Культура запада во 2-ой половине ХХ века

Внутреннее развитие стран Запада после второй мировой войны определялось двумя основными взаимосвязанными процессами – становлением «государства благоденствия» и дальнейшей демократизацией.

«Государство благоденствия» - это демократическое государство, которое гарантирует своим гражданам определенный уровень социального обеспечения и благосостояния при сохранении рыночной экономики.

Окончательное становление «государства благоденствия» приходится на 40-50-е годы. Важную роль в этом играла новая демократическая волна после второй мировой войны. Социальные реформы были одним из главных требований демократических сил, как и после первой мировой войны. Способствовала становлению «государства благоденствия» и «холодная война». Согласно политике сдерживания, Запад должен был стремится к созданию справедливого и благополучного общества, чтобы обезопасить себя от проникновения «подрывных» коммунистических идей. Условием становления «государства благоденствия» была благоприятная экономическая обстановка в странах запада после второй мировой войны. Ведь социальные программы требуют больших расходов. Бурный экономический рост позволил осуществлять их.

До 1951 года США предоставили странам Западной Европы 13 миллиардов долларов, которые пошли, в основном, на закупку промышленного оборудования. Важным условием экономического роста было расширение рынка. Доходы населения росли, росли соответственно и потребительские расходы. По мере роста доходов стала меняться структура потребления. Все меньшую долю в нем занимали расходы на питание, все большую – на товары длительного пользования: дома, автомобили, телевизоры, стиральные машины, что непосредственно стимулировало производство.

Жизненный уровень трудящихся достиг невиданного никогда прежде высокого уровня. Западное общество вступало в новую стадию развития: позднекапиталистическую, которая имеет свои специфические черты, отличные от предшествовавшего периода, не говоря уже об эпохе классического капитализма. Все более очевидным

становилось то, что сам по себе технический прогресс не означает расширения свободы человека, создания нового (социально-культурного) образа жизни, нового качества жизни. Рассмотрение общества сквозь призму достижений и последствий научно-технической революции выявляло наглядно, что технический прогресс не только не уменьшил степени отчуждения человека, но в определенных сферах усилил его, хотя форма проявления его стала более завуалированной. При общем подъеме экономики 60-х годов кризисные явления коснулись, прежде всего, духовной сферы, культуры. В этом и заключается кажущаяся парадоксальность явления контркультуры, которое было порождено не экономическими, а социально - психологическими причинами, отражавшими наступления новой эпохи, эпохи постиндустриального общества и соответственно кризис старой эпохи. В 1959г. известный американский социолог Ч.Р.Миллс писал: "Мы находимся у окончания того, что называется "Новым Временем", также как за античностью следовало несколько веков варварства, ориентализма, который Запад провинциально называл Темными Веками, так и сейчас Новое Время сменяется постмодерным периодом. Его можно назвать ''Четвертая эпоха''. Наступление смены вех исторического развития неизбежно сопровождается кризисом основополагающих ценностей западной культуры, кризисом самой идеи прогресса, достигаемого путем Разума, веры в науку как воплощения добра, уверенностью в силу всеобщего обучения и его политического значения для демократии. Более того, считает Миллс, потерпели фиаско сами идеалы, основанные на допущении неразрывной причинно-следственной связи между разумом и свободой. Общественный строй США Миллс определяет как "опирающийся на частные корпорации военный капитализм" при господстве финансовых тузов и верхушки бюрократии. В критике 60-х годов капитализм характеризовался как общество, в котором человек превращен в отчужденный винтик системы, в нем правит дегуманизированная бюрократия. Здесь властвует рациональность без Разума. Люди в таком обществе превращены в рабочие инструменты и управляются они серыми, бездушными людьми, здесь нет места свободе, спонтанности, воображению, воле, творчеству, а формализм и рутина погребли под собой индивидуализм, личность.

На западе складывается стереотип материально обеспеченного счастья. Следовательно, западное общество замыкается на материальной, потребительской и накопительской жизни. Активная общественная жизнь отступает на второй план, также как и духовная жизнь, требующая от человека умственной и «сердечной» работы. Однако культурная жизнь на западе в то время не отмеряет, продолжая жить вялой и скучной, конформистской жизнью. И вот в таком слишком потребительски относящимся к жизни и видевшем в этом счастье, обществе появляется поколение незнающее лишений войны, полное энергии и сил. Устав от стереотипных представлений о жизни своих родителей, и чувствуя их пассивность ко всем новым веяниям и явлениям культурной, и социальной жизни. К тому же видя запретную тему социализма, а запретный плод сладок. Молодое поколение становится в оппозицию к взрослому миру. Молодому поколению нужны новые идеалы и ценности.

Безусловным фактом было то, что взрыв протеста против существующей системы в 60-е годы - начале 70-х имел четко непролетарский характер, в отличие от классического капитализма. Он связан был, прежде всего, с молодежным движением, с маргинальными слоями и группами, которые в наибольшей степени испытывали психологический протест против отчуждения, духовного порабощения, против ханжества и лицемерия, господствовавшего в обществе, против всеохватывающей калькуляции и рационализации, бюрократизации, когда не остается места спонтанности, иррационально-мифическому. Это недовольство наиболее отчетливо проявляется в маргинальных слоях, ибо они не имеют прочных традиций, устоявшегося образа жизни.

Таким образом, протест был направлен против Системы. Критика западного общества предполагала и критику общества "реального социализма". Для «новых левых» это общество не выступает неким антагонистом капиталистического общества. И то, и другое выступает как тоталитарное, "репрессивное" общество с засильем бюрократии. Советский Союз являлся в их глазах, подобно западным странам, "высокорационализированным, индустриальным обществом". Между этими двумя "системами" нет принципиальной разницы, поэтому вполне реальна их конвергенция, тем более, что отсутствие частной собственности, повышение уровня производства, как показывает опыт

СССР, еще не означает претворение социализма в жизнь. И здесь, и там, проявляются черты позднеиндустриальной цивилизации. И тут, и там на смену экономике индивида, его автономии приходит регламентация, централизация, господство экономической и политической бюрократии.

Далее я бы хотел привести выдержки из романа Германа Гессе (1877-1962) "Степной волк" по моему мнению выражающему духовный кризис и поиски выхода из него, западной культуры. Герой этого романа, Гарри Галлер (он же Степной волк) - усталый 50-летний интеллектуал, писатель и публицист, тонкий знаток искусства - переживает тягчайший внутренний кризис. Он одинок, бесприютен и разочарован в идеалах своей юности. Современная буржуазная культура вызывает у него глубочайшее отвращение: она утратила всякую духовность, погрязла во лжи, лицемерии и приспособленчестве, стала не более чем благопристойной ширмой для сокрытия подлости, злобы, жестокости, царящих во всем окружающем его обществе.
Гарри Галлер отворачивается от этой выродившейся и по существу мертвой культуры. Он надеется, что, отринув от себя суетный, жадный и низкий мир повседневности, он сумеет воспарить к вершинам чистого духа и найти утешение в "беседах с Бессмертными", то есть, упиваясь творениями великих художников, поэтов и музыкантов.

Но он с ужасом обнаруживает, что ни мудрейший Гете, ни божественный Моцарт уже не дарят его своей благодатью, не могут служить ему светочем и якорем спасения. Со всех сторон его обступают мрак, хаос и отчаяние; Гарри Галлеру временами кажется, что он вообще не человек, но одинокий зверь, Степной Волк, затравленный миром и неспособный чувствовать к нему ничего, кроме страха и ненависти. Наступает момент, когда человек Гарри Галлер, теряя последнюю волю к жизни, видит единственный выход в самоубийстве. Потом главный герой романа пободает в другой страт жизни. Где нет элитарного этикета и прочих изысков. И там у него открывается второе дыхание, он постепенно возвращается к жизни. Он жаждет понять до конца собственное отношение к этому миру, который дотоле казался ему недостойным и неподобающим для человека его круга и его интересов, таящим в себе нечто животное, грязное и запретное. Путем постижения этого мира, наиболее ярким, всеобъемлющим, архетипическим его символом, его универсальным языком и предельно концентрированным выражением его эстетики оказывается джаз.

Тема джаза, возникающая уже на первых страницах "Записок Гарри Галлера", а затем и тема музыканта джаза - существенно значима не только для героя, но и для всей структуры и динамики развития романа. Дело в том, что музыка как таковая, музыка с большой буквы -разумеется, серьезная, особенно церковная музыка - служит для Гарри (как и для самого Гессе) абсолютной ценностью. Находясь в храме и внимая творениям старых мастеров, он словно покидает землю, возносится на небеса и "видит Бога за работой". От кабацкой же джазовой музыки - "лихорадочной", "душной и назойливой", "грубой и жаркой, как пар от сырого мяса" - его просто тошнит. Так, по крайней мере, было прежде. Теперь же он каждый день волей-неволей слушает джаз, регистрирует свои эмоциональные реакции по этому поводу и делает их предметом культур-философской рефлексии. И тут выясняется нечто весьма любопытное:

"Как я ни отмахивался от музыки подобного рода, - признается он, - она всегда привлекла меня каким-то тайным очарованием. Джаз был мне противен, но он был в десять раз милей мне, чем вся нынешняя академическая музыка; своей веселой, грубой дикостью он глубоко задевал и мои инстинкты, он дышал честной, наивной чувственностью".
Похоже на то, что именно это "задевание инстинктов", пробуждение того, что давно уже в нем уснуло, а вернее, никогда и не просыпалось по-настоящему, и чему, по убеждению Гарри, вообще не стоило бы подниматься на поверхность, заставляет его раздражаться не столько на джаз, сколь на самого себя.

Прочитав "Трактат о Степном Волке", Гарри Галлер стоит на кладбище у только что выкопанной могилы, где, как ему чудится, "кончалось все, все наша культура, вся наша вера, вся наша жизнерадостность, которая была очень больна и скоро там тоже будет зарыта. Кладбищем был мир нашей культуры, Иисус Христос и Сократ, Моцарт и Гайдн, Данте и Гете были здесь лишь потускневшими именами на ржавеющих жестяных досках, а кругом стояли смущенные и изолгавшиеся поминальшики, которые много бы дали за то, чтобы снова поверить в это, когда-то честное, серьезное слово отчаяние и скорби об этом ушедшем мире, а не просто стоять у могилы со смущенной ухмылкой". И Степному Волку становится уже невмоготу слушать "высокую" музыку, Букстехуде и Бах не утешают, а мучают его, перенося в мир прежнего "идеального Гарри" - того, которого на самом деле больше уже нет. Обливаясь слезами при звуках Гайдновского дуэта, он уходит не дожидаясь конца концерта, и бредет по улицам мимо ресторанов, где джаз-оркестры играют "мелодию его теперешней жизни".

Гарри по началу занимает жесткую позицию по отношению к новому-джазу. Говоря, что нельзя ставить на одну ступень Моцарта и новейший фокстрот. И не одно и тоже - играть людям божественную и вечную музыку или дешевые однодневки. Его оппонент, другой герой романа джазовый музыкант Пабло, отвечает ему: ах, дорогой мой - говорит Пабло, - насчет ступеней вы, наверное, целиком правы. Я решительно ничего не имею против того, чтобы вы ставили и Моцарта, и Гайдна, и Валенсию на какие вам угодно ступени! Мне это совершенно безразлично, определять ступени - не мое дело, меня об этом не спрашивают. Моцарта, возможно, будут играть и через сто лет, а "Валенсию" не будут - это, я думаю, мы можем спокойно предоставить господу богу, он справедлив и ведает сроками, которым суждено прожить нам всем, а также каждому вальсу и каждому фокстроту, он наверняка поступит правильно. Мы же, музыканты, должны делать свое дело, выполнять свои обязанности и задачи: мы должны играть то, чего как раз в данный момент хочется людям, и играть мы это должны как можно лучше, красивей и энергичней.

От себя могу добавить, искусство или любое другое проявления культуры, должно несет человеку не только веселье, но и развитие его чувственной сферы или (и) интеллектуальной сферы и вообще любую положительную градацию или (и) доставлять эстетическое наслаждение.

В действительности же Гарри Геллер блуждая уже среди руин его былой эстетической крепости, пытаясь разыскать среди них отдельные уцелевшие обломки. "Оставалось, конечно, то немногое непревзойденно прекрасное, что не подлежало, по-моему, никаким сомнениям и спорам, прежде всего Моцарт, но где была граница? Разве все мы, знатоки и критики, не обожали в юности произведения искусства и художников, которые сегодня кажутся нам сомнительным и неприятными? Разве не так обстояло у нас дело с Листом, с Вагнером, а у многих даже с Бетховеном? Разве ребячески-пылкая растроганность Марии американским сонгом не была такой же чистой, прекрасной, не подлежащей никаким сомнениям эстетической радостью, как взволнованность какого-нибудь доцента "Тристаном" или восторг дирижера при исполнении Девятой симфонии? И разве не было в этом примечательного соответствия со взглядами господина Пабло и его правоты?"

Подлинное торжество взглядов Пабло наступает в сцене фантастического бал-маскарада - Великого Нисхождения, когда Степной Волк впервые за свои пятьдесят лет переживает ощущение Праздника. "Я часто слышал рассказы об этом, - говорит он, - это знала любая служанка - часто видел, как загорались глаза у тех, кто рассказывал, а сам только полунадменно-полузавистливо посмеивался. Это сияние в пьяных глазах отрешенного, освобожденного от самого себя существа, эту улыбку, эту полубезумную, самозабвенную растворенность я наблюдал сотни раз на высоких и низких примерах - у пьяных рекрутов и матросов, равно как и у больших артистов, охваченных энтузиазмом праздничных представлений, а также у молодых солдат, уходивших на войну, да ведь и совсем недавно я, восхищаясь, любя, насмехаясь и завидуя, видел это сиянье, эту счастливую улыбку отрешенности на лице моего друга Пабло, когда он, опьяненный игрой в оркестре, блаженно припадал к своему саксофону или, изнемогая от восторга, глядел на дирижера, на барабанщика, на музыканта с банджо. Такая улыбка, такое детское сиянье, думал я иногда, даны лишь очень молодым людям или народам, не позволяющим себе четко индивидуализировать и различать отдельных своих представителей. Но сегодня, в эту благословенную ночь, я, Степной Волк Гарри, сам сиял этой улыбкой, сам купался в этом глубоком, ребяческом, сказочным счастье, сам дышал этим сладким дурманом сообщничества, музыки, ритма, вина и похоти... Я не был больше самим собой, моя личность растворилась в праздничном хмелю, как соль в воде.... И когда Пабло увидел, что я так сияю, я, которого он всегда считал беднягой, его глаза засветились счастьем, он ретиво поднялся со своего места в оркестре, затрубил энергичнее, влез на стул и стоя на нем, блаженно и бешено качаясь вместе со своей дудкой в такт "Томлению", продолжал дудеть во все щеки, а я и моя партнерша посылали ему воздушные поцелуи и громко подпевали".