Ты заслуженно и правильно меня упрекнул. Но как же, по твоему

мнению, надо изучать астрономию иначе, чем ее изучают теперь, чтобы изучение ее приносило,ту пользу, какую мы имеем в виду?

— Вот как: эти небесные украшения так, как они видимы, надо счи­тать самыми прекрасными и совершенными из видимых, но помнить, что им далеко до истинных, до тех движений, которые производят между ними истинная скорость и истинная медленность согласно истинному числу и по всем истинным фигурам, нося и все находящееся на них. А это постигается разумом и мыслью, а не зрением. Или ты думаешь, что зрением?

— Ни в каком случае.

— Таким образом, небесными украшениями надо пользоваться, как подобием того другого, с учебной целью так же, как если бы кто встретил геометрические фигуры, отлично нарисованные и выполненные Дедалом или каким-нибудь другим ремесленником или художником. Человек, зна­комый с геометрией, увидя их, нашел бы, конечно, что они отлично сдела­ны, но тем не менее смешно серьезно смотреть на них, как будто в них можно усмотреть действительное равенство, или удвоенную величину, или какое-нибудь другое соотношение величин.

— Конечно, это будет смешно.

— А разве ты не думаешь, что настоящий астроном будет испытывать то же самое, смотря на движение светил, а именно считать, что творец неба устроил его и все, что на нем, настолько прекрасно, насколько по­добные вещи могут быть устроены? Однако разве он не сочтет странным человека, думающего, что отношение ночи к дню и их обоих к месяцу и месяца к году и других светил ко всему этому и друг к другу всегда ос­тается одним и тем же, нисколько не изменяясь, несмотря на то, что все они телесны и видимы? Разве он не сочтет нелепым всячески стараться по­стигнуть их истинную природу?

— Теперь, когда я тебя слушаю, мне кажется, что это так.

— Значит, мы и астрономию, как и геометрию, будем изучать ради тех задач, которые она ставит перед нами, а явления, происходящие на небе, оставим, если мы хотим, занимаясь действительно астрономией, сде­лать разумную от природы часть души полезной из бесполезной.

— Какую трудную задачу ставишь ты сравнительно с тем, чем зани­мается теперешняя астрономия!

— Я думаю, что мы и в остальном будем действовать так же, если хотим быть сколько-нибудь полезны как законодатели.

12. А ты какую подходящую пауку можешь предложить?

— Никакой, по крайней мере, сейчас.

— Однако я думаю, что движение имеет не один вид, а несколько. Все их назвать в состоянии, может быть, только специалист; таких же, которые и для нас ясны, два.

— Какие именно?

— Кроме названного, противоположный ему.

— Какой?

— Как глаза направлены к астрономии, так, по-видимому, уши на­правлены к гармоническому движению, и обе эти науки родственны между собой, как говорят пифагорейцы, и мы с ними, Главной, согласны. Или нет?

— Согласны.

— Итак, ввиду того что это вопрос трудный, не выслушаем ли мы, что они говорят об этом и, может быть, еще о чем-нибудь другом; но в то же время мы будем продолжать держаться нашего принципа.

— Какого?

— Чтобы наши воспитанники не изучали чего-нибудь из этого не л. о копна и не с той целью, к какой все должно стремиться, как мы сейчас говорили по поводу астрономии. Или ты не знаешь, что и по отношению к гармонии они делают то же самое? Соизмеряя друг с другом слышимые созвучия и звуки,, они так же бесплодно трудятся, Как и астрономы.

— Правда, при этом они употребляют такие смешные слова, как сгущения, п прикладывают уши, как бы желая уловить по соседству звук; и одни говорят, что слышат еще промежуточный звук и что это наимень­ший интервал, который надо принять за единицу измерения, другие утвер­ждают, что струны звучат одинаково, и при этом оба отдают предпочтение ушам перед разумом.

— Ты говоришь о тех милых людях, которые, натягивая струны па колки, не дают им покоя и пытают их, но чтобы не распространяться о том, как, ударяя также смычком, они заставляют струны изображать то жало­бу, то отказ, то страсть,— я буду ссылаться не на этих музыкантов, а на тех⁴, о которых я сейчас сказал, что они расскажут нам о гармонии. Эти делают то же, что и занимающиеся астрономией, ищут чисел, заключаю­щихся в слышимых созвучиях, а не подходят к задаче рассматривать, какие числа созвучны между собой и какие нет и почему происходит то п другое.

— Ты говоришь о какой-то удивительной вещи.

— Во всяком случае о вещи полезной при искании красоты и добра; если же заниматься ею иначе, она бесполезна.

— Вероятно.

13. Я думаю, что и занятие всеми названными нами науками, если оно приводит к объединению их между собой и родству и принимает в соображение то, что их сближает, ведет к нашей цели, и тогда труд затрачивается не бесполезно; иначе же он бесплоден.

— Я предполагаю то же, но ты говоришь, Сократ, о трудной вещи.

— Ты имеешь в виду прелюдию или что-нибудь другое? Ведь мы должны знать, что все сказанное— прелюдия к самой песне, которую надо выучить. Ты, надеюсь, не думаешь, что знающие названные нами науки — диалектики?

— Конечно, нет, или разве только очень немногие из тех, кого я встречал.

— А те, которые не способны давать и требовать ответа, будут ли, по твоему мнению, знать то, что, как мы сказали, они должны знать.-¹

— Тоже пет.

— Значит, Главкои, это уже сама песня, которую исполняет диалек­тика. Этой мыслимой песне подражает зрение, о котором мы сказали, что оно стремится смотреть на самых животных, на самые светила и, наконец, на самое солнце. Так и тот, кто пытается обратиться к самой сущности

каждой вещи при помощи диалектики без участия чувств, но путем разума, и не отступает, пока не постигнет одной только мыслью сущности добра, находится у самого предела мыслимого, как тот, о ком мы сейчас говори­ли, находится у предела видимого.

— Конечно.

— Что же? Не называешь ли ты этот путь диалектикой? - Да.

— Освобождение от оков н обращение от теней к образам и к свету, выхождсние из-под земли к солнцу и там первоначально невозможность смотреть на животных, на растения и солнечный свет, а только на божест­венные отражения в воде н на тени сущего, но уже не на тени образов, бросаемые светом, который но сравнению с солнцем сам является лишь образом,— вот в чем смысл занятия перечисленными нами науками; оно возвышает лучшую часть души до созерцания лучшего в сущем, подобно тому как раньше самый светлый орган тела возвышался до созерцания самого ясного в телесном и видимом мире.

— Я согласен с этим; правда, мне кажется, что с этим очень трудно согласиться; с другой стороны, однако, трудно и не согласиться. Тем не менее, так как мы не сейчас только об этом слышим, но и впоследствии часто должны будем к этому возвращаться, допустив то, что сейчас ска­зано, перейдем к самой песне и разберем ее так же, как разобрали прелюдию. Скажи же, какова сущность диалектики, на какие виды рас­падается и каковы ее пути? Ведь это, вероятно, пути, ведущие туда, где человек достигает уже как бы отдыха и предела своего странствия?

— Ты, любезный Главкон, уже не будешь в состоянии следить за моей мыслью, хотя с моей стороны не было бы недостатка в готовности и ты увидел бы уже не образ того, о чем мы говорим, а самую истину, какой она мне, по крайней мере, представляется; а действительно ли это истина пли нет, этого невозможно достоверно утверждать, а что нечто подобное будет истиной, это следует утверждать. Не так ли?

— Как же иначе?

— А также и то, что сила диалектики одна может открыть ее чело­веку, знающему то, о чем мы сейчас говорили; никакой другой науке это недоступно.

— И это следует утверждать.

Никто не усомнится, во всяком случае в наших словах, что какой-то особый метод систематически пытается постигнуть сущность каждой вещи, остальные же науки имеют в виду или человеческие мнения и желания, и,'in возникновения и составления, или заботу о том, что возникло н соста­вилось; те же, о которых мы сказали, что они до известной степени касают­ся сущего,— геометрия н следующие за ней,— они, как мы видим, только грезят о сущем, наяву же им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь гипотезами, оставляют их неприкосновенными, не будучи в состоянии обосно­вать их. Когда началом чему-нибудь служит неизвестное, коней и середина составляются также из неизвестного,— как подобное допущение может стать когда-нибудь знанием-¹

— II и как не может

Ы. Итак, одни только диалектический метод ведет, уничтожая гипо

тезы, к самому началу, чтобы утвердить его, и око души, зарытое, действи­тельно, как бы в варварскую грязь, он постепенно толкает и поднимает вверх, пользуясь в качестве помощниц и проводниц упомянутыми раньше искусствами. Их мы часто по привычке называли науками, но им надо дать другое имя, которое указывало бы на нечто более ясное, чем мнение, но более смутное, чем паука; где-то раньше мы называли их рассужде­нием; спорить об имени, мне кажется, не стоит людям, которым предстоит рассмотреть такие важные вещи.

— Конечно, не стоит.

—- Согласимся же, как и раньше, первую часть" называть наукой, вторую — рассуждением, третью — верой, четвертую — догадкой н две последние вместе-- мнением, а две первые вместе — знанием; мнение имеет дело со становлением, знание же — с бытием, и как бытие относится к становлению, так знание относится к мнению, и как знание к мнению, так наука — к вере и рассуждение — к догадке; а соотношение между со­бой того, к чему они относятся, представимого и познаваемого, и разделе­ние того и другого на две части мы оставим, Главкон, чтобы такое деление не завлекло нас в еще более длинные рассуждения, чем предшествовавшие.

— Я согласен со всем, поскольку я мог усмотреть.

— Значит, ты называешь диалектиком человека, ищущего объяснения сущности каждой вещи! У кого такого объяснения нет, поскольку он не в состоянии отдать отчета себе и другим, постольку ты будешь отрицать за ним знание в этом отношении?

— Как же не отрицать?

— Не так же ли и относительно добра? О том, кто не может на словах определить идею добра, выделив ее среди всего другого, и кто, как бы в битве, отражая всякие опровержения и стремясь доказать свое мнение не при помощи того, что кажется, но того, что есть, не выйдет из всего того с непоколебимым убеждением,— о таком человеке ты скажешь, что он не знает ни самого добра, ни вообще чего-нибудь доброго; если он уловит какой-нибудь образ его, то лишь в силу мнения, а не зна­ния; ты скажешь, что он проводит эту жизнь в снах и грезах и раньше, чем проснуться здесь, придет в обитель Аида,. чтобы там окончательно заснуть.

— Конечно, я непременно все это скажу.

— Ты не допустил бы, надеюсь, чтобы твои дети, которых ты теперь воспитываешь и учишь на словах, если бы ты когда-нибудь воспитывал их на самом деле, чтобы они имели власть в городе и распоряжались важней­шими делами, будучи бессловесны, как начерченные липни?

— Нет.

— Не установил ли бы ты закон, чтобы они получали главным обра­зом такое воспитание, чтобы уметь как можно лучше задавать вопросы и отвечать?

— Установил бы вместе с тобой.

— Не кажется ли тебе, что диалектика, как ключевой камень, стоит наверху всех паук и никакой нельзя поставить выше ее, но что здесь уже их завершение?

— Кажется.

16. Итак, счисление и геометрию и все подготовительные науки, кото­рые надо преподавать до диалектики, следует предлагать детям, но способ преподавания не должен быть насильственным.

— Почему?

— Потому, что ни одну науку свободный человек не должен изучать, как раб. Телесные упражнения, выполняемые даже против воли, нисколько не вредят телу, в душе же никакая насильственная наука не остается прочно.

— Правда.

— Поэтому не насильственно преподавай, милейший, детям науки, а посредством игры; тогда ты лучше увидишь, кто к чему склонен.

— То, что ты говоришь, довольно убедительно.

— Ты ведь помнишь, мы говорили, что детей надо водить и на войну, на конях, в качестве зрителей, а если не представляется опасности, то под­водить близко и давать им отведать крови, как щенкам.

— Помню.

— И каждый, кто во всех этих трудах, науках и опасностях окажется впереди других, должен быть выделен.

— В каком возрасте?

— Когда они освободятся от необходимых гимнастических упражне­ний, так как в это время — длится ли оно два или три года — они не в со­стоянии заниматься ничем другим; утомление и сои враждебны учению; но в то же время и это немаловажное испытание, каким кто окажется в гимнастических упражнениях.

— Конечно.

— А после этого избранные из двадцатилетних получат большие почести, чем другие, и науки, преподававшиеся детям без системы, для них должны быть систематизированы, чтобы они могли обозреть их взаимное родство и природу сущего.

— Да, только такое учение будет прочно у всякого, кто его усвоит.

— И кроме того, это лучшее испытание, диалектик ли данный человек по природе или нет. Тот, кто в состоянии так обозреть науки с одной точки зрения,— диалектик, кто не в состоянии,— недиалектик.

— Я согласен с тобой.

— Гебе придется, сказал я, следить, кто из них окажется способным к этому, а также стойким в научных занятиях, стойким на войне и во всем, предписанном законами; таких ты должен будешь после тридцати лет выделить из избранных и дать им еще большие почести; ты должен будешь, испытывая их посредством диалектики, смотреть, кто из них способен, отрешившись от зрения п других чувств, в союзе с истиной обратить­ся к самому бытию. Здесь, мой друг, необходима большая осторож­ность.

— Почему же?

— Разве ты не замечаешь, какая большая беда постигла нынешнюю диалектику?

— Какая?

— Что диалектики полны беззакония?

— Даже очень.

__ Ты считаешь, что с ними происходит что-то непонятное, и не оправ­дываешь их?

— Почему же их оправдывать?

— Если бы, например, какой-нибудь подкидыш был воспитан в бога­том и знатном доме среди многочисленных льстецов и, выросши, узнал бы, что он не происходит от тех, которые называют себя его родителями, а своих настоящих родителей не нашел бы, можешь ты себе представить, как бы он относился к льстецам и к приемным родителям, пока не знал об обмане и после того, как узнал бы? Или ты хочешь слышать, как я себе это представляю?

— Хочу.

17. Я думаю, что он больше уважал бы приемного отца и мать и дру­гих своих мнимых родственников, чем льстецов, больше заботился бы, чтобы они не терпели ни в чем недостатка, меньше делал и говорил бы им чего-либо противного законам и больше бы повиновался им в важных вещах, чем льстецам, пока не узнал бы истины.

— Вероятно.

— А после того как он узнает истину, я думаю, его почтение к ним и заботы уменьшатся, и, напротив, усилятся эти чувства по отношению к льстецам. Он будет подчиняться им гораздо больше, чем раньше, будет жить по их указаниям, открыто общаясь с ними, а своего прежнего мни­мого отца и других мнимых родственников — если только у него не окажет­ся исключительно хорошая натура — он не будет ставить ни во что.

— Все, что ты говоришь, очень правдоподобно; но что общего между этим примером и приступающими к рассуждениям?

— Вот что: у нас с детства имеются некоторые мнения о справедли­вом и прекрасном, под влиянием которых мы воспитывались, как под влия­нием родителей, подчиняясь им и уважая их.

- Да.

— Но ведь есть и другой образ жизни, противоположный этому, сулящий много удовольствий; он прельщает нашу душу и влечет к себе, но не убеждает сколько-нибудь разумных; они уважают те отеческие мнения и им подчиняются.

— Так.

— Так вот, если к настроенному таким образом человеку явится Вопрос и спросит, что такое прекрасное, и, когда он ответит то, что привык слышать от законодателя, Разум его опровергнет и, многократно, различ­ным образом опровергая, убедит, что это столь же прекрасно, сколь и постыдно, и также относительно справедливости и добра и всего того, что он особенно чтил,— как ты думаешь, каково будет после этого его уваже­ние к этим вещам и повиновение им?

— Он неизбежно будет уже меньше уважать их и повиноваться им.

— А когда он перестанет считать это уважаемым и родным по-преж­нему, а истины не найдет, вероятно ли, чтобы он обратился к какой-нибудь иной жизни, кроме прельщающей его?

•— Невероятно.

— И окажется, я думаю, что из человека, живущего согласно с зако­ном, он станет беззаконным.

— Неизбежно.

— Это — естественное состояние тех, кто так приступает к рассужде­ниям, и, как я только что сказал, они заслуживают снисхождения.

..... И даже жалости.

— Л для того чтобы тебе не пришлось жалеть тридцатилетних лю­дей, не следует ли с большой осторожностью приступать к рассуж­дениям?

— Да, с очень большой.

— Не заключается ли один из видов этой осторожности, который надо постоянно соблюдать, в том, чтобы не позволять детям приобретать вкус к рассуждениям? Я думаю, ты замечал, что мальчики, впервые отведав рассуждений, злоупотребляют ими, как игрой, всегда пользуясь -ими для противоречия; подражая обличителям, они сами обличают других, находя, подобно щепкам, удовольствие в том, чтобы в разговоре тянуть и рвать каждого встречного.

— Как же.

— А опровергнув многих и сами будучи опровергнуты многими, они очень быстро впадают в такое состояние, что перестают верить в то, во что раньше верили; вследствие этого и они сами и все, имеющие отношение к философии, приобретают у других дурную славу.

— Правда.

— А более взрослый человек не захочет участвовать в таком без­рассудстве; он будет более подражать желающему заниматься диалек­тикой и познать истину, чем забавляющемуся и противоречащему ради игры; и сам он будет сдержаннее и занятие это сделает более уважаемым, а не менее.

— Ты правильно говоришь.

— Не ради этой ли осторожности сказано и все то, что мы говорили раньше, что к рассуждениям должны быть допущены только скромные II стойкие натуры, не так, как это бывает теперь, когда любой человек, часто даже совершенно непригодный, берется за них.

— Конечно.