Якобинский радикализм в России

К основным типологическим чертам данной разновидности русского радикализма как идеологии и политической философии, по нашему мнению, можно отнести следующие: 1)оправдание насильственных, диктаторских и террористических методов революционной борьбы; 2) идеи крайнего этатизма; 3) бланкизм, идеи партийного авангардизма и вождизма; 4) политический макиавеллизм; 5) правовой и нравственный нигилизм.

Идеология якобинского радикализма оказалась крайне устойчивым и широко распространенным явлением в русском революционном движении.

Родоначальником российского якобинства по праву считается декабрист П.И.Пестель – лидер Южного общества. Его увлеченность французским якобинством проявилась в самом начале формирования декабристского движения. Еще в 1818 г. на одном из тайных заседаний, где утверждался устав «Союза спасения», он смутил своих более умиренных коллег высказыванием о том, что «Франция блаженствовала под управлением Комитета общественной безопасности»[3].

Пестель был убежден, что установлению республиканского правления в России должен предшествовать переходный период («не менее десяти лет»), когда будет установлена и действовать диктатура Временного Верховного Правления. Для поддержания данной диктатуры он считал необходимым создание большого жандармского корпуса: в городах – 50 тыс., на периферии – 62,9 тыс., а всего – 112,9 тыс. жандармов. (Для сравнения: во времена Николая I в 1835 г. по всей стране в корпусе жандармов служили 3858 чел.)[4]

Только сильная власть, по мнению Пестеля, могла стать гарантией против всяческих беспорядков.

Многие исследователи отмечали весьма серьезное противостояние диктаторским взглядам и замашкам Пестеля в декабристской среде. Особенно отчетливо это проявилось в спорах представителей Южного и Северного обществ. «Пестель и Южное общество, - писал Бердяев, - представляли левое радикальное крыло декабризма. Пестель был сторонник республики через диктатуру, в то время как Северное общество было против диктатуры».[5]

«Пестелевская идея военной диктатуры, - отмечали И.К.Пантин, Е.Г.Плимак, В.К.Хорос, - вызвала в среде декабристов резкие возражения – пример Кромвеля и Наполеона они знали не хуже Радищева».[6]

В «Русской правде» Пестеля, несмотря на ее демократический характер, проглядывали черты авторитарной политической модели. Диктатура Временной Верховной власти существенно ограничивала такие гражданские права, как свобода собраний и формирование политической оппозиции. Пестелевская социальная программа предусматривала проведение жестких дискриминационных мер в отношении так называемой «аристократии» – помещичьих и буржуазных групп, оказывающих противодействие Верховному правительству. Их предполагалось «уничтожить, ежели они где-либо существуют».

Пестель, по оценке Н.М.Дружинина, вдохновлялся идеалом «всемогущего организованного государства, которое жертвует интересами отдельного гражданина во имя наибольшего благоденствия народного целого»[7].

Пестель был одним из первых российских радикалов, кто разрабатывал план физического устранения лиц, принадлежащих к царской фамилии. С этой целью он хотел организовать «гвардию обреченных», члены которой после совершения террористических акций будут принесены в жертву массам, возмущенным подобной жестокостью[8].

Твердость, воля к власти, хладнокровие, отсутствие страха перед террором, политический прагматизм – вот характерные черты радикала Пестеля. Проблему взаимоотношения личности и государства он решал в пользу сильной государственной власти. Идея этатизма занимала центральное место в политической программе Пестеля.

Другая важная черта якобинизма Пестеля – макиавеллизм, позволяющий ради революционного дела «растоптать без всякой пощады даже самые нежные сердечные струны своих товарищей»[9], принести их в жертву поставленным политическим задачам.

В годы николаевской реакции якобинские идеи не смогли развиться в каком-то конкретном политическом течении, хотя, по-видимому, у определенной части оппозиционно настроенной молодежи пестелевский радикализм находил отклик. Об этом свидетельствуют донесения жандармов, в одном из которых говорилось: «Молодежь, т.е. дворянчики от 17 до 25 лет, составляют в массе самую гангренозную часть империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыш якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще прикрывающийся маской русского патриотизма»[10].

Линию якобинского радикализма в 60-70-е гг. ХIХ в. продолжило новое поколение революционеров, которых принято называть разночинцами. В эмиграции действовал русский якобинский центр – Общество Народного Освобождения, руководимое Ткачевым, Турским, Яницким, Григорьевым и др.[11] В самой России в разных городах функционировали якобинские кружки. Наиболее известные среди них – кружок П.Г.Заичневского в Орле («Орлята»), кружок центристов, или «Центр», в Петербурге во главе с Оловянниковой-Полонской (М.Н.Ошаниной) и нечаевский кружок «Народная расправа». Часть якобинцев активно сотрудничала с организацией «Земля и воля». Якобинцы играли значительную роль в Исполнительном комитете «Народной воли». Г.В.Плеханов прямо связывал образование народовольческого движения с влиянием якобинцев[12].

В целом же в 60-70-е гг. прошлого столетия якобинское течение не было магистральным направлением российской политической мысли. Более того, идеологи якобинского радикализма вплоть до 70-х гг. вызывали глубокую антипатию среди молодежи. В особенности это относилось к фигурам Ткачева и Нечаева.

Наиболее неприемлемым в их взглядах считался политический аморализм, допускающий применение любых средств для достижения революционных целей.

Большинство народников не могло принять ткачевские и нечаевские принципы построения революционной партии, основанные на диктатуре центрального комитета. В свое время в противовес этим принципам возник кружок «чайковцев», где главными считались высокая нравственность и демократизм взаимоотношений[13].

Нечаевскому авторитаризму и аморализму воспротивились такие крупнейшие авторитеты, как А.И.Герцен, Г.А.Лопатин и даже М.А.Бакунин, который поощрял и высоко ценил революционную энергию Нечаева.

Однако с конца 70-х гг. в народничестве наметился явный поворот в сторону признания целого ряда идей якобинцев, и прежде всего их взглядов на необходимость жесточайшей централизации и дисциплины. «В 1870 году, - писал Дейч, - в партии «Народная воля» восторжествовали антипатичные всем взгляды почти что презираемого якобинца Ткачева»[14].

С провалом народнической программы «хождения в народ» усилился интерес к вопросам политической борьбы за власть и тактике политического террора. Идеологи «Народной воли» восприняли ряд якобинских идей о роли сильного централизованного государства в процессе осуществления социалистических преобразований в стране. «По- видимому, - писал П.Б.Аксельрод, - постановка проблемы государства Ткачевым оказалась наиболее близкой к ходу мыслей народовольцев и сыграла важную роль в формировании их концепции революции»[15].

Вместе с тем народовольцы не могли согласиться с той второстепенной ролью, которую Ткачев готовил широким народным массам в осуществлении революционных преобразований, с тем вариантом «казарменного счастья», когда все контролируется с помощью террористических методов властью революционного меньшинства.

С конца 70-х гг. в мире революционного подполья исподволь начал разворачиваться процесс нравственной реабилитации другого «изгоя» – Нечаева. Происходила определенная адаптация к нечаевскому революционному аморализму. Террор становился приемлемым как средство политической борьбы. «Тень «народной расправы» нависла над Россией, дух ее лидера, заточенного в Петропавловской крепости, будоражил воображение землевольцев и им сочувствущих», - отмечает Л.Сараскина[16].

«Как-то незаметно для самих землевольцев, - писал другой современный автор, - пункт «В» части «Б» программы, предусматривавший «систематическое истребление наиболее вредных или выдающихся лиц из правительства и вообще людей, которыми держится тот или другой ненавистный порядок», становился главным в их деятельности»[17].

Увлечение идеей широкомасштабного террора, призванного истребить всех представителей эксплуататорских классов и «врагов народа», - одна из главных особенностей якобинского радикализма. Ее развитие можно проследить от прокламации Заичневского «Молодая Россия» (1862 г.) до большевистского «красного террора».

От Нечаева и Ткачева якобинская линия тянется к Ленину и большевикам. С.Мицкевич, раскрывая эту преемственную связь, писал: «…Русское якобинство умерло, чтобы воскреснуть в новом виде в русском марксизме – революционном крыле русской социал-демократии – в большевизме». «Старое якобинство связывается с рабочим классом – получается большевизм». Большевики присоединили к наследству якобинства новое наследие – марксизм, «а из соединения их… получился ленинизм-большевизм»[18].

Исследователи этой преемственности обнаруживали общие черты не только в типе радикализма, но и в том, как понимали радикалы конкретные политические и теоретические вопросы. К примеру, Мицкевич, сравнивая брошюру Ткачева «Задачи революционной пропаганды России» с ленинской статьей «Выборы в учредительное собрание и диктатура пролетариата», обнаружил много схожих идей о природе и функциях социалистического государства. Он обратил особое внимание на негативные (как у Ткачева, так и у Ленина) оценки буржуазного парламентаризма и буржуазной демократии, на стремление обоих авторов найти более высокие формы демократизма в революционной диктатуре.

Ткачевскую идею о «Народной Думе» как новом правительственном органе, в который смогут войти только представители трудящихся и который именем революции будет карать все другие классы, Мицкевич сравнивал с ленинской идеей о диктатуре рабочего класса и крестьянства в форме Советов.

Якобинская природа большевизма была очевидна и для меньшевиков. Так, Н.В.Валентинов в своих воспоминаниях отмечал большое влияние русского якобинства на формирующееся мировоззрение молодого Ленина, которые еще в 1891 г. в Самаре познакомился со сторонницей Заичневского М.И.Ясневой и серьезно заинтересовался партией «якобинцев-бланкистов», а также прокламацией «Молодая Россия». В мемуарах Ясневой можно найти следующее свидетельство: «В разговорах со мной, - писала она, - Владимир Ильич часто останавливался на вопросе о захвате власти – одном из пунктов нашей якобинской программы… Я теперь еще больше, чем раньше, прихожу к заключению, что у него уже тогда являлась мысль о диктатуре пролетариата»[19].

К осени 1904 г. Ленин, по мнению Валентинова, снова вернулся к идеям русского якобинства. Это было связано с написанием работы «Шаг вперед, два шага назад». «Ленин в это время пришел к твердому убеждению, что ортодоксальный марксист-социал-демократ непременно должен быть якобинцем, что якобинство требует диктатуры, что «без якобинского насилия диктатура пролетариата – выхолощенное от всякого содержания слово»[20].

Вопрос о якобинской сущности большевизма, о параллелях между большевистской и французской якобинской диктатурами стал предметом пристального внимания многих публицистов и исследователей сразу же после событий 1917 г. Метафора «большевики-якобинцы» широко применялась в работах зарубежных историков. К примеру, симпатизировавшие большевикам В. Серж, Е. Лабрусс и А. Матьез, а также относившийся к ним враждебно А. Олар, сходились в том, что аналогии между тактическими приемами французских якобинцев и большевиков совершенно уместны. Матьез в работе «Большевизм и якобинизм» (1920г.) отмечал: «В кратком рассуждении я хотел показать, что между методами большевиков и методами французских монтаньяров не только существуют очевидные аналогии, но что одни и другие стоят в тесной связи, их соединяет как бы логическое родство»[21].

Сами большевики не скрывали, что предпочитают пользоваться якобинскими методами борьбы. Ленин неоднократно при характеристике большевистской тактики обращался к образу якобинцев. Он гордился этим родством, называя большевиков «якобинцами ХХ века». «Якобинство в Европе или на границе Европы и Азии в ХХ веке, - отмечал он, - было бы господством революционного класса, пролетариата, который, поддержанный беднейшим крестьянством и опираясь на наличность материальных основ для движения к социализму, мог бы не только дать все то великое, неискоренимое, незабываемое, что дали якобинцы ХVIII века, но и привести во всемирном масштабе к прочной победе трудящихся»[22].

Ленин испытывал также большие симпатии к ведущим представителям русского якобинства. Даже фигура Нечаева не вызывала у него неприязни. Напротив, по свидетельству В.Д.Бонч-Бруевича, Ленин возмущался тем, что слова «нечаевщина» и «нечаевцы» стали для многих революционеров бранными. Для Ленина, вспоминал Бонч-Бруевич, Нечаев был титаном революции, человеком исключительно сильной воли, талантливым организатором и конспиратором. Особое восхищение вызывало у Ленина умение Нечаева облекать мысли в четкие формулировки. Яркий пример – призыв Нечаева к уничтожению всей царской фамилии, всех членов дома Романовых. «Все это просто до гениальности!» – восклицал Ленин[23].

Ленин, реабилитируя Нечаева, видимо, чувствовал внутреннее родство с ним. Эту духовную связь подмечали многие исследователи истории русского революционного движения. [24]

Одним из первых нечаевские корни ленинизма подметил А.М. Горький. В ноябре 1917 г. он предупреждал рабочих: «Владимир Ленин вводит в России социалистический строй по ме­тоду Нечаева — «на всех парах через болото». И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к погибели в трясине действи­тельности, очевидно убеждены вместе с Нечаевым, что «правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно», и вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чем не повинных людей...»[25].

Духовная общность Нечаева и большевиков неоднократно фиксировалась в целом ряде работ. Так, М.Правдин образ Нечаева рассматривал как психологический ключ к пониманию Ленина и большевизма[26]. К тем же выводам пришел и Ф.Помпер, утверждавший, что нечаевскую традицию социального примитивизма, безнравственности и насилия продолжили диктаторы двадцатого столетия, т.е. большевики[27].

Традицию, идущую от «Катехизиса» к большевикам, особо выделял А.Улам[28] и многие другие авторы.

Большинство современных исследователей сходятся в том, что в идеологии и политической практике большевизма родовые черты якобинизма обрели свое полнейшее воплощение. Установленная большевиками партийная диктатура в сочетании с методами террора и сверхцентрализацией общественной жизни вполне соответствовала этатистской модели русских якобинцев. Принцип революционной целесообразности стал оправданием широкомасштабной деятельности репрессивных органов.

Якобинский идеал полного подчинения индивида высшим государственным интересам и тотального контроля за его деятельностью и мыслями максимально реализовался в идеологии сталинизма. В духовной атмосфере сталинского режима чувствовалось присутствие нечаевщины. «Нечаевщина, - отмечали И.Пантин и Е.Плимак, - тысячекратно воспроизведена в сталинщине»[29].

Период сталинизма отмечен не только гипертрофированным развитием черт якобинского радикализма. Некоторые из них, наоборот, не только не усилились, а ослабли до такой степени, что почти полностью исчезли. Так в сталинскую эпоху революционно-освободительный пафос якобинского радикализма выродился в охранительский консерватизм и реакцию, превратившись в свою противоположность.

Беззаветная преданность революционному делу уступила место партийно-государственному, номенклатурному карьеризму и идейному формализму. Произошли глубокие сдвиги и в самой духовно-психологической структуре большевистского радикализма.

Таким образом, якобинская линия российского радикализма завершила свою жизнь в сталинизме. Вместе с нею закончилась история и всей русской революционной интеллигенции как особого духовного «ордена». Данный итог заставляет обратиться к рассмотрению такого феномена, как большевизм, от которого идут духовные нити, с одной стороны, к прошлому русского радикализма, а с другой – к сталинизму.