Из тех ли ты, кто не дрожал в сраженье, Но страх других себе в вину вменил,Кто недоверие и осужденье Сумел признать, но доблесть сохранил?Кто бодро ждал и помнил, что негоже Неправдою отплачивать лжецуИ злом злодею (но и этим тоже Гордиться чересчур нам не к лицу). Ты -- друг Мечты, но средь ее туманов Не заблудиться смог? И не считал,Что Мысль есть Бог? И жалких шарлатанов Триумф и Крах-- с улыбкой отметал?И ты сумеешь не придать значенья, Когда рабы твой труд испепелятИ смысл высокий твоего ученья Толпа на свой перетолкует лад? Рискнешь в игре поставить состоянье, А если проиграешь все, что есть,--Почувствуешь в душе одно желанье: Встать от игры и за труды засесть?Послушна ли тебе и в боли дикой Вся армия артерий, нервов, жил?Воспитана ли Воля столь великой, Чтоб телу зов ее законом был? Ты прям и прост на королевской службе? С простолюдином кроток? СправедливК достойному назло вражде и дружбе? Властителен порой, но не кичлив?И правда ли, что даже малой доли Своих часов, минут ты господин?Ну что ж! Земля твоя -- и даже боле Тебе скажу: ты Человек, мой сын!
ЕСЛИ...(Перевод С.МАРШАКА)
О, если ты покоен, не растерян,Когда теряют головы вокруг,И если ты себе остался верен,Когда в тебя не верит лучший друг,И если ждать умеешь без волненья,Не станешь ложью отвечать на ложь,Не будешь злобен, став для всех мишенью,Но и святым себя не назовешь, И если ты своей владеешь страстью,А не тобою властвует она,И будешь тверд в удаче и в несчастье,Которым, в сущности, цена одна,И если ты готов к тому, что словоТвое в ловушку превращает плут,И, потерпев крушенье, можешь снова -Без прежних сил - возобновить свой труд, И если ты способен все, что сталоТебе привычным, выложить на стол,Все проиграть и вновь начать сначала,Не пожалев того, что приобрел,И если можешь сердце, нервы, жилыТак завести, чтобы вперед нестись,Когда с годами изменяют силыИ только воля говорит: "Держись!" - И если можешь быть в толпе собою,При короле с народом связь хранитьИ, уважая мнение любое,Главы перед молвою не клонить,И если будешь мерить расстояньеСекундами, пускаясь в дальний бег, -Земля - твое, мой мальчик, достоянье!И более того, ты - человек!
Если
О, если разум сохранить сумеешь,Когда вокруг безумие и ложь,Поверить в правоту свою - посмеешь,И мужество признать вину - найдешь,И если будешь жить, не отвечаяНа клевету друзей обидой злой,Горящий взор врага гасить, встречая,Улыбкой глаз и речи прямотой,И если сможешь избежать сомненья,В тумане дум воздвигнув цель-маяк...
А.Зверев. Редьярд Киплинг "IF" (Вглубь одного стихотворения)
С английского Иностранная Литература, No 1, 1992Сканировал К.Егоров, добавлен перевод С. Маршака, ИМХО самый лучший. Четыре строфы У этого стихотворения -- своя судьба. Драматическая судьба.Оно было напечатано в октябрьском номере "Америкэн мэгэзин" за 1910 год итут же обрело громкую известность. Удивляться нечему: помимо поэтическихдостоинств текста, сказалась слава его автора. Звезда Киплинга тогда стояла взените. Среди современных ему английских поэтов никто не добился настолькоширокого признания. Рассказами Киплинга зачитывались на пяти континентах.Нобелевская премия только удостоверила его -- и без таких знаков престижа --высокий литературный авторитет. Кстати, за всю историю этой премии не былосреди писателей лауреата моложе, чем Киплинг. Шведская академия провозгласилаего живым классиком в сорок два года.От него ждали необыкновенных свершений. Считалось, что этот талант тольконачинает раскрываться в полную силу. Запас впечатлений, накопленных Киплингомза два с половиной десятилетия колониальной службы и бесчисленныхрепортерских поездок по всему свету, казался неисчерпаемым. Нешаблонность егоощущения мира не переставала поражать.Никому бы в ту пору не пришло на ум, что все лучшее Киплингом уже написано.Что начинается самоповторение, которое под конец прискучит даже самымпламенным его поклонникам.Трудно сказать, чувствовал ли он сам, что его творческие возможности почтиисчерпаны. Но в том, что стихам, опубликованным в октябре 1910 года. он придавалособое значение, сомневаться не приходится. Ведь они в своем роде "Памятник",как у Горация, Державина, Пушкина. Свой-- ставший классическим-- перевод М.Лозинский озаглавил "Заповедь". Подошел бы и другой заголовок, пусть лексическипроизвольный,-- "Завещание". Он оправдан, если вникнуть в смысл четырехстроф. Да и случилось так, что они действительно стали поэтическим завещаниемКиплинга, хотя он прожил еще четверть века с лишним. И выпустил не одну книгу.Их, правда, читали без былых восторгов. А чаще просто игнорировали.Популярность Киплинга, в последний раз достигшая высокой отметки с началоммировой войны, затем резко упала, сменившись равнодушием. К нему сталиотноситься преимущественно как к писателю для подростков. Подобное случалосьсо многими писателями: Дефо, Свифт, Марк Твен -- только самые наглядныепримеры. Но Киплинга не утешали эти аналогии.Он тяжело пережил перемену своей литературной репутации. Не сказать, чтобы онапроизошла беспричинно. Пересматривая огромный том его "Полного собраниястихотворе ний", все время ловишь себя на мысли: многое ли сохранилось какживая, читаемая поэзия? Баллады? Их десятки, но теперь вспоминают разве что"Мэри Глостер", "Томлинсона" да "Томми Аткинса". Последние два именисделались нарицательными, конечно, не по капризу случая. "Песенки о службе", какназвал Киплинг свой первый, еще в Бомбее им изданный сборник 1886 года, аточней -- миниатюры о солдатском ремесле? Несомненно, среди них естьжемчужины. Кто забудет описанный Киплингом холерный лагерь, или пыльфронтовых дорог Южной Африки, или брод через речку Кабул? А с другой стороны,из-за бесконечных подражаний уже утрачено то ощущение ослепляющей новизны,которое когда-то заставило на всех углах заговорить об этих подчеркнутонепритязательных зарисовках колониальной и армейской будничности. И лишьнемногие из них остались недоступными имитаторам, потому что печать авторскойиндивидуальности слишком резка, слишком отчетлива.Жертвой имитации, а стало быть, опошления, конечно, может оказаться любойпоэт, но Киплинг имитацию словно бы провоцировал, и это плачевным образомсказалось на отношении к нему критики, а потом и обычных читателей. Во многом истремительный взлет его славы, и последующее быстрое охлаждение недавнихпочитателей объяснялось самим характером его поэтических установок. Он принесв литературу живой опыт человека, хорошо знающего, что собою представляетневзрачная и полная лишений повседневность какого-нибудь затерянного втропиках форта, над которым плещется британский флаг. Он не понаслышке могповедать о буднях солдата или мелкого чиновника в колониях: среди чужого ивраждебного окружения, в постоянной готовности лицом к лицу встретить смер-тельную угрозу, таящуюся за каждым поворотом проложенной через джунгли тропы.То, что впоследствии назовут пограничной ситуацией, знакомой людям, которые вминуты жестоких социальных встрясок были обречены существовать на шаткомрубеже между жизнью и смертью, для Киплинга было не отвлеченностью, апривычным бытием. Вот откуда необманывающее впечатление и новизны, иэтической значительности лучшего, что им создано. Вот откуда и вера Киплинга впонятия долга, ответственности, товарищества, духовной стойкости --фундаментально важных для него понятий, о которых в то время не слишкомсерьезно задумывались.XX век, однако, придаст этим понятиям зримую актуальность, испытывая их вобстоятельствах глубоко драматических, как те, которые и нам достались совсемнедавно, в августе 1991 года. И памятуя о такой актуальности, странно читать укритиков, что Киплинг со своим жестким этическим пафосом безнадежно выпал извремени. Разумеется, не каждый примет киплинговские идеалы. Он частопрямолинеен: слово "долг" для него почти то же, что "приказ", а непоколебимаяприверженность имперскому знамени заставляет его героизировать историческиобреченное дело, которому приносятся напрасные жертвы. Все так, и тем не менеенельзя отказать Киплингу в том, что он впрямую -- а часто и первым -- коснулсяколлизий, над которыми мы и по сей день бьемся, не находя согласия друг с другом.А еще говорят, будто он всего лишь "детский писатель".Бытующее представление о его художественной устарелости столь женедостоверно. У Киплинга был незаемный взгляд на литературу: можно его принять,можно и отвергнуть, но не надо делать вид, будто ему важна была одна пропаганда,а поэтика -- не важна. Это очень несправедливо. Суровая, а для многихшокирующая правда в соединении с открытой проповедью ценностей, недопускавших для Киплинга никакой инверсии,-- так он постигал назначениеписателя, отвергнув любого рода литературную изысканность, которая в еголексиконе презрительно именовалась плетением словес, и только. Мир Киплинга --графический, черно-белый мир: без полутонов, почти без оттенков. Предельнаяясность была его идеалом, которому подчинено все -- ритм, строфика, поэтическоеслово. Минимум абстрак-ций, как можно больше вещественности и зримости;невольно вспомнишь раннего Мандельштама: "Как на фаянсовой тарелке //Рисунок, вычерченный метко..." Точность глаза, едва ЛИ превзойденная ванглийской поэзии нашего века, и уж точно непревзойденная смелость в называниипредметов неметафорическими, словарными именами. В знаменитых стихах осени 1910 года речь идет о категориях этики, которымиКиплинг Особенно дорожил, но весь образный ряд выстроен под знакомнаивозможной конкретности. Жизнь уподоблена игре, схожей с орлянкой, котораязнакома каждому (pitch-and-toss -- столбик монет, в который бросают монетупотяжелее, чтобы перевернуть стоящие в столби-ке монеты "на орла").Обязанность человека не поддаваться искусу Успеха и не падать духом в годинуНесчастья выражена призывом "напрячь сердце, и нервы, и мышцы". Спплошныеимперативы и модальные глаголы, словно бы Киплинг, презрев стихи, просто читаетпоучение. А вместе с тем -- ритмическая четкость, доведенная до совершенства; ниодной неточной рифмы; до последней мелочи продуманный подбор односложных идвух-сложных слов, с тем чтобы цезуры, обязательные почти в каждой строке,подчеркивали категоричность содержащихся в ней утверждений, а редкие пиррихии("allowance", "unforgjvmg"), разбивая монотонность, выделили смысловые ударения. На фоне таких английских современников, как Томас Харди или Альфред ЭдвардХаусмен, а уж тем более на европейском фоне пышно доцветавшего символизмастихотворение Киплинга кажется достоянием совсем другой эпохи. Может быть,минувшей --просветительской, предромантической, Но точнее сказать, что он опережал своевремя. Смысл исканий Киплинга по-настоящему поймут не его литературныесверстники, а поэты следующего поколения. Для меня несомненно, что Гумилев иего "Цех поэтов" шли по стопам Киплинга, парадоксальным образом обретшего вРоссии гораздо более глубокий отзвук, чем у себя на родине. Впрочем, так ли уж этопарадоксально?На родине критика не могла простить Киплингу -- даже во дни его славы --ошеломляющей простоты, которая исключает всякие разговоры о зашифрованностиобразов и глу-' боко спрятанном подтексте. Эта простота противоречила духувремени, объявившего искусство разновидностью теургии, а поэта -- искателемабсолютной Красоты, спрятанной под покрывалом Майи. Киплинг решительнодвинулся против течения. Он не признавал ни панэстетизма, ни мифопоэтическойфилософии бытия, освященной авторитетом Ницше, ни символистских поисковсоответствия посюстороннего мира-- "иным мирам". Он добивался сочетанияпочти несоединимых начал: фактографической правды и высокой притчевости илинескрываемого назидания -- и, вопреки канону, утверждавшему, что в поэзии такойсинтез невозможен, у него получались не прописи, не унылые басни, а стихи,полные мощного внутреннего напряжения: как в четырех строфах, написанныхосенью 1910 года.Эпигоны, выучившись имитировать киплинговскую мнимую безыскусность,довольствовались либо плоским натурализмом, либо ходульной и безжизненнойромантикой, но эпигонов было слишком много, чтобы не пострадала репутациясамого Киплинга. Своей еще прижизненно утвердившейся известностью ефрейтора,которого природа зачем-то наделила настоящим художественным даром, он вгораздо большей степени обязан ученикам, чем собственным идейнымпристрастиям "государственника" и патриота, для которого Британия права всегдаи во всем. Такая слава приросла к нему накрепко. И тут вступили в дело уже иные,внелитературные обстоятельства.О них выразительнее всего сказал Ричард Олдингтон в "Смерти героя".Читавшие роман помнят, что в нем цитируется: "Тогда, мой сын, ты'будешь,Человек" ---с единственной целью прокомментировать строку от имениуцелевших на фронтах первой мировой войны. Комментарий уничижителен --стихи,которые заставляли учащенно биться сердца стольких подростков, не знавших, чтоих ждут траншеи на Марне, эти стихи учили жестокости и объявляли джентльменомлишь того, кто способен убивать, не дрогнув. Словно бы Киплинг повинен в том, чтоатобиографического героя Олдингтона -- и сколько других! -- воспитывали садистывроде старшины Брауна, а судьбой этого поколения стала верденская мясорубка.Словно бы литература в самом деле первой должна держать ответ за то, что жизньтак уродлива и беспощадна."Смерть героя" была исповедью поколения, вернувшегося из окоповискалеченным, озлобленным и жаждущим расчета с обществом, которое внушалоему ненависть. Требовался виновник трагедии, постигшей это поколение; Киплинг,недавний кумир, был слишком очевидной мишенью. Изменилось общественноеумонастроение, и все. во что он свято верил, было признано фикцией, дурманом,опасной ложью. Чуть ли не молившиеся на него теперь состязались воскорбительных выпадах. Так продолжалось долго, вплоть до 60-х годов, дознаменитого фильма Линдсея Андерсона "If", где киплинговское заглавиепонадобилось, чтобы показать, какими неисцелимыми травмами заканчиваетсявоспитание в духе возвещенных Киплингом истин.Но эти истины не зависят от перепадов интеллектуальной моды, потому чторождены опытом жизни, а не апологетикой идейных устремлений, пусть даже оченьблизких авторскому сердцу. Из апологетики чаще всего рождается плакат. АКиплинг написал стихотворение, которое войдет в любую антологию английскойпоэзии -- даже самую строгую по принципам отбора.Такие стихи, даже если они, по первому впечатлению, прозрачно ясны, на делесодержат в себе очень глубоко спрятанные смысловые оттенки,выявляющиеся сновым серьезным прочтением. Думаю, сопоставление нескольких русских версийкиплинговского шедевра убедит в этом каждого непредвзятого читателя. И пусть несмутят его различия -- вплоть до несовпадающих заглавий. Тут не домыслыпереводчиков "поверх" оригинала, а возможности, предлагаемые самиморигиналом.Остается добавить, что тот, к кому, считалось, непосредственно обращены этичетыре строфы, сын Киплинга, погиб в 1915 году на фронте во Франции. От этогоудара Киплинг так и не оправился до конца своих дней.
2015-04-20
374
