Примечания к главе б 3 страница. * Г. Моргентау — один из тех, кто считает, что рациональные методы установления международного мира — это всего лишь утопическая мечта (н

* Г. Моргентау — один из тех, кто считает, что рациональные методы установления международного мира — это всего лишь утопическая мечта (Н. J. Morgenthau. Scientific Man versus Power Politics. English ed., 1947). Взгляды Г. Моргентау выдают в нем разочаровавшегося историциста. Он понял, что исторические предсказания невозможны, однако, соглашаясь (вместе с марксистами, например), что сфера применения разума (или научного метода) ограничена сферой предсказуемого, он заключает, что поскольку исторические события непредсказуемы, то разум не применим к сфере международных отношений.

Однако этот вывод в действительности не следует, так как научное предсказание и предсказание в смысле исторического пророчества — это не одно и то же. (Ни одна из естественных наук, за исключением теории Солнечной системы, не берется за что-нибудь подобное историческому пророчеству.) Ни общественные, ни естественные науки не призваны предсказывать «направления» или «тенденции» развития. «Так называемые "общественные законы" и так называемые "естественные законы" способны на то, чтобы выявить определенные направления... Однако ни общественные, ни естественные науки не могут предсказать, как в действительности сложатся обстоятельства и какое конкретное направление благодаря этому воплотится в жизнь», — пишет Моргентау (р. 120 и след., курсив мой). Вместе с тем и естественные науки не пытаются предсказывать направления, и только историцист считает такое предсказание целью общественных наук. Соответственно, только историцист разочаруется, осознав это. «Многие... ученые, специализирующиеся на политических науках, тем не менее утверждают, что способны... действительно... предсказывать общественные события с высокой степенью точности. На деле они... лишь жертвы... заблуждений», — пишет Моргентау. Я, безусловно, согласен. Однако это означает только то, что от историцизма следует отказаться. Предположив, что отказ от историцизма означает отказ от рационализма в политике, мы вскроем фундаментальное историцистское предубеждение — а именно, предубеждение, что историческое пророчество — основа любой рациональной политики. В начале главы 1 я заметил, что этот взгляд характерен для историцизма.

Моргентау высмеивает попытки подчинить власть разуму и предотвратить войну, полагая, что их источник — в рационализме и сциентизме, неприменимых к обществу по самой его сути. Однако он, очевидно, доказывает слишком много. Во многих обществах устанавливался гражданский мир, хотя, согласно теории Моргентау, жажда власти должна была этому воспрепятствовать. Моргентау, конечно, признает этот факт, однако не замечает, что он разрушает теоретическую основу собственных утверждений.*

⁴⁵ Цитата взята из «Политики» Аристотеля, III, 9, 8 (1280).

(1) Я говорю в тексте «более того», потому что считаю, что фрагменты, к которым отсылает текст, т.е. Аристотель. «Политика», III, 9, 6 и III, 9, 12, скорее всего также представляют взгляды Ликофрона. Мое убеждение основывается на следующем. Начиная с III, 9, 6 и до III, 9, 12 Аристотель занят

критикой того, что я называю протекционизмом. В III, 9, 8, фрагменте, процитированном в тексте, он явно приписывает Ликофрону четкое и ясное выражение этого учения. Опираясь на другие ссылки Аристотеля на Ликофрона (см. (2) этого примечания), можно предположить, что во времена Ликофрона именно он первым или одним из первых сформулировал теорию протекционизма. Поэтому можно не без оснований (хотя и не вполне определенно) допустить, что вся эта критика протекционизма, т.е. от III, 9, б до III, 9, 12, направлена против Ликофрона и что именно ему принадлежат различные, но совпадающие по содержанию формулировки протекционизма. (Можно также упомянуть, что Платон называет протекционизм «общепринятым» в «Государстве», 358 с).

Во всех своих возражениях Аристотель стремился показать, что протекционизм не способен объяснить ни территориального, ни внутреннего единства государства, так как не учитывает (III, 9, 6), что целью государства является благая жизнь, в которой не могут участвовать рабы и животные (т.е. благая жизнь добродетельных землевладельцев — ведь каждый, кто зарабатывает деньги, не обладает гражданством из-за низкого, механического («banausic») рода своих занятий). Протекционизм также упускает из виду родовое единство «подлинного» государства, которое (III, 9, 12) «представляет собой общение родов и селений ради достижения совершенного самодовлеющего существования... Такого рода общение, однако, может осуществиться лишь в том случае, если люди обитают в одной и той же местности и если они состоят между собой в эпигамии*.

(2) Об эгалитаризме Ликофрона см. прим. 13 к гл. 5 — Б. Джовет (В. Jowett. Aristotle's Politics, II, 126) называет Ликофрона «непонятным ритором», однако Аристотель, должно быть, считал иначе, так как в дошедших до наших дней работах он упоминает Ликофрона (в «Политике», «Риторике», «Отрывках», «Метафизике», «Физике», «О софистических опровержениях»).

Вряд ли Ликофрон был намного моложе Алкидама, своего товарища по школе Горгия, так как его эгалитаризм не получил бы, вероятно, такой известности, если бы эта теория была сформулирована уже после того, как Алкидам сменил Горгия в качестве главы школы. Об этом же говорят и эпистемологические интересы Ликофрона (о них упоминает Аристотель в «Метафизике», 1045b 9 и «Физике», 185b 27), так как на их основе можно сделать вывод о том, что Ликофрон был учеником Горгия еще до того, как тот посвятил себя практически одной только риторике. Разумеется, любые мнения о Ликофроне мало достоверны, так как о нем сохранились лишь очень скудные сведения.

⁴⁶ Е. Barker. Greek Political Theory, I, p. 160. О критике Юмом исторического варианта теории договора см. прим. 43 к гл. 4. Относительно дальнейшего утверждения Э. Баркера (р. 161) о том, что в противоположность теории договора платоновская справедливость — это не «что-то внешнее», но внутренне присущее душе, я могу напомнить читателю о часто встречающихся у Платона советах применять самые жестокие меры для достижения справедливости. Он всегда рекомендует использовать «убеждение и силу* (см. прим. 5, 10 и 18 к гл. 8). Вместе с тем, пример некоторых современных демократических государств показал, что либеральность и терпимость не обязательно приводят к возрастанию преступности.

О том, что Баркер (как и я) считает Ликофрона основоположником теории договора, см. Е. Barker, op. cit., p. 63: «Протагор не предвосхитил софиста Ликофрона в создании учения о договоре» (ср. с текстом к прим. 27 к гл. 5).

⁴⁷ «Горгий», 483 b и след.

⁴⁸ «Горгий», 488 е-489 b, см. также 527 b.

Из того, как Сократ отвечает здесь Каллихлу, можно, по-видимому, заключить, что исторический Сократ (см. прим. 56 к гл. 10) с сочувствием относился к доводам в поддержку биологического натурализма пиндаровского толка, рассуждая следующим образом: «Если власть сильных естественна, то естественно и равноправие, потому что большинство, являющее свою силу тем, что оно правит, требует равноправия». Другими словами, он мог показать пустоту и расплывчатость этого натуралистического требования, что, быть может, и вдохновило Платона выработать собственный вариант натурализма.

Я вовсе не утверждаю, что более позднее замечание Сократа (508 а) о «геометрическом равенстве» следует обязательно понимать как антиэгалитарное, так как неясно, почему оно должно означать то же, что и «равенство отношений» в «Законах», 744 b и след. и 757 а-е (см. прим. 9 и 20 (1) к настоящей главе). Однако именно это предполагает Дж. Адам во втором примечании к «Государству», 558 с 15. Но может быть, его предположение не лишено оснований — ведь «геометрическое» равенство в «Горгий», 508 а, по-видимому, намекает на пифагорейские проблемы (см. прим. 56 (6) к гл. 10, а также замечания относительно «Кратила» в том же примечании) и вполне может быть намеком на «геометрические пропорции».

⁴⁹ «Государство», 358 е. Главкон отрекается от авторства в 358 с. Внима
ние человека, читающего этот фрагмент, легко отвлекается, обращаясь к
вопросу «природа или соглашение», который играет важную роль как в этом
отрывке, так и в речи Калликла в «Горгий». Однако, главная забота Платона
в «Государстве» — не победа над конвенционализмом, а осуждение рацио
нального протекционистского подхода как себялюбческого. (То, что главным
врагом Платона была неконвенционалистская теория договора, видно из
прим. 27-28 к гл. 5 и соответствующего текста.)

⁵⁰ Если сравнить платоновское представление протекционизма в «Госу
дарстве» и в «Горгий», то обнаружится, что это действительно одна и та же
теория, хотя в «Государстве» акцент на равенстве гораздо слабее. Впрочем,
и здесь упомянуто, хотя и вскользь, равенство: когда Платон говорит о том,
что природу «насильственно... заставляют соблюдать надлежащую меру»
(«Государство», 359 с). Это замечание усиливает сходство с речью Калликла
(см. «Горгий», особенно 483 c/d). Однако в противоположность «Горгию»,
Платон немедленно оставляет равенство (вернее, даже не поднимает этого
вопроса) и более к нему не возвращается, что вполне ясно показывает его
стремление обойти эту проблему. Вместо этого Платон упивается описанием
циничного эгоизма, который предстает единственным источником протекци
онизма. (О том, что Платон обходит молчанием эгалитаризм, см. особенно
прим. 14 к настоящей главе и текст.) А. Тэйлор (А. Е. Taylor. Plato: The Man
and His Work. 1926, p. 268) утверждает, что если Калликл начинает с
«природы», то Главкон отталкивается от «соглашения».

⁵¹ «Государство», 359 а. Мои дальнейшие ссылки в тексте относятся к
359 b, 360 d и след., см. также 358 с. О «постоянном повторении» см. 359 а-
362 с, а о подробном развитии протекционизма — вплоть до 367 е. Плато
новское описание нигилистических тенденций протекционизма занимает
девять страниц в «Государстве» (в изд. Everyman), что показывает, какое
значение придавал ему Платон. (Аналогичный фрагмент имеется в «Зако
нах», 800 а и след.)

⁵² Когда Главкон умолк, его место занял Адимант, бросая весьма уместный
вызов Сократу подвергнуть критике утилитаризм, однако лишь после того,
как Сократ заметил, что речь Главкона, по его мнению, безупречна (362 d).
Адимант в своей речи поправляет Главкона, повторяя, что то, что я называю
протекционизмом, выводится из нигилизма Фрасимаха (см. особенно 367 а и
след.). После Адаманта заговорил сам Сократ, восхищаясь и Главконом, и
Адимантом, так как их вера в справедливость неколебима, несмотря на то,
что они так великолепно представили теорию несправедливости, т.е.
теорию, согласно которой благо означает причинение несправедливости до тех
пор, пока это возможно продолжать безнаказанно. Подчеркивая безупречность
предлагаемых Главконом и Адимантом аргументов, «Сократ» (т.е. Платон)
дает понять, что эти аргументы верно представляют обсуждаемую теорию.
Затем он, наконец, формулирует свою собственную теорию, но не для того,
чтобы показать, что изложение Главкона нуждается в исправлении, а для того,
чтобы, как он подчеркивает, показать, что, в противоположность взглядам
протекционистов, справедливость — благо, а несправедливость — зло. (Не
следует забывать — см. прим. 49 к настоящей главе, — что нападки Платона
направлены не против теории договора как таковой, а только против протек
ционизма, ведь теорию договора принимает вскоре («Государство», 369 b-с,
см. текст к прим. 29 к гл. 5) и сам Платон, по крайней мере отчасти, — в том
числе и теорию о том, что, «испытывая нужду во многом, многие люди
собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу помощь».)

Следует также заметить, что кульминацией этого фрагмента является впечатляющее утверждение «Сократа», процитированное в тексте к прим. 37 настоящей главы. Это показывает, что Платон борется с протекционизмом, представляя его аморальной и действительно бесчестной формой эгоизма.

И, наконец, оценивая предпринятый Платоном ход рассуждений, мы не должны забывать, что Платон любит спорить с риторами и софистами, и действительно, именно его нападки на «софистов» закрепили за этим словом дурные ассоциации. Поэтому, как мне кажется, у нас есть все основания разоблачать его в тех случаях, когда он заменяет доводы риторикой и софистикой. (См. также прим. 10 к гл. 8.)

⁵³ Дж. Адам и Э. Баркер могут служить представителями упомянутых
платоников. Адам говорит (прим. к 358 е и след.), что Главкон оживляет
теорию Фрасимаха и что (прим. к 373 а и след.) теория Фрасимаха «в
точности совпадает с той, что представил затем Главкон». Баркер утверждает
(op. cit., p. 159), что теория, которую я называю протекционизмом, а он —
«прагматизмом», «та же по духу, что и теория Фрасимаха».

⁵⁴ О том, что великий скептик Карнеад действительно поверил изложению
Платона, свидетельствует Цицерон (Cicero. De Republica, III, 8, 13, 23),
который представил вариант Главкона почти без изменений как теорию,
принимаемую Карнеадом.

В этой связи я хочу выразить свое мнение, что можно найти утешение в том факте, что антигуманисты всегда считали нужным обращаться к человеческим чувствам, а также в том факте, что им часто удавалось убедить нас в своей искренности. Это говорит о том, что они хорошо понимают, как глубоко укоренились во многих из нас эти чувства, и что презренные «многие» не слишком плохи, а напротив — слишком хороши, слишком чистосердечны и слишком простодушны и даже готовы выслушивать от часто неразборчивых в средствах «лучших», что они недостойные эгоисты, ограниченные материальными интересами и желающие только одного — «обжираться как скоты».

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 7

Эпиграф к данной главе взят из «Законов», 690 b (см. прим. 28 к гл. 5).

¹ См. текст к прим. 2-3 к гл. 6.

² Подобные же мысли высказывал Дж. Ст. Милль. Так, в своей «Логике»
(J. S. Milt. Logic, 1st ed., p. 557 и след.) он пишет: «Хотя действия правите
лей никоим образом не определяются целиком их эгоистическими интереса
ми, требуется конституционный контроль как средство оградиться от этих
эгоистических интересов». Точно так же он пишет в работе «О подчиненном
положении женщины» (J. S. MilL The Subjection of Women, Everyman edition,
p. 251. — курсив мой): «Кто усомнится в том, что возможны великое благо
и великое счастье и великая преданность под идеальным правлением добро
детельных людей? В то же время законы и учреждения требуется приме
нять не к хорошим людям, а к дурным*. Насколько я согласен с утверж
дением, выделенным курсивом, настолько же сомневаюсь в целесообразности
поставленной в начале оговорки. (См. особенно прим. 25 (3) к настоящей
главе.) Подобные же мысли можно найти в блестящем фрагменте из
«Представительной власти» (J. S. Mill. Representative Government, 1861, см.
особенно р. 49), где Милль борется с платоновским идеалом философа-пра
вителя, так как именно потому, что его правление будет великодушным, оно
будет означать отречение обычных граждан от своей воли и от возможности
судить о политике.

Следует заметить, что эта идея Дж. Ст. Милля служила попытке разрешить противоречие между «Рассуждением о правительстве» Джеймса Милля (fames Mill. Essay on Government) и «знаменитой атакой Маколея» на этот труд (так называет ее Дж. Ст. Милль; см. J. S. Mill Autobiography, chap. V, «One Stage Onward», 1st edition, 1873, pp. 157-161. Критика Маколея впервые была опубликована в «Edinburgh Review», March 1829, June 1829, October 1829). Этот конфликт в значительной степени повлиял на развитие Дж. Ст. Милля, а попытка его разрешить в действительности определила конечную цель и особенности «Логики». «Основные главы этой работы я затем опубликовал в "Логике моральных наук"», — писал Милль в своей «Автобиографии» (J. S. Mill. Autobiography).

Предлагаемое Дж. Ст. Миллем разрешение конфликта между его отцом и Маколеем состоит в следующем. Он говорит, что его отец справедливо считал политику дедуктивной наукой, однако ошибался, полагая, что «эта дедукция — та же, что в чистой геометрии». В то же время Маколей был прав в том, что эта дедукция в большей степени экспериментальна, но ошибался, сравнивая ее с «чисто экспериментальным методом химии». Согласно Дж. Ст. Миллю, правильное решение таково («Autobiography», р. 159 и след.): политике соответствует дедуктивный метод динамики — метод, который, как он полагает, характеризуется принципом сложения следствий, подобным «принципу сложения сил». (Эта идея Дж. Ст. Милля дожила по крайней мере до 1937 г., как я показал в работе «The Poverty of Historicism», p. 63.)

Я не думаю, что этот анализ очень содержателен (тем более, что он основан на неверном понимании динамики и химии). Однако многое в нем может показаться обоснованным.

Джеймс Милль, подобно многим его предшественникам и последователям, пытался, по словам Маколея (в конце первой из названных статей), «вывести

науку о правлении из принципов человеческой природы». Я думаю, Маколей прав, охарактеризовав эту попытку как «совершенно невозможную». Метод Маколея можно назвать в какой-то мере эмпирическим, поскольку для опровержения догматических теорий Джеймса Милля он широко использовал исторические факты. Однако использованный им метод никак не был связан с химией или с тем, что Дж. Ст. Милль считал методом химии (или с бэконовским индуктивным методом, который Маколей восхвалял, будучи напуган силлогизмами Дж. Милля). Его метод состоял в неприятии неправомерных логических выводов в сфере, где ничто представляющее интерес не может быть доказано логически, в обсуждении теорий и возможных ситуаций в свете альтернативных теорий и альтернативных возможностей и в анализе фактуально истинных свидетельств. Одно из главных разногласий было связано с доказательством Дж. Милля, что монархия и аристократия с неизбежностью ведут к террору в правлении. Однако примеры легко опровергали этот тезис. Процитированные в начале данного примечания фрагменты из работ Дж. Ст. Милля показывают, как повлияло на него это опровержение.

Маколей всегда подчеркивал, что хотел лишь опровергнуть доказательства Милля и не ставил своей целью оценивать получаемые посредством них выводы как истинные или ложные. Одно это показывает, что он не пытался применить на практике восхваляемый им индуктивный метод.

³ См., к примеру, замечание Э. Майера о том, что «власть, по самой своей
сути, неделима» (Е. Meyer. Gesch. d. Altertums, V, p. 4).

⁴ См. «Государство», 562 b-565 е. В тексте я подразумеваю, главным
образом, 562 с: «...такое ненасытное стремление к одному» (к свободе) «и
пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в
тирании». См. далее 563 d-e: «А кончат они, как ты знаешь, тем, что
перестанут считаться даже с" законами — писаными или неписаными, —
чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти... Именно
из этого правления... и вырастает, как мне кажется, тирания». (Начало этого
фрагмента цитируется в прим. 19 к гл. 4.)

У Платона имеются и другие замечания о парадоксах свободы и демократии («Государство», 564 а): «Ведь чрезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного человека, и для государства обращается не во что иное, как в чрезмерное рабство... Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство». См. также «Государство», 565 c-d: «A разве народ не привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за ним и его возвеличивать? — Конечно, привык. — Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он вырастает именно из этого корня, то есть как ставленник народа».

Так называемый парадокс свободы показывает, что свобода в смысле отсутствия какого бы то ни было ограничивающего ее контроля должна привести к значительному ее ограничению, так как дает возможность задире поработить кротких. Эту идею очень ясно выразил Платон, хотя несколько иначе и совершенно с иными целями.

Менее известен парадокс терпимости: неограниченная терпимость должна привести к исчезновению терпимости. Если мы безгранично терпимы даже к нетерпимым, если мы не готовы защищать терпимое общество от атак нетерпимых, терпимые будут разгромлены. В этой формулировке не подразумевается, например, что нам следует неизменно лишать слова нетерпимые

философские направления. Подавление, конечно, нельзя было бы назвать самым мудрым действием, если бы мы могли противостоять этим течениям доводами разума и контролировать их посредством общественного мнения. Но мы должны провозгласить право подавлять их в случае необходимости даже силой: ведь вполне может оказаться, что они не готовы общаться с нами на уровне доводов разума и начнут с того, что отвергнут всякие доводы. Возможно, они запретят своим последователям прислушиваться к доводам разума и будут утверждать, что эти доводы обманчивы и для ответа на них надо использовать кулаки и пистолеты. Таким образом, во имя терпимости следует провозгласить право не быть терпимыми к нетерпимым. Мы должны объявить вне закона все движения, исповедующие нетерпимость, и признать подстрекательство к нетерпимости и гонениям таким же преступлением, как подстрекательство к убийству, похищению детей или возрождению работорговли.

Другой менее известный парадокс — это парадокс демократии, или, более точно, правления большинства, состоящий в возможности большинства решить, что править должен тиран. То, что платоновскую критику демократии можно применить и к этой возможности, и то, что принцип правления большинства самопротиворечив, впервые заметил, насколько мне известно, Леонард Нельсон (см. прим. 25 (2) к настоящей главе), который, будучи страстным защитником принципов гуманизма и пылким борцом за свободу, принимал многое из платоновской политической теории и особенно платоновский принцип лидерства. Однако я не думаю, что Нельсон осознавал тот факт, что подобные доводы могут быть приведены против всех вариантов теории суверенитета.

Всех этих парадоксов легко избежать, приведя наши политические требования в соответствие с тем, что предлагается в разделе II настоящей главы, или некоторым образом приблизив их к этому. Мы требуем, чтобы правительство правило, следуя принципам эгалитаризма и протекционизма, чтобы оно терпело всех, кто готов на ответную терпимость, чтобы его контролировали граждане, перед которыми оно должно отчитываться. Следует также добавить, что голосования для принятия решений большинством, а также учреждения, обеспечивающие хорошую информированность граждан, — это лучшие средства контроля за таким правительством, хотя и не непогрешимые. (Непогрешимых средств не существует.) См. также гл. 6, последние четыре абзаца текста, предшествующего прим. 42; текст к прим. 20 гл. 17; прим. 7 (4) к гл. 24; а также прим. б к настоящей главе.

⁵ Последующие замечания по этому вопросу см. в гл. 19.

⁶ Источник цитаты из Гераклита указан в прим. 4 к гл. 2, фрагмент (7).
Может показаться, что следующие замечания относительно парадоксов
свободы и суверенитета являются излишними. Однако поскольку обсужда
емые здесь аргументы носят, так сказать, формальный характер, возможно,
было бы лучше укрепить их, хотя бы и проявив при этом некоторый
педантизм. Кроме того, опыт, приобретенный мною, в такого рода спорах,
подсказывает мне, что от защитников принципа лидерства, т.е. суверенитета
лучших и мудрейших, можно в действительности ожидать следующего
контраргумента: (с) если «мудрейший» решил бы, что править должно
большинство, он не был бы на самом деле мудр. Затем они могут подкрепить
этот довод следующим утверждением: (b) мудрый человек никогда бы не
установил закон, который может повлечь за собой противоречия, например,
закон о правлении большинства. На (b) я ответил бы, что достаточно лишь
изменить это решение «мудреца» так, чтобы оно стало свободно от противо-

речий. (Например, он бы мог решить в пользу правительства, которое обязано править в соответствии с принципом эгалитаризма и протекционизма и быть подконтрольным голосованию большинства.) Это решение мудреца покончило бы с принципом суверенитета. А поскольку это решение было бы, таким образом, свободно от противоречий, оно могло бы принадлежать мудрецу. Однако это, конечно же, не избавило бы от собственных противоречий принцип, по которому править должен мудрейший. Другой довод, т.е. довод (а) иного рода. Он опасно близок к тому, чтобы определить «мудрость» и «доброту» политика как решимость не отдавать свою власть. И действительно, только та теория суверенитета избежала бы противоречий, которая потребовала бы, чтобы правителем мог быть только тот, кто полон решимости держаться за свою власть. Сторонникам принципа лидерства следует честно признать это логическое следствие своего кредо. Избавленное от противоречий, оно предполагает власть не лучшего и мудрейшего, а сильнейшего, т.е. человека власти. (См. также прим. 7 к гл. 24.)

⁷ * См. мою лекцию «Towards a Rational Theory of Tradition» (The
Rationalist Yearbook, 1949); позднее она была опубликована в моей книге
«Conjectures and Refutations». В этой лекции я попытался показать, что
традиции могут служить своего рода связующим звеном, посредником между
личностями (и личными решениями) и институтами.*

⁸ О поведении Сократа при Тридцати тиранах см. «Апологию Сократа»,
32 с. Тираны пытались вовлечь Сократа в свои преступления, однако он
оказал сопротивление. И если бы диктатура продержалась дольше, смертный
приговор Сократу был бы неизбежен (см. также прим. 53 и 56 к гл. 10).

Относительно содержащегося далее в этом абзаце утверждения о том, что мудрость означает знание границ собственного знания, см. «Хармид», 167 а, 170 а, где значение «познай себя» объясняется именно в этом смысле; в «Апологии Сократа», 23 а-b наблюдаем подобную же тенденцию (отголоски которой все еще слышны в «Тимее», 72 а). О важном изменении понимания «познай себя», которое происходит в «Филебе», см. прим. 26 к настоящей главе. (См. также прим. 15 к гл. 8.)

⁹ См. платоновского «Федона», 96-99. Я полагаю, что «Федон», хотя
отчасти и сократический диалог, все же в значительной степени отражает
взгляды Платона. История философского развития Сократа, изложенная в
«Федоне», много раз обсуждалась. Я полагаю, что в этом диалоге не
представлена подлинная биография Сократа или Платона. По-моему, это —
просто платоновская интерпретация развития Сократа. Сократовская уста
новка относительно науки (установка, вобравшая в себя живой интерес к
рациональному доказательству вместе со своего рода скромным агности
цизмом) была непостижима для Платона. Он пытался объяснить ее отста
лостью современной Сократу науки, противопоставляя последнюю пифа
гореизму. Таким образом, Платон показывает, что эта агностическая уста
новка теряет смысл в свете вновь обретенного пифагореизма. (И он пытается
показать, как понравились бы Сократу с его жгучим интересом к индивиду
альности новые метафизические теории души; см. прим. 44 и 56 к гл. 10 и
прим. 58 к гл. 8.)

¹⁰ Этот частный случай связан с вопросом о квадратном корне из двух и проблемой иррациональности, т.е. с той самой проблемой, которая ускорила распад пифагореизма. Опровержение пифагорейской арифметизации геометрии привело к появлению особых дедуктивно-геометрических методов, известных нам по трудам Евклида. (См. прим. 9 (2) к гл. 6.) Возможно,

появление этой проблемы в «Меноне» связано с заметным и в других частях этого диалога желанием автора (вряд ли Сократа) порисоваться знаниями «новейших» философских достижений и методов.

¹¹ «Горгий», 521 d и след.

¹² См. R. Crossman. Plato To-Day, p. 118: «Осознав эти три главные
ошибки афинской демократии...» Насколько верно Кроссман понимает
Сократа, можно увидеть там же, р. 93: «Все лучшее в нашей западной
культуре порождено этим духом — все, что мы находим в ученых, священ
никах, политиках или совершенно обычных мужчинах и женщинах, отка
завшихся предпочесть политическую ложь просто правде... В конце концов,
только их пример способен разрушить диктатуру силы и грубости... Сократ
показал, что философия — это не что иное, как сознательное возражение
пристрастности и неразумию».

¹³ R. Crossman. Plato To-Day, p. 117 и след. (первая часть курсива моя).
Кажется, будто Кроссман на мгновение забыл, что в платоновском государ
стве существует классовая монополия на образование. Верно, что в «Госу
дарстве» наличие денег не является ключом к высшему образованию. Однако
это совершенно не важно. Важно, что лишь представители правящего класса
имеют доступ к образованию (см. прим. 33 к гл. 4). Кроме того, Платон, по
крайней мере в конце жизни, вовсе не был противником плутократии,
предпочитая ее бесклассовому или эгалитарному обществу — см. фрагмент
из «Законов», 744 b и след., процитированный в прим. 20 (1) к гл. 6. О
проблеме государственного контроля над образованием см. также прим. 42 к
той же главе и прим. 39-41 к гл. 4.