Демонстрационный эффект

В этом месте самое время поговорить о том, почему же вообще все эти столь разные страны, находившиеся в XVIII—XIX веках на столь разных уровнях развития, проявили готовность модернизироваться. Почему они устремились в погоню за Англией, причем некоторые сумели догнать, а в опре­деленном смысле и перегнать лидера? Почему они захотели иметь больше рынка и демократии?

Всякая модернизация, по сути дела, является догоняющей. Обычно этот термин используется лишь по отношению к отсталым странам, но не по отношению к Франции, Германии или Швеции. Однако ступени модернизации показывают, что в прошлом догонять приходилось каждому, поскольку каждый мог видеть лидера, стоящего наверху и демонстрирующего остальным свои преимущества.

Получается, что главной причиной догоняющей модернизации является демонстрационный эффект. Жители одних стран тем или иным образом обнаруживают, что у соседей имеются некие предметы потребления, вооружения, технические достижения, организационные структуры, экономические и политические институты, которые выглядят чрезвычайно соблазнительно. Возникает настойчивое желание все это позаимствовать.

Понятно, что самым простым и привлекательным способом заимствования является импорт предметов потребления и вооружений. Однако, как правило, скоро выясняется, что одним только импортом ограничиться невозможно. Во-первых, собственных ресурсов не всегда хватает для финансирования закупок, а во-вторых, секретное оружие вам вряд ли продаст конкурент в военно-политической сфере. Соответственно, приходится, чтоб не отстать, обретать новейшие технологии и организационные структуры. Но по мере движения вперед обнаруживается, что эти достижения невозможны без развития новых институтов. Например, без гарантий прав собственности и без демократических свобод. Люди, осуществляющие инновации, стремятся получить от них материальную выгоду и, более того, желают обеспечить себе достойный образ жизни, при котором никто не сможет их репрессировать, унижать и лишать права на выражение собственных взглядов. Таким образом, демонстрация достижений народов, сильно продвинувшихся по пути модернизации, стимулирует другие народы начать движение в том же направлении, не ограничиваясь одним лишь заимствованием на поверхностном уровне. Или точнее, какое-то время можно будет тормозить глубокие преобразования, но невозможно будет обходиться без них на протяжении долгого времени.

Демонстрационный эффект обнаруживается разными способами.

На ранних этапах развития общества важнейшим механизмом, стимулирующим преобразования, является поражение в войне. Для любого государства это самый жестокий и эффективный способ обучения. Либо ты осуществляешь преобразования, либо лишаешься своих земель, городов, подданных и тех ресурсов, которые можно из всего этого извлекать.

Например, длительная череда поражений в Столетней войне стимулировала Францию к осуществлению серьезной военной реформы. Уже на раннем этапе противостояния обнаружилось, что традиционное рыцарское войско не выдерживает конкуренции с новейшими английскими «военными технологиями», такими, к примеру, как широкое использование лучников. И дело было не только в вооружениях. Предложенный англичанами тип войны показал, что устарели сами методы организации боя. Французские рыцари действовали каждый сам по себе, тогда как их противники демонстрировали высокий уровень дисциплины и маневренности. В итоге после долгих десятилетий вооруженного противостояния Франция стала широко использовать наемное войско вместо вассального. Это качественно повысило дисциплину, однако потребовало в дальнейшем еще и серьезных экономиче­ских преобразований, способных обеспечить армию ресурсами.

В российской истории похожие проблемы возникли, например, после поражения в Ливонской войне, когда польский король Стефан Баторий продемонстрировал лучшую организацию армии, чем та, которую мог предложить Иван Грозный. Впоследствии Петр I должен был реагировать на разгром, который учинили ему шведы под Нарвой. Наконец, немаловажное значение имело и поражение в Крымской войне, вскоре после которого были осуществлены Великие реформы Александра II. Впрочем, о том, как наша страна реагировала на вызовы со стороны соседей, мы поговорим отдельно в следующих главах этой книги.

В ряде случаев демонстрационный эффект обеспечивается не только проигранной, но и выигранной войной. Победитель оказывается на территории соседнего государства и обнаруживает там некоторые интересные и соблазнительные для себя вещи. Например, высокий уровень потребления народа, достижения в экономике, в изобразительном искусстве. А возможно, свободы, которыми пользуется соседний народ. Победитель понимает, что война — это еще не главное в жизни. Есть много всего такого, что не обеспечили ему эффективные военные технологии. И начинаются заимствования.

Такого рода история случилась во время Итальянских войн, начавшихся в конце XV века и продолжавшихся до середины следующего столетия. Французы и испанцы сражались друг с другом на территории Италии. Местное население вынуждено было лишь приспосабливаться к действиями агрессоров, однако те в ходе длительных войн получили возможность хорошо изучить Италию и обнаружить там потрясающие достижения ренессансной культуры, которые с тех пор активно заимствовались за Альпами и на Пиренейском полуострове.

Применительно к России яркий пример урока, извлеченного из победоносного похода по чужим землям, — Отечественная война 1812 года. Русская армия победила Наполеона, однако изучение наполеоновской Франции и впечатления, вынесенные из пребывания за рубежом, стимулировали развитие политических процессов, в частности восстание декабристов и дальнейшую борьбу за свободы.

Помимо войн другим важнейшим механизмом демонстрационного эффекта является экспорт капитала. Предприниматели из развитых стран переносят свою хозяйственную деятельность за рубеж, открывают там филиалы, демонстрируют предприимчивость, знакомят местное население с новыми технологиями, с новыми потребительскими стандартами. Среди тех, кто учится у иностранцев, появляются люди, желающие добиться подобных успехов. Именно так формируется обычно национальный капитал.

В экономическом развитии Средних веков и раннего Нового времени большое значение имела деятельность итальянских купцов к северу от Альп. По оценке Ф. Броделя, именно они сформировали Лион как важнейший хозяйственный центр Франции. Генуэзские банкиры сильно влияли на бизнес в испанской Севилье. Вся Южная Германия находилась под воздействием предпринимателей из Северной Италии. А немцы, в свою очередь, оказали значительное воздействие на славянские страны. Германские купцы
и ремесленники колонизировали неосвоенные территории, заселяли города на территориях Чехии и Польши, а также на балтийском побережье, где некоторые славянские народы, теснимые немцами, даже не смогли сформировать своих государств. Наконец, следует отметить большое значение фламандских ткачей для развития промышленности Англии. Без того воздействия, которое началось еще в XIV веке, вряд ли эта страна смогла бы прийти к промышленной революции XVIII столетия.

На русских землях не было такой немецкой колонизации, как на западнославянских. В этой связи действие демонстрационного эффекта у нас до поры до времени оставалось ограниченным. Ганзейские купцы активно проникали лишь в пять северо-западных городов, особенно в Новгород и Псков. Однако к началу петровских времен в Москве сформировалась Немецкая слобода, которая сильно повлияла на мировоззрение молодого царя. Что же касается активного притока иностранного капитала, то Россия в отличие от большинства европейских стран испытала его чрезвычайно поздно — лишь на рубеже XIX—XX веков.

Примерно то же самое можно сказать и о развитии демонстрационного эффекта, связанного с личными впечатлениями, полученными от путешествий в развитые страны. До XIX века такого вида просвещения, как массовый туризм, вообще не существовало. Тем не менее в католическом мире весьма распространены были такие явления, как учеба в зарубежных университетах и паломничество по святым местам. Это давало возможность людям увидеть жизнь в соседних странах. Например, паломничество в Рим и учеба в таких крупных университетах, как Болонский илиПадуанский, были весьма значимы для Средних веков и начала Нового времени, поскольку итальянская культура тогда была самой развитой в Европе. Россия же была отрезана от такого рода контактов, поскольку придерживалась православия. «Поганая латынская вера» не могла служить ни для образования, ни для поклонения святыням. А вместе с ней отвергался, естественно, экономический и культурный опыт католического мира.

Туристические впечатления стали значимы для российской элиты в XIX ве-ке, хотя в николаевской России возможности выезда за рубеж были связаны с политической благонадежностью. Впоследствии в этой области произошла либерализация, однако советская эпоха вновь прервала связи. Таким образом, туристический элемент демонстрационного эффекта — особенно для широких масс — стал иметь сколько-нибудь существенное значение лишь в последнюю четверть XX века.

Недостаток личных впечатлений с давних времен заменялся демонстрационным эффектом, полученным через книги. В ХХ веке большую роль, чем печатное слово, стал играть кинематограф, который предоставлял яркую картинку жизни за рубежом: улиц, домов, магазинов, прилавков, автомобилей, одежды и т. п. Несмотря на железный занавес, отделявший советского человека от мира капитала, кино позволяло получить сравнительно адекватную информацию относительно образа и уровня жизни западного обывателя. Кинозритель мог не быть хорошо информирован относительно зарубежных технологий, которые следовало перенимать, или, тем более, относительно роли таких институтов, как частная собственность или парламентаризм, однако представление о товарах массового потребления широкий экран ему давал сравнительно неплохое. Что же касается политических и экономических комментариев к «картинке», то желающие могли их получить через западные радиостанции, вещавшие на СССР. По приказу коммунистической власти их стремились заглушить, однако полностью добиться их устранения из информационного пространства было невозможно.

В настоящее время книги и даже кинофильмы начинают играть меньшую роль, чем Интернет. Он предоставляет значительно больший объем информации, чем кинематограф. Он значительно быстрее доставляет новые сведения, чем книги. И его гораздо труднее технически отсечь от потребителя, чем радио.

Таким образом, можно сказать, что с течением времени воздействие демонстрационного эффекта на жителей модернизирующегося государства становится все более разносторонним. Если, например, во времена Столетней войны фактически только элиты могли реагировать на новые вызовы, то сегодня реакция на сведения об уровне жизни, технологиях и общественных институтах тем или иным образом возникает у миллионов людей, получающих информацию из разнообразных источников.

На протяжении трех последних столетий демонстрационный эффект привлекал внимание жителей разных стран к успехам модернизации, причем распространение информации шло из «северо-западного угла» Европы на юг и на восток. Если к концу царствования «короля-солнца» Людовика XIV (1715) вряд ли еще кто-то всерьез мог говорить о необходимости смотреть на успехи Англии или Голландии, то на протяжении периода правления Людовика XV Франция столкнулась с серьезными кризисными явлениями и задумалась о зарубежном опыте. Знаменитые деятели Просвещения не только размышляли об «отвлеченных философских материях». Они внимательно присматривались к жизни соседей. Вольтер, в частности, путешествовал по Голландии и Англии, серьезно исследовал торговлю и политическое устройство этих стран. Он прямо писал в своих работах о значении предпринимательства и свобод. У Монтескье в работе «О духе законов» прямо указывается на то, что именно англичане лучше других народов мира сумели воспользоваться религией, торговлей и свободой. А в фундаментальной «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера даже делается вывод о важности не только подражания англичанам, но выяснения тех принципов, на которых основывается их жизнь.

Большое значение для северной части Франции имело проникновение туда английского и шотландского капиталов. Французы, в свою очередь, путешествовали через Ла-Манш с целью промышленного шпионажа на конкретных предприятиях. Людовик XVI, придя к власти в 1774 году, отчетливо понимал необходимость реформ, хотя не представлял себе конкретного способа их осуществления. А к моменту Великой французской революции (1789) уже достаточно широкие слои французской элиты стремились к достижению экономических и политических свобод, а не только к налоговой реформе, которая была приоритетна для монарха.

Революция и последовавшие за ней Наполеоновские войны играли колоссальную роль в том, что демонстрационный эффект воздействовал на германские земли. Французы победным маршем шли по Европе на восток, и это заставляло немцев задумываться не только о трагических эксцессах революционного террора в Париже, но и о том, как чувство свободы мобилизует нацию на гигантские свершения, а самое главное, о том, какие возможности для развития общества дает кодекс Наполеона, гарантирующий право собственности. В частности, великие немецкие реформаторы барон Штейн и князь Гарденберг, добившиеся в первой трети XIX столетия значительной либерализации экономики в Пруссии, многое извлекли для себя из французского опыта.

Более того, на достижения немецких земель непосредственное воздействие оказывала и Англия. Во-первых, в германских университетах (особенно в Геттингене) серьезно изучали новаторские экономические идеи Адама Смита. Во-вторых, английский капитал и английские технологии проникали тем или иным путем к немцам. Они оказали воздействие на развитие металлургии в Руре, на строительство железных дорог, на хлопчатобумажную промышленность.

К середине XIX века в Англии полностью возобладали идеи свободной торговли, и почти сразу же они были перенесены во Францию и Пруссию. Сторонником фритредерства был сам император Наполеон III. И это не случайно. Он долго жил в изгнании в Англии и мог лично воспринять демонстрационный эффект быстрого развития британской экономики на базе хозяйственных и политических свобод.

Австро-Венгрия медленнее, чем Франция, Пруссия и западногерманские государства, воспринимала импульсы, идущие от Англии. Однако, когда Пруссия разгромила империю Габсбургов при Кёниггреце (1866), стало ясно, что Австро-Венгрия больше не является доминирующей державой в германском мире. Соответственно, поражение стало причиной активного внедрения прусского хозяйственного опыта в австрийских землях. Демонстрационный эффект здесь был особенно сильным благодаря культурной близости двух стран и влиянию немецкого языка. Книги и рассказы об успехах Пруссии не требовали переводчика.

По-иному обстояло дело с влиянием германской культуры на Россию, состояние которой было во многом похоже на состояние культуры Австро-Венгрии. Само по себе это влияние в первой половине XIX века трудно было бы переоценить. Германские университеты, германские книги, германские идеи воспитывали российских интеллектуалов. Однако языковой, культурный и религиозный барьеры были на порядок выше, чем барьеры между Пруссией и Австро-Венгрией.Пушкинский Владимир Ленский «с душою прямо геттингенской» был типичной фигурой в сфере контактов России с Германией. Аристократия воспринимала философские идеи немцев, но очень мало было таких людей, которые восприняли бы экономический опыт. Простой народ не путешествовал, не знал иностранных языков, с презрением смотрел на верования немцев, а самое главное, до 1861 года страдал от крепостной зависимости. Евгений Онегин читал от нечего делать Адама Смита и «был глубокий эконом», однако те, для кого «ярём он барщины старинной оброком лёгким заменил», не способны были прореагировать ни на какой демонстрационный эффект.

Лишь поражение в Крымской войне стимулировало движение к реформам. Они, в свою очередь, создали условия для развития промышленности. И на рубеже веков в Россию активно двинулся иностранный капитал. Перед началом Первой мировой войны значение демонстрационного эффекта для России уже не вызывало сомнения, однако отставание не только от пионеров европейской модернизации, но и от ее аутсайдеров оказалось весьма значительным.

Это отставание вновь усилилось за годы советской власти из-за железного занавеса на западных рубежах. Хотя зарубежные «радиоголоса», кинематограф, книги и редкие туристические поездки, как уже было сказано, предоставляли советскому человеку информацию о мире капитала, движение капитала с Запада на Восток было невозможно. Поэтому советский человек, с одной стороны, мечтал о потребительском рае, но с другой — был совершенно не готов к тому, чтобы его самостоятельно формировать. К началу реформ 1980—1990-х гг. массовые представления об экономике оставались чрезвычайно примитивными.

В то же время для ряда государств Центральной и Восточной Европы: Чехословакии, Польши, Венгрии, ГДР, Югославии — железный занавес не был столь непроницаемым, как для СССР. Граждане (или по крайней мере элиты) этих стран, с одной стороны, имели лучшее представление об уровне потребления в Западной Европе, чем наши граждане, а с другой — лучше понимали связь уровня жизни с политическими и экономическими институтами капитализма.

Более того, во второй половине ХХ столетия за счет возникновения принципиально новых систем коммуникации (от телевидения до гражданской авиации) демонстрационный эффект стал оказывать сильное воздействие на страны Латинской Америки и Азии, которые раньше «варились в собственном соку» и не сталкивались с передовым опытом так, как сталкивались с ним французы, немцы, австрийцы, итальянцы и испанцы. Не удивительно, что там появились отдельные примеры «экономического чуда» (японского, чилийского, корейского, сингапурского), и Россия потеряла ту фору на пути догоняющей модернизации, которую имела раньше благодаря своей принадлежности к Европе.