метких и точных. Ведь подобно тому, как семя людей, безмерно жадных до соитий, большею частью бесплодно, так и несдержанность языка порождает речи пустые и глупые. Какой-то афинянин насмехался над спартанскими мечами — так-де они коротки, что их без труда глотают фокусники в театре. «Но этими кинжалами мы отлично достаем своих врагов»,— возразил ему царь Агид. Я нахожу, что речь спартанцев при всей своей внешней краткости отлично выражает самую суть дела и остается в сознании слушателей.

Сам Ликург говорил, по-видимому, немного и метко, насколько можно судить по его изречениям, дошедшим до нас. Так, человеку, который требо­вал установления демократического строя в Спарте, он сказал: «Сначала ты установи демократию у себя в доме». Кто-то спросил, почему он сделал жертвоприношения такими умеренными и скромными. «Чтобы мы никогда не переставали чтить божество»,— ответил Ликург. А вот что сказал он о состязаниях: «Я разрешил согражданам лишь те виды состязаний, в кото­рых не приходится поднимать вверх руки». Сообщают, что и в письмах он отвечал согражданам не менее удачно. «Как нам отвратить от себя втор­жение неприятеля?» — «Оставайтесь бедными, и пусть никто не тщится стать могущественнее дру.гого» О городских стенах: «Лишь тот город не лишен укреплений, который окружен мужами, а не кирпичами». Трудно, однако, решить, подлинны или же подложны эти письма.

XX. Об отвращении спартанцев к пространным речам свидетельствуют следующие высказывания. Когда кто-то принялся рассуждать о важном деле, но, некстати, царь Леонид промолвил: «Друг, все это уместно, но в другом месте». Племянник Ликурга Харплай на вопрос, почему его дядя издал так мало законов, ответил: «Тем, кто обходится немногими словами, не нужно много законов». Какие-то люди бранили софиста Гекатея за то, что, приглашенный к общей трапезе, он весь обед промолчал. «Кто умеет говорить, знает и время для этого»,— возразил им Архидамид.

А вот примеры колких, но не лишенных изящества памятных слов, о которых я уже говорил выше. Какой-то проходимец донимал Демарата нелепыми расспросами и, между прочим, все хотел узнать, кто лучший из спартанцев. «Тот, кто менее всего похож на тебя»,— молвил наконец Демарат. Агид, слыша похвалы элейцам за прекрасное и справедливое устройство Олимпийских игр, заметил: «Вот уж, впрямь, великое дело - раз в четыре года блюсти справедливость». Один чужеземец, чтобы выка­зать свои дружеские чувства, сказал Теопомпу, что у сограждан он зовет­ся другом лаконян. «Зваться бы тебе лучше другом сограждан»,— ответил Теоромп. Сын Павсания Плистоанакт сказал афинскому оратору, назвав­шему спартанцев неучами: «Ты прав — из всех греков одни только мы не выучились у вас ничему дурному». Архидамида спрашивали, сколько всего спартанцев. «Достаточно, друг, чтобы дать отпор негодяям»,— заверил он. По шуткам спартанцев можно судить и об их привычках. Они никогда не болтали попусту, никогда не произносили ни слова, за которым не было бы мысли, так или иначе заслуживающей того, чтобы над нею задуматься. Спартанца позвали послушать, как подражают пенью соловья. «Я слышал самого соловья»,— отказался тот. Другой спартанец, прочтя эпиграму: Те, кто пожар тирании тушить попытались, погибли; Медный Арес их настиг у селинутских ворот.

заметил: «И поделом: надо было дать ей сгореть дотла». Какой-то юноша сказал человеку, обещавшему дать ему петухов, которые бьются до по­следнего издыхания: «Оставь их себе, а мне дай таких, что бьют противни­ка до последнего издыхания». Еще один юноша, увидев людей, которые опорожняли кишечник, сидя на стульчаке, воскликнул: «Хоть бы никогда не довелось мне сидеть на таком месте, которое невозможно уступить ста­рику!» Таковы их изречения и памятные слова, и не без основания утверж-

дают некоторые, что подражать лаконцам — значит прилежать душою скорее к философии, нежели к гимнастике.

XXI. Пению и музыке учили с не меньшим тщанием, нежели четкости и чистоте речи, но и в песнях было заключено своего рода жало, будившее мужество, нечто, увлекавшее душу восторженным порывом к действию. Слова их были просты и безыскусны, предмет — величав и нравоучителен. То были в основном прославления счастливой участи павших за Спарту и укоры трусам, обреченным влачить жизнь в ничтожестве, обещания дока­зать свою храбрость или — и зависимости от возраста певцов — похвальба ею. Нелишним будет поместить здесь для примера одну из подобных песен. В праздничные дни составлялись три хора — стариков, мужей и мальчи­ков. Старики запевали:

Когда-то были мы могучи и сильны! Мужи в расцвете сил подхватывали:

А мы сильны теперь — коль хочешь, испытай!

А мальчики завершали:

Но скоро станем мы еще сильнее вас.

Вообще, если кто поразмыслит над творениями лаконских поэтов, из кото­рых иные сохранились до наших дней, и восстановит в памяти походные ритмы мелодий для флейты, под звуки которой спартанцы шли на врага, тот, пожалуй, признает, что Терпандр и Пиндар были правы, находя связь между мужеством и музыкой. Первый говорит о лакедемонянах так: