Глава девятнадцатая. Полковник де Крей и Клара Мидлтон

Полковник де Крей и Клара Мидлтон

Мисс Мидлтон обвила шляпу Кросджея побегом плюща и воткнула в этот венок свой букетик из диких трав. Затем, оставив его подле большой клумбы рододендронов, велела ему никуда не уходить, пока она не вернется. Она слышала, что Кросджей собирался отправиться с ватагой мальчишек в поход за птичьими гнездами и заодно произвести рекогносцировку осиных и пчелиных гнезд, каковые предстояло атаковать в конце лета. Не сомневаясь в том, что они полезут непременно на самые высокие деревья, она считала это предприятие рискованным. А потому, зная, что Кросджей в пылу азарта обычно глух к призыву обеденного колокольчика, она хотела удержать его с помощью власти, которую — плутовка знала и это! — она имела над юношескими сердцами.

— Обещай, что не сдвинешься с места, пока я не вернусь, — сказала она, — и тогда я тебя поцелую.

Кросджей обещал, Клара оставила его и тотчас о нем забыла.

Увидев по часам, что до обеда оставалось еще пятнадцать минут, и подчиняясь какой-то неведомой силе, толкавшей ее на решительные действия, вместо бесцельного следования по течению, она устремилась вдруг к отцу. Ей необходимо с ним поговорить — сей же час, немедленно! Она знала, чего хочет, знала отчетливее, чем утром: уехать отсюда как можно скорее! С сомнениями было покончено. Но разве она сомневалась раньше? Разумеется, нет. Правда, утром она еще не подозревала в себе тех дурных склонностей, какие обнаружились сегодня, не знала о необходимости спасаться от самой себя. Итак, естественной, врожденной добродетелью она не обладает, — быть может, в природе и встречаются святые души, которые такими и родились, но она не из их числа: ее добродетель — порождение пламенной воли, а не ледяной невозмутимости. Взором беспощадным и пытливым заглянула она в свою душу, в каждый ее закоулок. Признавая за собой известную силу, она видела, что слабости в ней было еще больше. На какое-то мгновение она осмелилась заглянуть в самую бездну своей души, и то, что она там увидела, заставило ее ринуться к отцу.

Как бы ни хотелось ей щадить его, она не могла больше себя обманывать. И, как ни тяжело ей было признаться отцу в том, что ее чувства по отношению к сэру Уилоби претерпели изменения, даже наедине с собой она не позволяла себе лукавить и приписывать свое охлаждение к жениху дочерней привязанности. Какое-то время она тешила себя этим самообманом. Теперь же, когда ей стало ясно, что откладывать разговор больше нельзя, она поняла, что ее удерживало до сих пор нелепое желание сохранить за собой репутацию последовательного человека. Поддавшись ему, она дошла до того, что сетовала на свою судьбу перед посторонними. При ней так часто упрекали женщин в легкомыслии, в отсутствии глубины, отец так часто сравнивал их с флюгером, послушным воле ветра, так часто повторял свое quid femina possit,[6]что этой умнице хотелось — ради поддержания чести всего женского сословия, а также чтобы показаться среди него исключением, — заявить себя человеком последовательным.

Она уже открыла было рот, чтобы произнести: «Отец», но тут же спохватилась — такое торжественное обращение заставило бы его насторожиться, меж тем как время высказаться до конца еще не наступило.

— Папа, увези меня отсюда, — сказала она.

— Куда? — спросил доктор Мидлтон. — В Лондон? Но у кого же мы остановимся?

— А если во Францию, папа?

— Мотаться по отелям!

— Всего две-три недели!

— Две-три недели?! Но ведь на той неделе — а именно в четверг — я приглашен к миссис Маунтстюарт-Дженкинсон на обед.

— А нельзя найти какой-нибудь предлог и извиниться?

— Нарушить слово?! Нет, милая, этого я себе позволить не могу, хоть мне самому не улыбается перспектива пить вино, подаваемое к столу у вдовы.

— Неужели слово так связывает человека?

— А что же еще его связывает, если не слово?

— Видишь ли, папа, мне немного нездоровится.

— В таком случае надо позвать того человека, который здесь обедал, помнишь? Как его? Корни. Он превосходный врач, настоящий старомодный врач с анекдотами. Но отчего же тебе нездоровится, дружок? Выглядишь ты прелестно, и мне даже трудно поверить, что ты нездорова.

— Я думаю, мне будет полезна перемена обстановки.

— Так вот оно что! Жажда перемен! Semper eadem![7]Женщины и в раю захотят перемены обстановки. И чтобы ангелов тоже непременно заменили другими. Предпочесть этому дому французскую гостиницу! С неба — на землю! «Ужели эта область, мрак плачевный заменит нам сияние небес?»26 Я пользуюсь здешней библиотекой, как своею собственной. Потом этот славный малый Уитфорд — с ним можно говорить. И мне нравится, что он не дает потачки своему кузену и шефу.

— Уитфорд скоро уедет.

— Мне об этом ничего не известно, и покуда мне самому не скажут наверное, я не поверю слухам. Он упрям, я знаю. Но его всегда можно образумить.

Грудь у Клары высоко вздымалась, и невысказанный мятеж грозил вылиться слезами.

По окнам вдруг захлестал косой дождь, принесенный юго-западным ветром, и перед духовным взором доктора Мидлтона возникла безрадостная картина морского путешествия.

— Нет, нет, мы тебя покажем доктору Корни. Он не очень приятен, не спорю, и, вероятно, не обременен знаниями, если судить по реплике, которой он прервал меня в самой середине моего рассуждения. Впрочем, он, верно, грамотен ровно настолько, чтобы уважать Ученость и выписывать свои рецепты. Большего я не требую ни от лекарей, ни от простых смертных.

Мистер Мидлтон поднялся с кресла и взглянул на стенные часы.

— Quod autem secundum litteras difficillimum esse artificium? — продолжал он. — Какое искусство следует за искусством писателя по трудности? Ego puto medicum. Я полагаю, что искусство врачевания. Медика сажайте рядом с ученым. Впрочем, насколько помнится, мне ни разу не доводилось просить о подобном соседстве, и уж никак я не ожидал, что моей родной дочери потребуется общество лекаря. Впрочем, дочь есть дочь, существо, принадлежащее к загадочному полу. Итак, мы пошлем за Корни. А что до перемены мест, моя дорогая, то и этого в самое ближайшее время будет довольно даже для ненасытнейшей из женщин, ибо Уилоби, я полагаю, разделяет новомодное увлечение проводить медовый месяц на железной дороге. В мое время мы сидели на месте, боясь спугнуть наше счастье: нам и в голову не приходило гонять по всей Европе, принимая всю эту суету и клубы дорожной пыли за райские кущи. Нынче человеческая порода измельчала и жертвует всем ради шумных утех, получая в награду — пыль и суету. Это и есть сегодняшний мир. А засим, моя дорогая, пойдем мыть руки. Обеденным колокольчиком манкировать нельзя. Он требует беспрекословного повиновения.

Клара была в отчаянии от упущенной возможности. Ее удрученная поза и выражение глаз с самого начала насторожили доктора Мидлтона; поняв, что эти симптомы таят в себе смутную угрозу его спокойствию, он пустил в ход все свое красноречие, чтобы тут же, на корню, задушить готовящуюся неприятность.

— Ты не презираешь свою девочку, отец?

— Что за вопрос! Я ведь люблю свою девочку. Но, милая, зачем же зудить над ухом, как комар, и задавать подобные вопросы?

— Хорошо, отец. В таком случае объяви Уилоби, что мы завтра уезжаем. Ты успеешь вернуться к обеду у миссис Маунтстюарт. Почему бы нам не остановиться у друзей, у Дарлтонов или Эрпингэмов, например? Или, наконец, поехать в Оксфорд, где ты можешь всегда рассчитывать на радушный прием. У меня, понимаешь, разыгрались нервы. Мне самой стыдно. Я достаточно здорова, чтобы смеяться над своей болезнью, но не настолько, чтобы ее превозмочь. День-два — и я поправлюсь. Ну, скажи, что ты согласен! Только скажи просто-просто, как в хрестоматиях для первого класса, потому что всякое выражение, которое хоть сколько-нибудь сложнее школьного учебника, заставляет мою бедную голову раскалываться на части.

Доктор Мидлтон развел руками.

— Ты аккредитуешь меня послом к Уилоби, Клара? Предназначаешь мне роль мячика меж двух ракеток? Ну, да ладно. Была бы пьеса, пролог — дело второстепенное. Насколько я понимаю, меня посвящают в одну из многочисленных тайн любви, но, честное слово, я так ничего и не понял. Если у тебя есть что-то такое, что нужно сообщить Уилоби, пусть он это услышит из твоих уст.

— Да, да, отец. Мы с ним кое в чем расходимся, а я сейчас не в состоянии вести споры. У меня головокружения, и я боюсь, как вы совсем не расхвораться. Мы с ним… это я виновата, я!

— А вот и звонок! — воскликнул доктор Мидлтон. — Я поговорю с Уилоби.

— Прямо сейчас?

— Ну, не знаю точно. Во всяком случае, до обеда. Я не могу привязать себя к часовой стрелке. И позволь мне тебе сказать, что я не ожидал от своей дочери такого вульгаризма. «Прямо сейчас!» Нет, моя девочка должна следить за своей речью. — И чтобы смягчить суровость своих слов, доктор Мидлтон улыбнулся и поцеловал Клару в лоб.

Она объявила, что не в состоянии есть, и поднялась к себе, заклиная отца послать ей весточку тотчас после того, как у него состоится беседа с Уилоби. Гордая своим самообладанием — она ведь не пролила ни единой слезинки, говоря с отцом, — Клара начинала верить в собственное мужество наперекор всем прежним свидетельствам ее малодушия.

Погода менялась каждые полчаса: ливни чередовались с яркими проблесками солнца, и казалось, будто это проходят, взявшись за руки, прелестные девушки, то темноволосые, то русые. Вот тучи обложили небо, и Клара ежится от холода; но стоит солнцу пробиться сквозь капли дождя, и она прячет лицо в ладони, чтобы не поддаться радостному чувству. Решив, что у нее мигрень, она и в самом деле начала ощущать симптомы этого тягостного состояния и совсем пала духом. Она растравляла себя, вспоминая скромную восторженность, с какой Летиция говорила о радостях сельского житья и, главное, о здешних местах с их роскошными лесами и живописными лужайками, где все дышит миром и покоем. Как только у Клары появился проблеск надежды вырваться из предуготовленного ей будущего, ее воображение принялось рисовать его в самых заманчивых красках. Ей представилась жизнь, какую бы она вела в этом краю, где солнце не раскаленный огненный шар, а друг, улыбающийся сквозь лесную листву, где всюду, куда ни кинешь взор, виднеются привычные очертания парка и лугов, где все такое знакомое и такое родное — и холмы, амфитеатром раскинувшиеся в отдалении, и сердца бедных поселян… (Ведь вот же — сочувствует она этим бедным поселянам всей душой, следовательно, не такой уж она испорченный человек!) Как все это должно стать близко и мило тому, кто проводит здесь каждый день своей жизни, с утра до ночи и с ночи до утра! А Клара к тому же любит цветы, душа ее живо отзывается на радости, которые приносит с собой каждая смена года, умеет наслаждаться стихами, погружаться с головой в книгу. Глубоко заглянув в себя, она убедилась в искренности всех этих чувств: они коренились в почве, ее взрастившей. Эта вера была особенно нужна Кларе сейчас, когда, прикрыв ладонью глаза, она сознавала, что болезнь ее — в некотором роде симуляция, несмотря на то что причины, которые могли бы вызвать у нее мигрень, были настолько основательными, что ее собственный мозг отказывался уличить ее в обмане и даже наградил ее некоторым подобием боли. Иначе — как бы она посмела запереться у себя в комнате? Вернон Уитфорд, разумеется, примет весть о ее нездоровье скептически. А что подумает полковник де Крей, независимо от того — настоящая у нее мигрень или выдуманная? Ведь до этой минуты она не проявляла ни малейших признаков недомогания. Клара вспомнила смех и беспечную болтовню де Крея, и мигрень, которую она так старательно себе внушала, как рукой сняло; полковник действовал на расстроенные нервы подобно освежающему морскому ветерку. Она принялась было думать о сэре Уилоби, но тут мысли ее смешались, в них было не больше логики, чем в пенящемся водопаде.

Вскоре, однако, чувства ее устремились по новому руслу. Ее камеристка Баркли принесла ей записку от отца, на которой карандашом было начертано: «Factum est; beatus est; amantium irae, etc.»[8]27.

В первую минуту ей показалось удивительным все: и что отец поговорил с Уилоби, и что тот изъявил готовность пойти навстречу ее желанию, и что отец ее подумал, будто между ними произошло то, что принято называть «милые бранятся». Но уже в следующую минуту она решила, что иначе и быть не могло. Ну, конечно же, Уилоби и сам ею тяготится и рад разрыву. Он-то понимает, что она уезжает навсегда. И Клара в душе поблагодарила его за намек на «amantium irae», который — теперь она в этом не сомневалась — исходил именно от него, хоть самый смысл стиха она и отвергала применительно к их положению. Она снова загляделась в окно на эту милую скромную природу. Как счастлива будет хозяйка Паттерн-холла, если только ей удастся быть счастливой с его хозяином! Клара Мидлтон завидовала ей лишь в одном: она будет обладательницей махровой вишни. Если бы можно было увезти с собой цветущую веточку этого дерева, она бы рассталась с этими краями, унося в памяти одно только хорошее. Но увы, цветы увянут и сделаются седыми, как пыль, как снежная корка в альпийских ущельях. Призрак мигрени отступил. Клара сняла кисейное платье и переоделась в шелковое, схватила, не выбирая, первую же шляпку, которую подала ей Баркли, и с душой, открытой всем и каждому, не исключая Уилоби, подошла к окну, растворила его, вдохнула воздух всей грудью и благословила весь мир. «Если бы Уилоби только захотел раскрыть душу природе, он бы избавился от своего ужасного мнения о мире, его окружающем!..» А природа и в самом деле благоприятствовала новоявленному оптимизму Клары — кругом все сияло и искрилось после только что отшуршавшей завесы ливня. Клара даже испытывала нечто вроде голода, — да, да, настоящего голода! Ощущение это давно уже ее не посещало, и ей стало еще радостнее. Впрочем, она не стремилась тут же его утолить. Напротив, ей захотелось дать своему аппетиту разыграться как следует, ибо она чувствовала, как под его воздействием в ней оживает каждая мышца. Со свойственной только очень безмятежным женщинам стремительностью Клара метеором спустилась с лестницы, промчалась по вестибюлю мимо полковника де Крея и исчезла в дверях одной из комнат.

Полковник де Крей глядел, прищурясь, на полуотворенную дверь. Не следует забывать, что де Крей принадлежал к беспечному племени светских охотников и в качестве такового — чтобы не дать прекрасному, но лукавому полу с помощью всех имеющихся в его распоряжении ухищрений и тонкостей сбить себя со следа — стремился всякий раз определить заранее, с каким видом дичи ему приходится иметь дело: принадлежит ли птица, на которую он охотится, к разряду летающих или бегающих по земле? Одна вспорхнет, — только ее и видели! — другая сама подставляет грудь меткому стрелку. Для охотника не существует индивидуальной женщины. Ее характер интересует его лишь постольку, поскольку он позволяет отнести ее к тому или иному виду. Что касается умения отличать ее, как индивидуальную особь, как организм, наделенный одному ему присущими свойствами, то здесь наш охотник пасует, как последний тупица.

Прищуренный глаз де Крея, глядящий на полупритворенную дверь, говорил о том, что за этой дверью скрылась отъявленная кокетка. Для такого суждения у него было достаточно оснований. Она как-то странно высказалась по поводу разбитого свадебного подарка, странно говорила об Уилоби, — во всяком случае, тон, каким она о нем говорила, звучал по меньшей мере странно. Странно приветствовала она своего жениха при встрече с ним. А как она отозвалась обо всей этой истории с Флитчем! Как поглядела при этом! И как тотчас сделалась любезна и внимательна к другу своего жениха! И, наконец, после очаровательного разговора, такого сверкающего и легкого, — полковнику в жизни еще не доводилось так упиваться непринужденной беседой с девушкой! — у нее ни с того ни с сего объявляется мигрень! Ясно, вся эта мигрень ей понадобилась для того, чтобы высказать ему свое пренебрежение, равно как и ее внезапная слепота: она его, видите ли, не заметила.

Он чувствовал себя обиженным, однако предпочел приписать ее поведение женскому кокетству.

Мисс Мидлтон вышла из других дверей. Проходя мимо него в первый раз, она просто не успела приветствовать его и теперь обратилась к нему без церемоний, как будто они уже обменялись поклонами.

— Никого нет? — спросила она. — И я одна во всем доме?

— Есть некий нуль, — отвечал полковник. — А впрочем, от вас зависит придать ему значение или оставить прозябать в ничтожестве. Все зависит от того, с какой стороны вам будет угодно к нему подойти.

— А где Уилоби?

— Уехал по делам.

— Верхом?

— Да, и притом на Ахмете. Умоляю вас, мисс Мидлтон, не допустите продажи Ахмета! Мне поручено составить вам компанию.

— Я бы не прочь прогуляться.

— Вы вполне оправились?

— Вполне.

— И чувствуете в себе силы?

— Никогда не чувствовала себя лучше.

— Как ответила тень жены старого безбожника, — подхватил де Крей, — явившись ему, чтобы убедить его в существовании бога. «Ну, хорошо, — сказал он, — я поверю в небесные силы, если попаду в тебя вот этой бутылкой», — и со всей мочи запустил ею в жену. Бутылка разбилась о привидение, и старик повесился. Впрочем, он до последней минуты пребывал в убеждении, что жена устроила ему какой-то подвох… Ах, мисс Мидлтон, как хороши эти короткие ливни, которые тут же проходят, оставлял после себя дивное благоухание! Смотрите, в день свадьбы я воспользуюсь своим правом и назову вас по имени. Этот парк, принадлежащий Уилоби, — едва ли не лучшее, чем может похвастать Англия. А пруд в конце парка совсем как наше Килерни. Я хочу сказать, там так же хорошо мечтается. — Де Крей неопределенно помахал рукой в воздухе. — Вы любите ирландскую природу?

— Ирландскую, английскую, шотландскую — всякую.

— Красота всюду одна, вы правы. Я сам точно такого же мнения. Иное дело — космополитизм в отношении людской породы. Я позволю себе усомниться в возможности удачного союза между представителями некоторых рас, например, ирландской и саксонской, пусть церемониймейстером будет сам Эрот, а счастливая пара поселится у самого раструба рога изобилия. Впрочем, мне довелось видеть саксонского джентльмена, женатого на ирландской красавице, — он гордился ею, словно цветком в петлице. Видел также ирландского джентльмена, успешно ухаживающего за Ровеной28! Нет, нет, беру свои слова назад! Считайте, что я их не произносил.

— Вы принадлежите к партии мятежников, полковник?

— Я протестант и консерватор, мисс Мидлтон.

— Я ничего не смыслю в политике.

— Оно и лучше. Я насмотрелся на тех, кто в ней смыслит.

— Уилоби не говорил, когда вернется?

— Нет, он не назначил определенного часа. Доктор Мидлтон и мистер Уитфорд в библиотеке; у них идет битва книг29.

— Такой битве можно только позавидовать.

— Ну да, вы привыкли к обществу ученых. Они довольно нетерпимы к нашему брату — невеждам.

— К невежеству, может быть, но не к самим невеждам.

— Насколько я понимаю, образование вам дал ваш собственный отец?

— Он снабдил меня кое-какими познаниями в латыни, и не его вина, если познания эти невелики.

— Вы и греческий знаете?

— Немножко.

— И вы несете весь этот груз, как перышко.

— Он и в самом деле почти невесом.

— Мисс Мидлтон, несмотря на мои преклонный возраст, я готов хоть сейчас усесться за учебники! Когда нас побивают женщины, мы самые битые собаки на свете. Вы любите театр?

— Наш театр?

— Ну хорошо, игру.

— Хорошую игру — конечно.

— Позвольте вам сообщить, что, по моему мнению, из вас получилась бы превосходная актриса.

— Предположение несколько рискованное, ибо я ни разу не пробовала свои силы на сцене.

— Постойте — у нас имеются мисс Дейл, мистер Уитфорд, вы и я. Достаточно для пьесы в двух действиях. Можно сыграть «Ирландца в Испании».

Клара занесла ногу на газон. Де Крей пощупал траву рукой.

— Трава сырая, — сказал он.

— Если англичанки начнут бояться сырости, — сказала Клара, — им лучше носа не показывать на улицу.

— Итак, — продолжал де Крей, — некий Патрик О'Нил попадает из Ирландии в Испанию. Отец Патрика угодил в лапы к стряпчим и под их нажимом лишил сына наследства. Патрик вооружен рекомендательным письмом к славному испанскому гранду дону Белтрану Арагонскому, отцу первой красавицы Испании, доньи Серафимы, сиречь мисс Мидлтон. Донья Серафима помолвлена с доном Фернандо из рода Гонсалесов (мистер Уитфорд). К ней приставлена дуэнья, она же мисс Дейл. Вот вам и все действующие лица.

— Патрик, конечно, — вы?

— Разумеется. Я теряю письмо и стою один на Прадо, зажав в ладони последнее изображение Британии, выгравированное на меди, и на чистейшем наречии моей родины проклинаю свою участь. Подбрасывая в руке эту свою последнюю монетку, я никак не могу решиться позволить ей совершить самоубийство ради того, чтобы накормить меня ужином. И в эту самую минуту я вдруг вижу пару испанских глаз, похожих на две фиолетовые молнии, что перерезают черные небеса этого благодатного края. Вы согласны, что глаза должны быть фиолетовыми?

— Пожалуй, но в таком случае эта роль мне не подходит.

— Отчего же? Черное всегда имеет темно-сиреневый отблеск.

— Да, но нет никаких оснований считать мои глаза черными.

Полковник де Крей позволил себе бегло взглянуть Кларе в глаза.

— Цвета каштана, — заключил он. — Ну что ж, ведь Испания — страна каштанов.

— Из чего следует, что я дочь Испании?

— Разумеется.

— Как логично!

— Дедуктивный метод.

— Понятно. А как следует мне смотреть на Патрика?

— Так, словно перед вами осел.

— Ах!

Восклицание мисс Мидлтон казалось неоправданно громким. Она всплеснула руками.

На траве, скрытый от дома клумбой рододендронов, на том самом месте, где ему велено было ее дожидаться, спал юный Кросджей, положив голову на согнутую руку. Щеку его прикрывала шляпа, увенчанная плющом. Клара устремилась к нему. Полковник де Крей шел за нею вслед, теребя кончик уса.

Кросджей вскочил на ноги.

— Милый, милый Кросджей! — воскликнула она с нежным укором. — Как же так можно? Ты, должно быть, голоден и промок до нитки!

— Вы ведь сказали мне ждать, — застенчиво оправдывался Кросджей.

— Да, да, но ты не должен был меня слушать, глупенький! Ах, полковник, я велела ему ждать меня здесь еще до завтрака, а он, — глупый мальчик! — он ничего не ел и, должно быть, промок насквозь — и все из-за меня!

— Правильно! Он, видно, из того же теста, что и помпейский часовой, который не захотел покинуть свой пост во время извержения вулкана и навеки запечатлелся в лаве.

— Но он же мог простудиться, заболеть!

— Приказ есть приказ.

— Я никогда себе этого не прощу. Беги же в дом, Кросджей, и перемени одежду! Беги скорее к миссис Монтегю, пусть она посадит тебя в теплую ванну, и скажи, что я прошу ее накормить тебя обедом. Да смотри же, сними с себя все до последней нитки. Ах, это непростительно с моей стороны! Я сказала, что у меня голова не годится для политики. Теперь я вижу, что она вообще никуда не годится. Но кто бы мог подумать, что призывный звон обеденного колокольчика не соблазнит Кросджея. Да еще под проливным дождем! Я совсем о тебе позабыла, Кросджей. Прости меня, пожалуйста, прости! Ты можешь потребовать у меня любой штраф. Помни, что я — твоя должница. А теперь беги как можно скорее. Сегодня тебе разрешат спуститься вниз к десерту.

Кросджей, однако, не двигался.

— А то, что вы тогда сказали? — спросил он, робко притронувшись к ее руке.

— Я? Что такое?

— Вы обещали.

— Что я обещала?

— Одну вещь.

— Ну, скажи же, что?

— Поцелуй, — пробормотал он еле внятно.

Клара подхватила его в свои объятия, прижала к груди и поцеловала.

В порыве нежности и раскаяния она забыла о правилах приличия и тут же, при постороннем, заплатила свой долг. Мальчик понесся со всех ног к миссис Монтегю, а Клара выпрямилась, розовая от смущения.

— Милый, милый Кросджей! — произнесла она со вздохом.

— Да, славный паренек, — заметил полковник. — Впрочем, нетрудно быть верным солдатом и оставаться на посту, если знаешь, какая тебя ждет награда. Он, я вижу, ваш любимец.

— О да. И вы оказали бы Кросджею большую услугу, если бы уговорили Уилоби поместить его к репетитору, который готовит к экзаменам мальчиков, желающих поступить во флот. И еще, полковник, если вам нетрудно, замолвите за него словечко, чтобы ему позволили спуститься к гостям во время десерта.

— Почту за счастье, — сказал несколько озадаченный полковник.

— И еще просьба: пока вы здесь, присмотрите немного за мальчиком. Чтобы его не слишком баловали. А если вы добьетесь, чтобы его отправили еще при вас, вы окажете ему большую услугу. Ои рожден для флота, и ему пора начать готовиться к этому поприщу.

— Разумеется, — повторил де Крей, дивясь еще больше прежнего.

— Позвольте вас поблагодарить вперед.

— Но разве вы?..

— Дело в том, что мы завтра уезжаем.

— На целый день?

— На дольше.

— На два дня?

— Подольше.

— Неужто на неделю? И я вас больше не увижу?

— Боюсь, что нет.

Полковник де Крей не выдал своего изумления и, подавив в себе чувство, похожее на подлинную боль, галантно произнес:

— Это настоящий удар, но, разумеется, не преднамеренный. Вы нас всех чрезвычайно огорчите.

Сославшись на необходимость тотчас переговорить с миссис Монтегю относительно ванны для Кросджея, мисс Мидлтон покинула полковника. Тот поклонился и, глядя ей вслед, подумал с сочувствием о своем друге Уилоби. Его сочувствие направилось по двум различным траекториям, устремленным, однако, на одну и ту же мишень. Потеряет ли Уилоби эту девицу, или ему удастся ее удержать, в обоих случаях, решил полковник, он достоин сожаления.