Первая фаза анализа

Госпожа В. проходила свой первый анализ вслед за жестокой депрессией с суицидными и психотическими эпизодами. Ипохондрические страхи преследовали ее всю жизнь, но к концу анализа она превратилась в приятную, привлекательную женщину с налаженной семейной жизнью. Время от времени она звонила аналитику, и это поддерживало ее, пока аналитик не эмигрировал. После этого у нее началась столь глубокая депрессия, при полной невозможности вербализовать ее даже для самой себя, что она, в полном смысле слова, подстроила себе автокатастрофу, в которой получила множественные повреждения кожного покрова. В больнице, куда ее доставили, регресс достиг такой степени, что она ела, если только ее кормил психиатр, и отказывалась вставать с постели. Она вся покрылась сыпью, выражая таким образом отчаяние и гнев, которые могла высказать. Придя ко мне на прием, г-жа В., несмотря на свою очевидную депрессию и замешательство, была тщательно одета. Она начала свою первую сессию, спросив, что я думаю об аналитической технике в Хампстедской клинике, как бы говоря: «Какую личину мне надеть, чтобы понравиться тебе и спрятать мою реальную суть?»

Эта тема звучала на протяжении всего периода анализа: г-жа В. не прекращала чутких попыток явить не только внешний вид, который должен мне, по ее мнению, понравиться, но и угодить мне своими чувствами, предъявляя те, которых, опять же по ее мнению, хочу от нее я. Моей ролью аналитика (а я часто проваливалась в этой роли) было постараться помочь ей соприкоснуться со своими истинными чувствами. Их отщепление произошло так рано, что она не могла до них дотянуться. Сильный суицидный настрой г-жи В. проявлялся в ее частых неистовых телефонных звонках: она требовала от меня немедленного внимания, как ребенок, которого может успокоить только ласкающий звук голоса, сдерживающий его страх перед дезинтеграцией. Она забросила свою семью. Однако, сколь ни была растеряна и перепугана своим состоянием г-жа В., каждый день в промежутках между сессиями она принимала ванну, после этого тщательно смазывала кожу маслом и укладывалась в постель поспать. Этот ритуал она исполняла с тех пор, как ее няня положила ему начало.

Первая фаза ее второго анализа была испытанием для нас обеих. Мы обе должны были проверить не только мою способность понимать ее, но и мои возможности распознавать и сдерживать агрессивные чувства, которые я испытывала при контрпереносе, в ответ на ее «свербящий и царапающий перенос». А мой контрперенос был столь же силен. Я чувствовала себя растерянной, запутавшейся, иногда почти сумасшедшей. Г-жа В. была уступчива, пунктуальна, но в ее снах и ассоциациях не было смысла, и воспроизвести их отчетливо я не могла. Однако несмотря на ее непрестанные звонки и мою досаду и растерянность, я была очень заинтересована и хотела помочь. Когда г-жа В. сказала мне, что ее любимая проделка — вводить туристов в заблуждение по поводу зданий, которые они рассматривают, я поняла, что ей нужно было испытать мою способность выносить чувство растерянности. В свою очередь, она открылась мне в своем чувстве растерянности, которое жило в ней с младенчества. Никакие искренние, истинные ее чувства не были приняты или поняты матерью, хотя за ее телом добросовестно ухаживала няня. Так что забота о девочке была противоречивой: плохой и хорошей одновременно, и это сбивало с толку растущего ребенка. Кроме того, г-жа В. находилась в повседневном контакте с матерью, которая до сих пор отрицательно влияла на психическое состояние дочери. Г-жа В. чувствовала, что за ней ухаживают, только когда она физически или психически больна. Это второе осложнение тоже тянулось через всю ее жизнь и угрожало лечебному союзу. Выздороветь — означало для нее лишиться материнской заботы о себе как о больном ребенке. Мы поняли, что прежде психическое здоровье г-жи В. было основано на разумных ограничениях предыдущего аналитика и на ее согласии с тем, чего, как она думала, он от нее хотел. Состояние, которое наступило вслед за его отъездом, казалось депрессией, горем, а фактически было полной утратой Собственного Я, так как этот объект исчез и невозможно стало продолжать его имитацию. Г-жа В. при этом регрессировала к единственно реальному для нее состоянию — особо больного ребенка.

Джозеф в своей статье (1975) подчеркивает, что псевдосотрудничающая часть пациента не дает вступить в контакт с аналитиком его реально нуждающейся в этом части, и если мы попадем в эту ловушку, то не сможем ожидать перемен от пациента, потому что не установим контакта с той его частью, которой требуется жизненный опыт «меня понимают», в противоположность «я понимаю». Г-жа В. была чрезвычайно наблюдательна, могла подметить любое мелкое изменение в моем контрпереносе или в моем внимании к ней. При этом меня потрясало полнейшее отрицание того факта, что я могу быть печальной, могу устать. Она не признавала никакой слабости во мне, ибо в паре мать-дитя она всегда была младенцем. По мере того как уменьшалась депрессия г-жи В., мое спокойствие и стиль интерпретаций, отличающие меня от прежнего аналитика, стали для нее источником тревоги. Мы смогли начать прорабатывать ее имитацию меня и ее соглашательство, не раньше, чем я поняла, как много указаний я все еще невольно даю ей.