Страдания по сверхчеловеку

Читатель, от которого я чего-либо ожидаю,

должен обладать тремя качествами. Он должен

оставаться спокойным и читать не торопясь;

не припутывать постоянно самого себя и своё

"образование"; и, в-третьих, не ожидать в конце, как бы в виде результата, новых таблиц.

Ф. Ницше

М. Хайдеггер по поводу упрёков делаемых Ницше со стороны различных авторов в связи с тем, что образ сверхчеловека у него неопределёнен и неуловим, замечает, что, делающие эти упрёки, просто не понимают того, "что сущность сверхчеловека состоит в выхождении "сверх" прежнего человека".[126] Это означает, по его мнению, что если человек ещё ищет "сверх" себя каких-то идеалов и прочая, то сверхчеловек уже не нуждается в этом "сверх", "ибо он единственно человека самого волит, и именно не в каком-то особенном аспекте, но прямо как господина безусловного простирания воли полностью раскрытыми средствами господства, имеющимися на земле. В существе этого человеческого бытия заключено то, что всякая частная содержательная цель, всякая определённость этого рода оказывается несущественной и всегда – лишь случайным средством".[127] Таким образом, расписывать и вырисовывать те или иные черты характера, те или иные черты его лица и тела, например, это не имеет необходимости, ибо это несущественное и лишь случайное, лишь средство для существования сущностной определённости. "Безусловная же определённость ницшевской идеи сверхчеловека, – пишет Хайдеггер, – заключается как раз в том, что Ницше познал сущностную неопределённость безусловной власти, хотя и не высказал её таким образом".[128] Здесь хорошо видно, что для Хайдеггера и для тех, кто понимает, что такое метафизика, "портреты" и "образы" сверхчеловека есть нечто случайное и несущественное, коль скоро схвачена и выявлена суть.

Совершенно иная позиция у Ж. Делёза. Делёз пишет: "Сверхчеловек означает не что иное, как сосредоточие в человеке всего, что может быть утверждено, это высшая форма того, что есть, тип, представленный в избирательном Бытии, порождение и субъективное начало этого бытия. Вот почему сверхчеловек оказывается на перекрещении двух генеалогий. С одной стороны, он порождается в человеке – через посредничество последнего человека и человека, который хочет гибели, но он их превосходит: разрывая, преобразуя человеческую сущность. С другой стороны, рождаясь в человеке, сверхчеловек не является человека порождением: это плод любви Диониса и Ариадны. Сам Заратустра придерживается первой генеалогической линии, стало быть, он уступает Дионису, он его пророк или провозвестник. Заратустра называет сверхчеловека своим детищем, но он ему уступает, поскольку настоящим отцом сверхчеловека является Дионис".[129] Как видим, здесь речь идёт уже не о метафизике, а о мифе и теперь уже этим всё сказано.

Д. Галеви, в свою очередь, отмечает, что сверхчеловек для Ницше – это символ и обещание возможного освобождения от случая и рока. Это стремление сказать жизни "да" и дать ответ на вопрос о возможности облагородить человечество.[130] Средства этого облагораживания, как полагает Галеви, очевидны – это, прежде всего, прославление именно человеческого существа и новых добродетелей избранного меньшинства, сильных, которые сами определяются их долг и объём власти, которые и должны вывести человечество к высшему будущему. В идее сверхчеловека Ницше, безусловно, и с этим трудно не согласиться, усматривает принцип действия и надежду на спасение для человечества, скатывающегося, по мнению Ницше, в пучину декаданса и в объятия Ничто. Но затем Галеви вдруг задаётся вопросами: "В чём же заключается смысл этой идеи? Это символ или реальная действительность? Иллюзия или надежда?" и заключает: "Трудно ответить на эти вопросы".[131] Но ответ у него всё-таки нашёлся. "Нам кажется, – пишет Галеви, – что главным образом Сверхчеловек – мечтательная ложь поэта-лирика. Каждый существующий вид имеет свои границы, которых он не может переступить; Ницше знает это и пишет именно об этом".[132]

О каких границах вида идёт здесь речь и причём здесь границы вида? Мне представляется, что по этому поводу великолепно высказался В.С. Соловьёв: "Всё дело в том, как мы понимаем, как мы произносим слово "сверхчеловек". Звучит в нём голос ограниченного и пустого притязания или голос глубокого самосознания, открытого для лучших возможностей и предваряющих бесконечную будущность".[133] Соловьёв подчёркивает именно тот факт, что "вся история только о том и говорит, как собирательный человек делается лучше и больше самого себя, перерастает свою наличную действительность, отодвигая её в прошедшее, а в настоящее вдвигая то, что ещё недавно было чем-то противоположным действительности – мечтою, субъективным идеалом, утопией".[134] И границы вида здесь совершенно ни при чём, если речь идёт о физиологических, телесных границах, ибо вид или "такая животная форма", по мнению Соловьёва, с чем трудно не согласиться, "сохраняя свои типичные черты, оставаясь существенно тою же, может вместить в себе беспредельный ряд степеней внутреннего – душевного и духовного – возрастания: от дикаря-полузверя, который почти лишь потенциально выделяется из мира животных, и до величайшего гения мысли и творчества. … Такая морфологическая устойчивость и законченность человека как органического типа нисколько не противоречит признаваемой нами истине в стремлении человека стать больше и лучше своей действительности, или сверхчеловеком (выделено мной, – В.С.), потому что истинность этого стремления относится не к тем или иным формам человеческого существа, а лишь к способу его функционирования в этих формах".[135] Таким образом, стремление подняться над действительностью, и стать относительно её сверхчеловеком, можно рассматривать, и как идеал, и как мечту или как иллюзию и утопию, или как ложь поэта. Но это только сегодня, в этой действительности это иллюзия, идеал или ложь поэта. Со временем они могут стать действительностью и история свидетельство тому, как те или иные иллюзии, утопии, идеалы вдруг становились действительностью, причём порой необычайно страшной действительностью, если вспомнить про иронию истории, либо смешной и глупой, если учитывать, что в первом случае историческая действительность предстаёт как трагедия, а при повторении как фарс. Может потому Заратустра и произносит неоднократно свои заклятия:

"Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!

…

Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.

Ах, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.

…

Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою надежду!"

Разбирая идею сверхчеловека, Соловьёв весьма хорошо подметил, что "из окна ницшеанского "сверхчеловека" прямо открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и если, пускаясь без оглядки в этот простор, иной падёт в яму, или завязнет в болоте, или провалится в живописную, величавую, но безнадёжную пропасть, то ведь такие направления ни для кого не представляют безусловной необходимости, и всякий волен выбрать вон ту твёрдую и прекрасную горную дорожку, на конце которой уже издалека сияют средь тумана озарённые вечным солнцем надземные вершины".[136] Но "вон та горная твердая и прекрасная дорожка" Соловьёва отнюдь не горная, а горняя, в конце которой в божественном сиянии возникает вдруг "надземная" вершина – Богочеловек. Только в таком варианте Соловьёв готов принять и разбирать идею сверхчеловека, только через это "окошко" готов он смотреть. Остаётся только гадать, то ли не слышал вообще, то ли не захотел Соловьёв услышать Заратустру, действительно любившего горные дороги и горные вершины и с них взывавшего: "Оставайтесь верны земле, братья мои, со всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.

Не позволяйте вашей добродетели улетать от земного и биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели!

Приводите, как я, улетевшую добродетель обратно к земле, – да, обратно к телу и жизни: чтобы дала она свой смысл земле, смысл человеческий!"[137]

В отличие от всего сказанного выше Ф. Юнгер полагает, что "приход сверхчеловека, как его представлял себе Ницше, становится очевидным из христианской традиции. Его можно рассматривать как антипода христианского святого. Необходимым образом он включает в себя критику человека. Это не человек совершенной морали, ибо к нему прикладываются совершенно аморальные критерии. … Сверхчеловек является там, – продолжает Юнгер, – где человек лишается смысла. … Он сам придаёт себе цену и ранг".[138] Подходы, как мы уже видели, могут быть самыми разными. Возможен и такой. Вот только большое сомнение вызывает утверждение о том, что сверхчеловек – это антипод христианского святого, а про аморальные критерии вообще утверждение забавно. Эти критерии можно рассматривать и как в высшей степени моральные, ибо моральные суждения, как и моральные критерии в действительности неоднократно менялись местами, так как "в действительности "добро" неоднократно и самым коренным образом превращалось в "зло".[139]

Рассуждая о сверхчеловеке Ф. Ницше, нельзя обойти тот факт, что уже достаточно давно в русской философской и публицистической литературе стало само собой разумеющимся и общепринятым мнение о том, что Ф.М. Достоевский во многом предвосхитил идеи Ницше, и показал их разрушительное действие на человека, особенно в отношении учения о сверхчеловеке. Но не менее давно известно и то, что само собой разумеющееся и общеизвестное отнюдь далеко не всегда является истинным или адекватно отображающим положение дел. Попробуем разобраться в состоятельности подобных утверждений.

В.В. Розанов как-то высказал мысль о том, что русская литература – это гимн униженному и оскорблённому, но подобная характеристика, как ни к кому другому подходит к Ф.М. Достоевскому. Достоевский выписывает, прежде всего, человеческое страдание и пытается выявить его смысл. Герои Достоевского, в массе своей, это материально необеспеченные люди с весьма скудным духовным миром. Это по преимуществу нетворческие люди. Они постоянно не уверены в себе, чувствуют себя усталыми и они несчастны. Жизнь для них трудна. Жизнь во всех проявлениях своих постоянно "унижает достоинство" героев Достоевского. Тюрьма, смерть (насильственная или самоубийство), сумасшествие – вот удел многих героев Достоевского. Сплошная трагедия, но герои Достоевского не желают трагедии, они не готовы к трагедии. Они бунтуют порой, но и бунта своего не выдерживают. Они желают "спрятать голову в песок небесных вещей", но и это им далеко не всегда удаётся. Они живут умирая. У всех этих "героев" нет будущего, а, потеряв надежду и цель, человек превращается в животное или злобное чудовище. Если не то и не другое, то для "героя" есть у Достоевского "подполье".

Самую лучшую, на мой взгляд, характеристику героям Достоевского и ситуации, в которой они оказались можно, пожалуй, найти в "Записках из подполья", хотя автор записок и говорит лишь о себе. Но здесь всё и все герои Достоевского. "Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен.)"[140] Так начинает свои записки подпольный человек. А вот как он их заканчивает: "мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про неё. Ведь мы до того дошли, что настоящую "живую жизнь" чуть не считаем за труд, почти за службу… Ведь мы даже и не знаем, где и живое-то живёт теперь и что оно такое, как называется? … Мы даже и человеками-то быть тяготимся, – человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворождённые, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам всё более и более нравится. Во вкус входим".[141] Всё в этом фрагменте сказано более чем ясно.

Поэтому можно с большой долей уверенности утверждать, что герои Достоевского – это "неудавшиеся", в большинстве своем, несостоявшиеся и озлобленные люди, движимые завистью и местью. Люди болезненных, пограничных состояний, впавшие в самодовольство и непомерные амбиции. Безнадёжность и бессилие – вот удел героев Достоевского, которых по какому-то, мягко говоря, недоразумению пытаются выдать за сверхчеловека Ницше или на примере которых показывают разрушительность, неправильность, несостоятельность и т.п. идей Ницше. Ведь, главной чертой всех этих героев является слабость и неуверенность в себе, какое-то неудержимое влечение ко всему уродливому и безобразному, к тому, что ломает, уродует, и разрушает их жизнь, в конечном счёте. Эти слабые и неуверенные в себе могут лишь вожделеть власти и господства, ибо "воля к власти" не может возникать",[142] она либо есть, либо её нет. Ни о какой воле к жизни, как воле к власти здесь и речи быть не может, но лишь о вожделении власти и господства над другими, как компенсации своей ущербности, неполноценности, слабости, неуверенности в себе.

Рассмотрим пример Раскольникова. Самое первое, что можно сказать о Раскольникове, характеризуя его, так это то, что ему присущи озлобленность, зависть, страх и отчаяние, происходящие от нужды, от нищеты. Он пребывает в постоянном истерическом состоянии. На этом фоне Достоевский выписывает состояние преступной совести. Раскольников просит девочку помолиться за раба божия Родиона, и тут же ощущает облегчение и провозглашает царство рассудка, воли и силы. Доктор, например, даёт следующую характеристику: исступленный ипохондрик с бешеным тщеславием в состоянии психического расстройства, причём сие расстройство было ещё до убийства старухи и её сестры, а после убийства оно усугубляется. Только больной с расстроенной психикой мог "полюбить" больную и уродливую девушку и высказать намерение жениться на ней. Больное и уродливое тянется к больному и уродливому. Вид здоровых, активных, жизнерадостных людей его раздражает и угнетает.

После того, как Раскольников открылся Соне, (сообщил о своём преступлении) становится очевидным, что он слаб и бунта своего не выдерживает. Он боится одиночества, не выдерживает его. Это прямо противоположно тому, чему учил Заратустра. Можно сказать, что всё, что делает Раскольников – это бегство больного от здорового и здоровья. Вся книга пронизана, как мне кажется, именно этим. Но тот, кто столь сильно страдает от действительности, учил Ницше, сам есть неудавшаяся, больная действительность. То, что Раскольников болен, несомненно.

"Я трус и подлец", говорит Раскольников о себе. И это не просто фраза, произнесённая для того, чтобы слышавший взялся её опровергать. "Я хотел Наполеоном сделаться", говорит он Соне. Но все его рассуждения о Наполеоне – сущий детский лепет на лужайке. (Убил бы или нет Наполеон старушку, чтобы деньгами разжиться для начала своей карьеры.) Да само желание сделаться Наполеоном многое разъясняет и на многое наводит. "Я озлобился и не захотел работать, зарабатывать, содержать себя", а это уже, согласно Гегелю, есть умонастроение черни. Озлобленность, зависть, ненависть, месть – это набор качеств, присущих, согласно Ницше, человеку рессентимента. Это декаданс и декадентство в духе Ницше. "Я только осмелиться захотел и убил", исповедуется Раскольников Соне и здесь в очередной раз демонстрируется его неуверенность в себе и слабость. Позднее в "Бесах" Кириллов скажет, что убить другого, это низший пункт своеволия недостойный приличного человека. Для приличного человека и это будет высшим пунктом своеволия характерно убить себя. Кириллов полагает себя первым, дошедшим до этой мысли, как и Раскольников, полагал себя первым, дошедшим до своей мысли, т.е. в убийстве другого из заявления своего своеволия.

Всё для меня здесь и сейчас, вот позиция Раскольникова и он говорит об этом неоднократно. Но такого эгоизма Ницше не приемлет. Утверждая чистоту и необходимость эгоизма, Ницше, как уже было отмечено выше, одновременно выступает против слепого, ничтожного и невзыскательного себялюбия, которое заключается в том, чтобы "ощущать своё суждение как всеобщий закон".

Это ли сверхчеловек Ницше? Это ли герой Ницше? Сверхчеловек – это неукротимая воля к жизни, а тем самым и воля к власти, но отнюдь не вожделение власти, это жажда творчества и созидания, это великая надежда. О некоторых героях Достоевского можно сказать и словами Ницше: "они на расстоянии пяти шагов от эксцесса, анархии, разнузданности – всего того, что характерно для человека декаданса",[143] хотя некоторые из них уже проделали и эти пять шагов.

Герои Достоевского – это ярчайший пример тех признаков упадничества, деградации, декаданса, о которых писал Ницше. Это нигилисты и одновременно твари дрожащие, сомневающиеся, но наглые. Вожделеющие власти и стремящиеся насилием и разрушением утвердить себя. Для них так и осталась не взятой последняя вершина – это собственное "Я". Безусловно, им свойственно влечение к собственному "Я", но и это влечение болезненное. Это влечение к "Я" вожделеющему и раздувающему себя, свои потребности и переживания, свои страхи до масштабов чуть ли не космических и метафизических. Герои Достоевского, несомненно, нигилисты, как весьма справедливо подметил Ю.Н. Давыдов[144], и Достоевский, безусловно, прослеживает логику нигилизма, ведущую к самоубийству или убийству другого, но это только один из видов нигилизма, пассивный нигилизм по Ницше и не более того. Но коль скоро Достоевский прозрел нигилизм, его логику и последствия, утверждает Ю.Н. Давыдов, то Достоевский и предвосхищает пагубность и разрушительность "ницшеанских идей", поскольку Ницше утверждает нигилизм и даже требует довести его до конца. Но вот чего не приметил Ю.Н. Давыдов или умолчал о том, что, согласно Достоевскому, с утратой "высшего смысла" и "нравственного абсолюта" человек жить не может и непременно убьёт себя, а Ницше говорит, что только с расставания с прежними высшими ценностями, уже переставшими быть такими, с утверждением новых ценностей, т.е. с превращением пассивного нигилизма в активный становится возможной жизнь человека, т.е., по сути, с преодоления нигилизма. А отсюда следует, что герой Ницше, это человек будущего "наново освобождающий волю, возвращающий земле её цель, а человеку его надежду, это антихрист и антинигилист, этот победитель Бога и Ничто",[145] причём сам Ницше считает совершенно смешным занятием изобретать ценности, смыслы и абсолюты, превосходящие ценность действительного мира,[146] ибо он стремится "ничем себя не морочить и видеть разумность в реальности – а не в "разуме", ещё того менее в "морали"[147] и призывает к мужеству перед реальностью.

Заратустра, учащий сверхчеловеку, но сам таковым не являющийся учит весьма ясно и просто: "Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на себя: эта суровость необходима каждому, кто восходит на горы. … Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на звёзды – лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей последней вершиной!".[148] Эта задача, такой взгляд героям Достоевского оказались не по силам. Они могли смотреть на себя только снизу вверх, и зрение сыграло с ними дурную шутку. Смотрящий на нечто снизу, всегда видит его несколько или непомерно больше, чем оно есть на самом деле. Смотря снизу вверх на себя, они как бы возвышали, превозносили, увеличивали себя, своё "Я". И их слабых, но вожделеющих их же собственное "Я" начинало подавлять и разрушать. Смотреть не снизу вверх на себя, а сверху вниз, только так возможно достижение вершины и покорение вершины, т. е. овладение своим собственным "Я" и подчинением его себе самому. "Я" – это самая высочайшая, труднейшая и опаснейшая вершина, взять которую, овладеть которой весьма сложно было даже Заратустре. Но взять её и подчинить её себе, стать господином собственного "Я", господином собственной воли – это главнейшая задача для сверхчеловека, для желающего созидать, творить дальше и больше себя и расточать себя, не ожидая награды или "проездного билета" в вечность. Всё это оказалось не по силам душам мрачным и слабым, пребывающим в угрюмом и непроглядном хаосе вожделений. Единственное, на что они оказываются способными, это преступить черту, установленную не ими, но для них. Они вожделеют власти и господства, не имея воли к власти. Они лишь рабы своего вожделения. Они не смеют и не помышляют убрать, уничтожить черту, но лишь смеют, движимые вожделением преступить её. И тем самым они "не заявляют своеволия", ибо заявить-то и нечего, а лишь преступают порог хозяйских покоев без разрешения хозяев. А что бывает с рабами, нарушившими запрет, хорошо известно с давних пор. Состояние преступной совести, базирующейся на христианстве, христианской морали, выписывает Достоевский и не более того. Уже упоминавшийся В.В. Розанов как-то заметил: "Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в "сволочь" на Руси и стал пророком её".[149]

Герои Достоевского одиноки, но это не то одиночество, которое любит Заратустра и советует своим ученикам. Для героев Достоевского характерно одиночество как оставленность, заброшенность, покинутость. "Одно дело – покинутость, другое – одиночество", учил Заратустра. Если опаснее быть среди людей, чем среди зверей, то это покинутость. Если появляется мысль о том, что брать это лучше, чем давать и в этом брать испытывается больше наслаждения, чем в давать и дарить, то это покинутость. Если возникает мысль, что красть, в красть больше наслаждения, чем в брать, то и это покинутость. Когда только один выход: "Скажи свое слово и умри!" – это покинутость. Но разве не весь здесь Раскольников или Кириллов, как впрочем, и любой другой из персонажей Достоевского, в интересующем нас аспекте? Злоба, мрак и зависть в душе, переживание оставленности, покинутости и в итоге бунт (убийство или самоубийство), ради привлечения внимания или самоутверждения. Это ли герой Ницше? Этому ли учит он? Но даже если и не вдаваться в изыскания по поводу одиночества и покинутости, то в любом случае для героев Достоевского одиночество – это бегство больного, а для Ницше-Заратустры – это бегство от больных. Можно сказать и так, что Достоевский исследует болезни человеческого духа, мастерски их выписывает, но дальше этого не идёт, здесь и останавливается. Ницше же требовал преодоления этих болезненных состояний.

Одним из существеннейших аспектов, характеризующих сверхчеловека и присущих сверхчеловеку является свобода. О свободе, свободном уме, свободном человеке Ницше писал достаточно много. В работе "К генеалогии морали" содержится, как мне представляется, едва ли не прямая характеристика сверхчеловека как свободного существа. "Если…мы перенесёмся в самый конец этого чудовищного процесса, туда, где дерево поспевает уже плодами, где общество и его нравственность нравов обнаруживают уже нечто такое, для чего они служили просто средством, то наиболее спелым плодом этого дерева предстанет нам суверенный индивид, равный лишь самому себе, …короче, человек собственной независимой деятельной воли, смеющий обещать, – и в нём гордое, трепещущее во всех мышцах сознание собственной мощи и свободы, чувство совершенства человека вообще. Этот вольноотпущенник, действительно смеющий обещать, этот господин над свободной волей, этот суверен – ему ли было не знать того, каким преимуществом обладает он перед всем тем, что не вправе обещать и ручаться за самого себя, сколько доверия, сколько страха, сколько уважения внушает он – то, другое, третье суть его "заслуга" – и вместе с этим господством над собою ему по необходимости вменено и господство над обстоятельствами, над природой и всеми неустойчивыми креатурами с так или иначе отшибленной волей? "Свободный" человек, держатель долгой несокрушимой воли, располагает в этом своём владении также и собственным мерилом ценности: он сам назначает себе меру своего уважения и презрения к другим; и с такой же необходимостью, с какой он уважает равных себе, сильных и благонадёжных людей (тех, кто вправе обещать), – стало быть, всякого, кто, точно некий суверен, обещает с трудом, редко, медля, кто скупится на своё доверие, кто награждает своим доверием, кто даёт слово как такое, на которое можно положиться, ибо чувствует себя достаточно сильным, чтобы сдержать его даже вопреки несчастным случаям, даже "вопреки судьбе", – с такой же необходимостью у него всегда окажется наготове пинок для шавок, дающих обещания без всякого на то права, и розга для лжеца, нарушающего своё слово, ещё не успев выговорить. Гордая осведомлённость об исключительной привилегии ответственности, сознание этой редкостной свободы, этой власти над собою и судьбой проняло его до самой глубины и стало его инстинктом – как же он назовёт его, этот доминирующий инстинкт, допустив, что ему нужно про себя подыскать ему слово? Но в этом нет сомнения: этот суверенный человек называет его своей совестью …".[150]

Даже при самом поверхностном прочтении Заратустры или знакомстве с работами Ницше хорошо видно, что свобода необходима для творчества, для созидания и именно для творчества и созидания должен быть свободен человек или те, кто встал на путь Заратустры, для кого цель сверхчеловек.

Свобода, о которой говорит Ницше – это, прежде всего, радость и сила самоопределения, это расставание со всякой верой и кумирами, это умение полагаться на себя и "умение держаться на тонких канатах и возможностях и даже танцевать ещё над пропастями. Такой ум был бы свободным par excellence ",[151] а это, бремя и опасность, очевидно, доступны далеко не каждому.

Сам Ницше уверен, что человек пока ещё не готов к свободе, к свободе духа, ибо в нём ещё много от животного. Он полагает, что необходима долгая работа по подготовке человека к свободе, причём с соблюдением величайшей осторожности. "Мы же теперь находимся в самом разгаре этой работы освобождения от цепей, пишет он, – и нам при этом необходима величайшая осторожность. Только вполне облагороженному человеку может быть дарована свобода духа… Всё ещё, по-видимому, не настала пора, чтобы над всеми людьми, как над древнейшими пастухами, разверзлись небеса и послышался голос, возвещающий: "на земле мир и в человецех благоволение!" Да, и теперь это ещё жребий только отдельных, единичных личностей".[152]

Свобода познающего духа, утверждает вместе с тем Ницше, ведёт к добродетелям, подтверждая их полезность. Такими добродетелями, с точки зрения Ницше, являются прежде, всего умеренность, справедливость и душевное спокойствие. Они, безусловно, будут присущи свободному духу, а развитый свободный дух не будет нуждаться ни в каких внешних нравственных запретах и предписаниях.

Но свобода для Ницше – это и "то, что имеешь волю к собственной ответственности. Что сохраняешь дистанцию, которая нас разделяет. Что становишься равнодушным к тяготам, суровости, лишениям, даже к жизни. Что готов жертвовать за своё дело людьми, не исключая и самого себя. Свобода означает, что мужские, боевые и победные инстинкты господствуют над другими инстинктами, например над инстинктом "счастья". Ставший свободным человек, а в гораздо большей степени ставший свободным ум, топчет ногами тот презренный вид благоденствия, о котором мечтают мелкие лавочники, христиане, коровы, женщины, англичане и другие демократы. Свободный человек – воин. – Чем измеряется свобода, как у индивидов, так и у народов? Сопротивлением, которое должно быть побеждено, трудом, который расходуешь, чтобы оставаться наверху ".[153]

Свобода, как её полагает и утверждает Ницше, может и должна быть именно в самостоятельном полагании, установлении добра и зла. Да, человек должен сам решать, что есть добро и что есть зло, а не выбирать между добром и злом уже кем-то для него установленными.

Путь свободы, таким образом, это трудный путь, который далеко не каждому по силам. Этот путь требует мужества, твёрдости, героизма и ответственности. И, по сути, свобода всегда возможна лишь для немногих. Путь свободы тяжек и сложен даже тогда, когда "в белом венчике из роз впереди Иисус Христос", но ещё многажды труднее он, когда "Бог мёртв!" Свобода, таким образом, аристократична. А потому и требует Заратустра:

"Покажи мне на это своё право и свою силу.

Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя?

Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много судорог честолюбия!

Докажи мне, – требует Заратустра, – что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!

…

Свободным ты называешь себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.

Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от рабства.

Свободный от чего? Какое до этого дело Заратустре? Но твой ясный взор и должен поведать мне: свободный для чего? ".

Можешь ли ты дать себе своё добро и своё зло и навесить на себя свою волю как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьёю и мстителем своего закона".[154]

Достоевский, как подчёркивал Бердяев, исследует судьбу человека отпущенного на свободу. Вот-вот, отпущенного на свободу. А как ведёт себя пёс, сорвавшийся с цепи или отпущенный с цепи после долгого сидения на оной? Ужасен и страшен может быть этот пёс в первые минуты отпущенности. У Достоевского нет свободного человека, он и не знает такого, а есть лишь отпущенные или сорвавшиеся. А свободный и отпущенный на свободу – это не одно и то же. Отпущенному на свободу ещё надо стать свободным. Это-то у героев Достоевского и не получается. Свобода у Достоевского гибнет, исчезает или от раскрывающегося в ней зла и произвола отпущенных, или от принуждения к добру. Это увидел и понял Ницше. И для него свобода не есть принуждение в добре или действие во зле, которые (добро и зло) уже есть, определены и установлены как таковые, но вместе с тем она отнюдь и не произвол. Герои Достоевского должны погибнуть, если свободно не найдут в себе свободной силы узнать, что их свобода – это Христос, указующий, определяющий и полагающий их свободу. Но Христос пришёл всего лишь исполнить закон и научить повиновению, правда, через любовь. Таким образом, свобода установленная, определённая и указанная человеку, но установленная не самим человеком это и есть свобода? Свобода для Ницше это самостоятельное полагание и творчество, как добра, так и зла. "Я хочу знать, – пишет он, – дающий ли ты человек или принимающий формы: если ты созидающий, ты принадлежишь к свободным; если ты – принимающий формы, ты их раб и орудие".[155]

Достоевский, по Бердяеву, поражён религиозной болью и мукой и взыскует спасения и искупления. [156] На своих героях Достоевский исследует пределы глубины падения человека в мерзости, подлости, низости, разврате и т.п., вплоть до безумия и преступления, чтобы ещё и ещё раз убедить себя и других в том, что единственное средство, спасающее человека, даже впавшего в величайшую мерзость – это вера в Бога, во Христа, искупляющего и спасающего. Утрата этой веры, утрата нравственного идеала – Христа, это гибель человека. Человеку, даже самому падшему, необходимо вовремя обнаружить в себе хотя бы проблеск, хотя бы искру света Христова и человек будет спасён. Неумение найти эту искру или просто сомнение – это гибель человека. Вот потому-то все герои Достоевского необычайно раздвоены, половинчаты и в своем "атеизме", и в своей мерзости и даже в вере, в своём добре и зле. Даже в самых мерзопакостных героях, согласно Достоевскому, вдруг могут быть обнаружены проблески, искорки чести, достоинства, любви, сочувствия и т.п. Вот только вовремя бы их обнаружил сам герой и тогда спасён будет. Очищение через величайшее страдание гарантировано. В противном случае саморазрушение.

Весь кошмар героев Достоевского заключался в том, что они обречены были делать выбор между Христом и Антихристом, Богом и Дьяволом. Выбор одной из сторон не упразднял, не уничтожал другую. И именно в этом суть трагедии героев. Один не Бога не приемлет, но лишь мир, устроенный им, другой убеждает себя в неверии, зная, что Он всё тайное сделает явным, третий пытается соединить в себе и то, и другое. В результате великая усталость – не мочь, не хотеть, не ценить. Творчество Достоевского – это поиск тех границ, в рамках которых человек не утрачивает своей человечности, сохраняя себя, но человечность у Достоевского неразрывно связана с образом Христа. Во всех этих исканиях Достоевский был и остался христианином и в его творчестве красной нитью проходит борьба Христа и Антихриста, где основным полем битвы является человек.

Совершенно иную задачу относительно человека ставит перед собой Ницше и суть этой задачи в том, чтобы научить человека смотреть на свою будущность как на свою волю, как на нечто, зависящее только от человеческой воли.[157] Ницше требует высшего человека, т.е. высшей ответственности, высшей обязанности. Он требует от человека творческого избытка мощи и власти, выступая против "новооткрытого русского нигилизма", который "не только говорит Нет, хочет Нет, но – страшно подумать! – делает Нет".[158]

Борьба Бога и Дьявола в душе человека, это, не что иное, как свидетельство великого отвращения и великой жалости к человеку. Единство же подобного отвращения и жалости и порождают волю к Ничто и нигилизм. Что собственно мы и видим у Достоевского на примере его героев, ибо в Достоевском и переплелись отвращение, жалость и страх. Герои Достоевского – это люди, как уже отмечалось, "болезненные", надломленные, а " болезненные люди суть великая опасность человека: не злые, не "хищники", – писал Ницше. – Заведомо увечные, поверженные, надломленные – слабейшие суть те, кто по большей части минируют жизнь под человеком, кто опаснее всего отравляют и ставят под вопрос наше доверие к жизни, к человеку, к самим себе. … На такой вот почве самопрезрения, сущей болотной почве, произрастает всяческий сорняк, всяческая ядовитая поросль… здесь непрерывно плетётся сеть злокачественного заговора – заговора страждущих против удачливых и торжествующих, здесь ненавистен самый вид торжествующего. И сколько лживости, чтобы не признать эту ненависть ненавистью! … Чего они, собственно, хотят? По меньшей мере, изображать справедливость, любовь, мудрость, превосходство – таково честолюбие этих "подонков", этих больных!"[159]

Вместе с тем Ницше ясно и однозначно указывает и на то, что в действительности происходит прямо обратное тому, чему он учит: "притязание на независимость, на свободное развитие, на laisser aller изъявляется с наибольшей горячностью теми, для кого никакая узда не была бы слишком строгой – это имеет место in politicis, это имеет место в искусстве. Но это симптом decadence: наше современное понятие "свобода" есть лишнее доказательство вырождения инстинкта".[160] Это как раз та свобода, о которой Ницше говорит: "Свобода, которой я не разумею…". Это возможно, по Ницше, лишь там, "где живут слишком быстро, – живут слишком безответственно: именно это называют "свободой".[161] Свобода для Ницше, напомню ещё раз, это, прежде всего, "то, что имеешь волю к собственной ответственности!", а измеряется свобода только трудом, который затрачивается для того, чтобы оставаться, как говорит Ницше, "наверху". Но свобода как "воля к ответственности" и "тяжкий труд" доступна далеко не каждому. Даже как дар, свобода оказывается далеко не каждому по силам.

Повторим ещё раз: свобода – это тяжкий труд и воля к ответственности, что доступно далеко не каждому, так полагал Ницше. Один хочет свободы, но не хочет ответственности и не предполагает её, но тогда порождается произвол. Другой хочет свободы, но при этом палец о палец не ударит, ради её обретения, но только говорит и моргает. Третий не выдерживает этого каждодневного труда и тогда, как говорил Заратустра: "вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он себе маленькую наряженную ложь",[162] "разбились крылья духа их: теперь ползает он всюду и грязнит всё, что гложет. Некогда мечтали они стать героями – теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой".[163] Парадокс Ницше и его идей, как подметил Л. Андреев, в том, что Ницше любил сильных и писал для сильных людей, но вдруг сделался проповедником для нищих духом и слабых.[164]

Вспомним беседу Заратустры с юношей. Там как раз и подчёркивается тот факт, что нельзя освободиться и возвыситься вмиг. Нельзя просто объявить себя высшим и благородным. Нельзя освободиться и возвыситься, не избавившись от дурных инстинктов, ибо много "псов" сидит в темницах души нашей или много ещё в человеке от животного. Очиститься должен ещё дух. Только в этом случае свобода познающего духа, утверждает Ницше, ведёт к добродетелям, подтверждая их полезность.

Сам Ницше "словом сверхчеловек" обозначил, как уже было отмечено, лишь тип самой высокой удачливости.[165] Ни о каком святом, полусвятом или антисвятом, антихристе здесь речи нет, и не было. Не соглашался Ницше и с трактовкой сверхчеловека в духе дарвинизма или рассмотрения его с точки зрения "культа героя". Все это он рассматривал как создание нового идола или идеала. Если мы хотим понять суть, то, очевидно, следует, принимая указания Ницше, присмотреться к образу Заратустры, ибо "почти повсюду было понято с полной невинностью в смысле ценностей, противоположных тем, которые были представлены в образе Заратустры".[166]

Можем мы хотя бы приблизительно, но в духе Ницше, "нарисовать" для себя более или менее верный образ сверхчеловека? Думаю, что да. Собирая различные характеристики и описания того, что нравится Ницше-Заратустре в человеке, обращаясь к тому, что Ницше нравилось в языческом, классическом, благородном и аристократическом, высказанные в различных работах, можно, пусть и приблизительно, такой образ воссоздать.

Сверхчеловек – это, прежде всего, свобода, свободный человек. И Ницше о таком человеке пишет весьма много. Уже отталкиваясь только от "К генеалогии морали", мы можем сделать вывод, что сверхчеловек, – это суверенный индивид, обладающий собственной независимой волей, господин над свободной волей, т.е. господин над самим собой. В силу этого он и господин над обстоятельствами и всеми слабыми волей. Это творец ценностей, доминирующим инстинктом которого, стала совесть. Это тот, кто обладает, отметим и подчеркнём это, привилегией ответственности.[167] Обратившись к "Антихристу", мы можем прочесть следующее: "Духовно одарённые, – пишет он, – как самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель, – в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие – это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, – это их отдых … Познание для них форма подвижничества. – Такой род людей более всего достоин почтения – это не исключает того, что они самые весёлые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми".[168] Здесь же Ницше говорит и о том, что дурные манеры им запрещены. Но самое главное то, что они не вожделеют господства, как вожделеет его чернь, они и не стремятся к нему. Сам способ их бытия есть господство. Если мы вспомним Заратустру, то несчастными называл он тех, у кого один выбор: сделаться лютыми зверями или укротителями зверей. Вспомним и предостережение Заратустры от того, чтобы стать "махалкой от мух" и в связи с этим совет бежать в уединение, ибо самый страшный твой враг, учил Заратустра, – это ты сам. И ещё одна черта характерна для душ благородных, а тем самым и для сверхчеловека: "они ничего не желают иметь даром, всего менее жизнь. Кто из толпы, тот хочет жить даром, – учил Заратустра, – мы же другие, кому дана жизнь, – мы постоянно размышляем, что могли бы мы дать в обмен за неё"[169] и "ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: "всё для меня".

Сверхчеловеку, как благородному, не должны быть присущи невоздержанность, затаённая зависть, грубое самооправдывание, месть, злобность, короче, всё, что, по мнению Ницше, присуще плебейскому духу, черни. Благородство же – это, прежде всего, великодушие и верность. Таким образом, на основании того немного, что здесь приведено, а привести можно было бы и гораздо больше, начинает вырисовываться "образ" сверхчеловека.

Весьма замечательную, на мой взгляд, характеристику феномену сверхчеловека даёт С.Л. Франк: "Сверхчеловек есть, так сказать, формальный нравственный образ. Он знаменует собою и означает высшую степень духовного развития человечества, высшую степень расцвета, на которую способны содержащиеся в современном человеке духовные зародыши. Сверхчеловек есть лишь олицетворение в человеческом образе всей совокупности тех абстрактных, автономных и самодовлеющих моральных идеалов, "призраков", любовь к которым, как мы видим, Ницше стремится сделать основным нравственным стимулом человек…. В идее сверхчеловека, постулировано верховное и автономное значение культурного прогресса, морально-интеллектуального совершенствования человека и общества, вне всякого отношения к количеству счастья, обеспечиваемому этим прогрессом. Воцарение сверхчеловека не есть торжество человеческого счастья, удовлетворение всех субъективных влечений и вожделений людей; это есть торжество духовной природы человека, осуществление всех объективно ценных его притязаний".[170]

Вспомним, против чего в человеке выступал Ницше? Против твари (грязь, бессмыслица, хаос). А за что в человеке он ратовал? За творца, ваятеля. Он выступал против умаления человека и призывал к его возвышению и возвыситься должен был, прежде всего, дух, предварительно очистившись от всей скверны, находящейся в глубинах его. Можно с уверенностью сказать, что сверхчеловек – это не Человекобог и не Богочеловек и не воплощение Антихриста, ибо " умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек ", но это не означает, что он должен занять место Бога, стать Богом или его антиподом. Сверхчеловек – это человек, в котором осуществлено развитие "всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу".[171] О таком человеке мечтал Маркс. Вообще Маркс полагал, что человек должен быть представлен во всей полноте своих способностей и потребностей, своих сущностных сил, во всей полноте человеческих проявлений жизни. И это должен быть такой "человек, в котором его собственное существование выступает как внутренняя необходимость, как нужда".[172] Маркс требует возвращения человека к самому себе, после того, что с ним сделало общество или, что вернее, что в ходе исторического развития человек сделал сам с собой. Возвращение к самому себе – это возвращение к утраченной целостности, к полноте способностей человека, это отказ от "одномерного" человека, человека-функции, придатка машины, человеческого фактора производства, прогресса, средства служения абсолюту и т.п., это возвращение к человеку творцу, к гармоническому соединению естественного (природного) и социального. Однако и Ницше исходил из того, что необходимо "создать из себя цельную личность и во всём, что делаешь, иметь её высшее благо – это даёт больше, чем сострадательные побуждения и действия ради других…. Всё сводится лишь к тому, что человек считает своей пользой; именно незрелая, неразвитая, грубая личность будет понимать её грубее всего".[173] Таким образом, сверхчеловек – это человек, в котором его собственное существование выступает как его внутренняя необходимость и нужда, в котором чувство жизни и силы (естественное, природное) просто "бьёт через край", человек необычайно жизнерадостного и жизнеутверждающего мироощущения, позволяющих ему принять без страха и ужаса идею вечного возвращения и воскликнуть: "Так это была жизнь? Ну что ж! Ещё раз!".

Если на протяжении двух тысячелетий человеку внушали, что он греховен, мерзок и слаб, то Ницше, как бы говорит человеку: "Ты можешь и должен господствовать над "грехом", подчинить себе "грех"! Тварь в человеке должна быть выжжена, уничтожена. И когда это случится, то это будет уже не просто человек, а сверхчеловек (не Богочеловек, не Человекобог и не Антихрист), который определяется пока ещё как цель и смысл для человека, и отнюдь не как конечная цель исторического процесса или становления.

В предисловии к "Утренней заре" Ницше писал: "Эту книгу могут читать только опытные читатели и филологи: выучитесь же хорошенько читать!..".[174] Но подобную просьбу и предостережение можно, пожалуй, отнести к любой его книге и к некоторым современным читателям и писателям. Ибо как же иначе можно оценить заявления о том, что Ницше превозносит Иисуса и превращает его в воплощение того самого высшего типа человека, о котором говорил Заратустра и весьма удачно назвал его сверхчеловеком; Ницше полностью принимает тот идеал человека и человеческой жизни, который демонстрирует Христос; Заратустра выступает носителем "нового завета" – завета человекобожества", каким в романе Достоевского пытается стать Кириллов, но свои сокровенные мысли о Христе Ницше стремится скрыть.[175] Некоторая характеристика героям Достоевского выше уже была дана, однако здесь вновь возникает в этом необходимость. Кириллов из романа Достоевского вдруг уподобляется Заратустре, якобы являющемуся носителем "нового завета" – завета человекобожества". Если Евлампиев И.И. так считает по поводу Кириллова, то и Бог ему судья, но за Заратустру как-то обидно. Хотя и в отношении Кириллова сии заявления вряд ли будут правильны. Умение хорошо читать дорогого стоит. Вот что мы можем прочитать у Достоевского, и вот на какие размышления это наводит. Хотя для полноты картины упомянем не только Кириллова.

Если брать пример Кириллова, то парадоксальность его умозаключений более чем наглядна. Кириллов, по Достоевскому, атеист. Не признаёт он Бога традиционного и всё тут, а вот нравственности, установленной этим Богом, не отрицает. И если Бога нет, то место Бога должен занять тот, кто его отрицает, т.е. Кириллов должен утвердить себя как Бога, в качестве Бога. Получается, что жизнь без Бога немыслима и невыносима. Что же это за атеизм такой?

Здесь уместно вспомнить и Ивана Карамазова. Его позиция – это всего лишь неприятие мира, устроенного Богом, но отнюдь не неприятие Бога. "Не Бога я не принимаю, Алёша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

– Это бунт, – тихо и потупившись, проговорил Алёша.

– Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, – проникновенно сказал Иван.– Можно ли жить бунтом, а я хочу жить".[176] Так вот, это не атеизм, это всего лишь бунт, а участь бунтовщиков издавна известна и Достоевскому на личном опыте. Потому-то и не хочет Иван такого слова, ибо жить он хочет, но не хочет принять жизнь, такой как она есть. Здесь и весь Достоевский. И над Иваном–Достоевским, бунтовщиком, возвышается Алёша–Достоевский, христианин. Вот весьма показательный фрагмент из того же диалога Ивана и Алёши. "Брат, – проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алёша, – ты сказал сейчас: есть ли во всём мире существо, которое могло бы и имело бы право простить? Но существо это есть, и оно может простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и всё. Ты забыл о нём, а на нём-то и созиждется здание, и это ему воскликнут: "Прав ты, господи, ибо открылись пути твои".[177]

Проста, бесхитростна и однозначна реакция Алёши–Достоевского на поэму Ивана–Достоевского. "Инквизитор твой не верует в бога, вот и весь его секрет! … – А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? – горестно восклицал Алёша. – С таким адом в груди и в голове разве это возможно? …убьёшь себя сам, а не выдержишь!".[178]

Парадоксальность ситуации неимоверная. Иван желает возвратить Богу "проездной" билет в вечность или по жизни, или по миру, в котором проливаются слезы невинных детей или даже одна слезинка, а Алёша предлагает ему устроиться в мире или примириться с миром, который основан на крови невинного, на невинной крови, на ней-то и созиждется всё здание. Но кровь, как полагал Ницше, не есть свидетельство истины и доказывает она лишь силу убеждения, того, кто проливает кровь и хорошо ещё если свою. Для Достоевского же жить без Бога, т.е. без пролитой невинной крови нельзя. Без Бога жизнь немыслима и невыносима и только в здании, созижденном на невинной крови и может хорошо устроиться человек и не убить себя. Без Бога, полагает Достоевский, человек из своей воли, по своему хотению и разумению ни то, что создать или совершить нечто хорошее не сможет, он просто жить не сможет. "С таким адом в груди и в голове разве это возможно? …убьёшь себя сам, а не выдержишь!". Удел человека без Бога – это разврат, сладострастие, убийство или самоубийство. Истина, добро, красота и любовь у Бога и это Бог. Весь гений Достоевского направлен на обоснование и доказательство этого. Ведь выдержать жизнь без Бога, можно лишь обладая силой карамазовской. А карамазовская сила – это "сила низости карамазовской. – Это потонуть в разврате, задавить душу в растлении, да, да? – вопрошает Алёша. – Пожалуй, и это, – отвечает Иван, – только до тридцати лет, может быть, и избегну, а там…

– Как же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями.

– Опять-таки по-карамазовски.

– Это чтобы "всё позволено"? Всё позволено, так ли, так ли? …

– Да, пожалуй: "всё позволено", если уж слово произнесено. Не отрекаюсь".[179]

Вот и произнесена устрашающая и всё разрушающая максима. Но так ли это на самом деле? Действительно ли "всё позволено"? Оказывается, нет! В этой всёпозволенности человеку не позволено жить нравственно, созидая истину, добро и красоту, творить любовь. Так что же это за всёпозволенность такая? Следовательно, ни о какой всёпозволенности здесь и речи нет. Утверждается старая "добрая" истина, что человек без Бога есть мразь, грязь, и тварь подлейшая. И именно таковы герои Достоевского, якобы живущие без Бога или далеко от него, которых приводят как пример "сверхчеловека", т.е. тех, кто якобы примерял на себя ницшеанскую идею сверхчеловека. Почему эти герои таковы? Да потому, что сам Достоевский убеждён: "Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всём заблудимся. Нравственные идеи есть. Они вырастают из религиозного чувства, но одной логикой оправдаться никогда не могут".[180] По сути, ясно и однозначно. Нравственность связана с религией и может базироваться только на религии. Религиозная жизнь, религиозная деятельность – это нравственная жизнь, а "религия есть только формула нравственности".[181] Но таков ли Ницше? Таков ли его герой, Заратустра? Таковым ли должен быть сверхчеловек?

Разве это атеизм? Да нет, конечно! У Достоевского вообще нет среди героев атеистов. Есть, по словам Ницше, нигилисты петербургского образца, страдающие верой в неверие, вплоть до мученичества. "Я обязан неверие заявить, – шагал по комнате Кириллов. – Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал себе Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз навсегда".

Да, безусловно, в "Антихристе" Ницше обращается к образу Христа, но в связи с чем и с какой целью? Обвиняя христианство во лжи и лицемерии и всевозможных извращениях, Ницше показывает, что была извращена сама суть учения Христа, но делать из Ницше страдальца по Христу – это уж слишком. Характеризуя психологический тип Спасителя, Ницше подчёркивает, что "инстинктивная ненависть против реальности: это есть следствие крайней чувствительности к страданию и раздражению".[182] А страдание от действительности, по мнению Ницше, это есть свидетельство того, что сам страдающий есть неудачная действительность, что к стати в полной мере можно отнести и к некоторым героям Достоевского. Так возможно ли полагать, что в Иисусе, в неудачной действительности, Ницше усматривает "высшего человека" или сверхчеловека, которого он ждёт и жаждет. Ведь "как раз, всё противоположное борьбе, противоположное самочувствию борца, является здесь как инстинкт … неспособность к противодействию является моралью…".[183] Но этому ли учит Заратустра и такого ли человека ждёт он? Усматривать в словах "идиот" и "decadents" некоторый глубинный, второй, иной смысл и полагать, что речь идёт на самом деле о "высшем человеке", об абсолютном в человеке в духе Заратустры, и утверждать восхищение Ницше Иисусом, не есть ли это то, что Ницше охарактеризовал как "нервное страдание" и "ребячество идиота"? Ницше сожалеет о том, что рядом с этим "decadents" не жил какой-нибудь Достоевский, который сумел бы почувствовать захватывающее очарование подобного смешения возвышенного, больного и детского.[184] Возвышенное и детское ещё куда ни шло, но больное – это очень странная характеристика для сверхчеловека, но именно таков Христос по Ницше. Ницше подчёркивает, что в типе Спасителя заявляет о себе, прежде всего, вера и "она означает возвращение к детству в области психического. Подобные случаи замедленной зрелости и недоразвитого организма, как следствие дегенерации, известны по крайней мере физиологам".[185] И только с некоторой терпимостью к выражению, говорит Ницше, можно было бы назвать сей тип "свободным умом". Подписываясь "Дионис против Распятого", Ницше в полной мере и совершенно ясно и чётко противопоставляет суть своего учения Христу и его учению о непротивлении и смирении.

Теперь несколько слов о Заратустре, который вдруг "выступает носителем "нового завета" – завета человекобожества". Как говорит сам Ницше, Заратустра не пророк и не проповедует, ибо он "не какой-нибудь из тех ужасных гермафродитов болезни и воли к власти, которые зовутся основателями религий".[186] Ведь любая религия, по мнению Ницше, есть удел черни. Но для черни ли и к черни ли Заратустра? Заратустра не ищет и не хочет верующих и не требует веры. Утверждать обратное, означает только одно – утверждающий либо ничего не понял в Заратустре, либо совершенно не читал. Так выучимся же хорошенько читать! Как, на мой взгляд, верно, подметил Р. Холлингдейл: "Ницше совершенно недоступен пониманию до тех пор, пока не придёт понимание того, что преодоление себя он рассматривал как самую сложную из всех задач, вместе с тем и как самую желаемую; что он считал волю к власти единственным живым стимулом в человеке; что сильная воля к власти всегда требовалась там, где решались сложнейшие задачи; и что поэтому человек с сильной, но неуправляемой волей к власти предпочтительнее человека, чья воля к власти ослаблена, хотя первый конечно более "опасен".[187] Но здесь я вынужден подчеркнуть в очередной раз, что оказалось упущенным и у Холлингдейла – требование к человеку, неоднократно формулируемое Ницше – стать господином самому себе, своей воле, ибо Ницше действительно прекрасно понимал всю опасность неуправляемой воли к власти. Но то, что для Ницше человек с сильной волей, пусть и неуправляемой был предпочтительнее того, в ком сплелось воедино "всё противоположное борьбе, противоположное самочувствию борца… неспособность к противодействию" это не может вызывать никаких сомнений.

На этом, собственно, можно было бы, и закончить изыскания по проблеме человека в философии Ф. Ницше, но имеется ещё один аспект, о котором следовало бы порассуждать.

"Мужество безвкусицы" или неумение читать

" И станем снова светлыми ". Мы, щедрые

подаятели и богатеи духа, стоящие, подобно

открытым колодцам, на улице и не властные

никому воспретить черпать из нас: мы не умеем, увы, защитить самих себя там,

где мы хотели бы этого, мы никак не можем

помешать тому, чтобы нас не мутили, не

темнили, – чтобы время, в которое мы живём,

не бросало в нас своей "злободневности",

грязные птицы – своих испражнений, мальчишки –

своего хлама, а изнемогшие, отдыхающие возле

нас странники – своих маленьких и больших невзгод.

Но мы поступим так, как всегда поступали: мы примем и то, что в нас бросают, в нашу глубину –

ибо мы глубоки, мы не забываем этого, – и станем снова светлыми…".

Ф. Ницше

О. Шпенглер, высказываясь о философии Ф. Ницше, отметил, что Ницше, используя неопределённые "речевые фигуры", такие как "новые ценности", "сверхчеловек", "смысл земли", остерегается или боится давать им точные формулировки. И вот Шпенглер решает поправить дело, дав точную формулировку "речевой фигуре" "сверхчеловек", так как, по его мнению, ни Заратустре, ни Ницше не хватило "мужества безвкусицы" на окончательный вывод. Окончательный же вывод Шпенглера, базирующийся вероятно, на присущем ему "мужестве безвкусицы" гласит – "сверхчеловек" это превращение человека в конский завод. Аргументирует свой вывод он следующим образом. Планомерное разведение "сверхчеловека" базируется на дарвинизме, социализме, материализме и утилитаризме и является вполне демократической идеей. В свете этого заявления логично предположить, что это и есть исходные посылки, основания идеи сверхчеловека Ницше, о которых сам Ницше, быть может, даже и не подозревал и именно такова её суть или окончательный вывод из неё, как и сформулировал Шпенглер. Более того, говоря о воле к жизни и идентичности её с борьбой за существование, Шпенглер заявляет, что у Ницше в работе "Шопенгауэр как воспитатель" развитие означает внутреннее созревание и "сверхчеловек" есть продукт механической эволюции, а разведение "сверхчеловека" вытекает из понятия искусственного отбора.[188] Прочитав такое, невольно задаёшься вопросами: Что это? Откуда? Мужеством даже безвкусицы у самого Шпенглера здесь и не пахнет. Здесь, скорее, нечто совершенно иного рода. Указанная Шпенглером работа Ницше, весьма подробно была рассмотрена мной в разделе "Метафизический период" и всего того, о чём говорит Шпенглер (дарвинизм, социализм, материализм, утилитаризм и искусственный отбор), там нет и в помине, а Заратустра, например, однозначно заявляет, говоря о воле к власти, что "конечно, не попал в истину тот, кто запустил в неё словом о "воле к существованию": такой воли – не существует! Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно ещё хотеть существования! Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но – так учу я тебя – воля к власти!".[189]

По поводу неопределённости "речевой фигуры" "сверхчеловек", пожалуй, согласиться можно. И свидетельство тому большое разнообразие мнений о том, как понимать сверхчеловека, приведённые в разделе "Страдания по сверхчеловеку". Интересны здесь другие претензии или вопросы, сформулированные Шпенглером: "Когда говоришь о планомерном разведении, этом вполне материалистическом и утилитарном понятии, то обязан дать ответ, кто, кого, где и как должен разводить".[190] И действительно ли сверхчеловек, как "мужественно" утверждает Шпенглер – это превращение человека в конеферму?

На мой взгляд, достаточно внимательно почитать четвёртую книгу "Воли к власти", которая получила название "Порода и взращивание" и мы получим ответы на все вопросы, которые сформулировал Шпенглер, предъявляя претензии к Ницше. Ответы на вопросы кто? кого? и где? как мне представляется, особой трудности не вызывают у тех, кто хотя бы один раз самостоятельно и внимательно почитал работы Ницше. И если Шпенглер внимательно и самостоятельно читал Ницше, то совершенно непонятно, почему вдруг эти вопросы возникают у него. Более сложным представляется вопрос как, или какими средствами будет осуществлено "взращивание" сверхчеловека и здесь, пожалуй, возможны интерпретации. Нельзя не согласиться с утверждением о том, что Ницше очень сложный автор, и его мало просто читать, что существует множество проблем с интерпретацией того, что он написал.[191] Однако то, с чем мы сталкиваемся у Шпенглера, и продолжаем сталкиваться до сих пор в современных публикациях, совершенно не касается интерпретации идей Ницше.[192] Речь, в лучшем случае, может идти о незнании или непонимании, а в худшем, что, скорее всего, об извращении идей Ницше и их оснований. Но раз вопросы поставлены и с подобными вопросами автору приходилось сталкиваться в ходе работы на "Ницше-семинаре", который уже несколько лет проводится на философском факультете Санкт-Петербургского государственного университета, то надо и на них дать ответ.

Ответ на вопрос "кого" мы можем найти в 866 фрагменте "Воли к власти", хотя и до появления этой работы уже достаточно хорошо было известно, чему учил Заратустра, ибо он неоднократно повторял в разных местах и на разные лады: "я учу вас о сверхчеловеке". А в "Воле к власти" Ницше пишет: "Необходимо установить, что всё более экономичному развитию человека и человечества, всё более тесно переплетённой "машинерии" интересов и достижений имеется и соответствующее противодвижение. Я обозначу его как выделение роскошного человеческого излишества: в нём должен быть явлен более сильный род, более совершенный тип, которому потребны иные условия возникновения и самосохранения, нежели среднему человеку. Мой термин, моя формула для такого типа – это, как известно, слово "сверхчеловек".[193]

Теперь вопрос "где?". Общеизвестно и никогда ни для кого не было тайной, что главным объектом заботы и печалей Ф. Ницше была европейская культура, которая, по его мнению, теперь усиленно деградирует, а вместе с ней и человек и тем самым теперь вся современная Европа катится к упадку. Причин деградации культуры и человека в современной ему Европе Ницше указывает множество, и я не буду их здесь перечислять, они достаточно общеизвестны. И чтобы уж совсем всё было понятно, т.е., где это все происходит и как, первая книга "Воли к власти" имеет название "Европейский нигилизм", причём в разделе "Порода и взращивание" так же неоднократно указывается именно на Европу. Более того, речь идёт о Европе как едином социально-политическом и культурном пространстве и подчёркивается перспектива единого экономического пространства, в котором в скором будущем уже предстоит жить Европе, но к которому Ницше относится весьма и весьма настороженно, так как именно с растущей промышленностью, с э