Германская ловушка, или искусство подчиняться

Если типичный культурный миф о французах утверждает, что они, мол, вечные бунтари, то типичный культурный миф о немцах говорит, что они, мол, склонны всегда подчиняться авторитарной власти. Немецкий миф, как и французский, полностью рухнул. Только применительно к Германии это произошло позже — после Второй мировой войны, когда немцы построили одну из наиболее эффективно функционирующих в мире демократий.

Уйдя в анализе германской специфики как можно глубже в историю, мы обнаружим, что в Средние века немецкие города были одними из наиболее свободных в Европе. По масштабу достигнутых вольностей они уступали только городам-государствам Северной Италии и, возможно, городам Фландрии. Французские и английские бюргеры не имели тех прав, которыми обладали немцы. Впрочем, с культурой это никак не связано.

По ряду причин в германской империи не сложилось сильной централизованной власти, желающей и умеющей подавлять города, чтобы облагать их тяжким налоговым бременем, необходимым, как мы видели выше, для постро­ения эффективной наемной армии, вооруженной огнестрельным оружием. Соответственно, особенности исторического пути в Средневековье предоставляли немцам своеобразную «фору» при продвижении к демократии. Однако дальнейшие перипетии этого пути кардинальным образом изменили ситуацию.

Некоторые исследователи полагают, что склонность немцев к порядку и страх перед всякой анархией сформировались после Тридцатилетней войны (1618—1648 годы), которая прокатилась именно по германским землям
и унесла столь большое число жизней, сколько раньше не уносила ни одна европейская война. Впрочем, проверить этот тезис научными методами вряд ли возможно.

Достоверно известно, что склонность немцев к демократизации проявилась в ходе революции 1848 года, хотя она, бесспорно, в Германии прошла не столь масштабно, как во Франции. Непосредственным образом в авторитарную ловушку Германия угодила в 70-х годах XIX столетия после формирования единой империи.

Поворотным моментом, как ни покажется это странно, стало появление трансокеанских перевозок сельскохозяйственной продукции. Мы видели раньше, что трансокеанские поставки драгоценных металлов выстроили ловушку для Испании XVI столетия. Германия попала в похожую ситуацию, только она экономически не выиграла, а проиграла в связи с возникновением новых товарных потоков.

До определенного момента германские земли были крупнейшими экспортерами сельскохозяйственной продукции в Европе. Юнкеры, наживавшиеся на выращивании зерновых, и крестьяне, специализировавшиеся на производстве мяса, являлись сторонниками свободной торговли. Они по понятным причинам не хотели, чтобы соседние страны загораживались высокими таможенными пошлинами. Консервативные аграрии поддерживали национал-либералов (основную партию интеллигенции), и этот альянс вполне устраивал такого тонкого политика, как Отто фон Бисмарк.

Однако в 70-е годы XIX столетия объективно складывавшиеся в стране обстоятельства нанесли по этому альянсу страшный удар. Либералы перестали быть популярны, поскольку в ходе кризиса 1873 года множество мелких инвесторов потеряло свои деньги и захотело госрегулирования, защищающего от стихии рынка. А аграрии утратили свою либеральность, поскольку американская и австралийская пшеница наряду с аргентинской говядиной оказались благодаря недорогим трансокеанским перевозкам дешевле продукции германского сельского хозяйства. Аграрии мигом забыли про свободу торговли и потребовали протекционизма, что вполне корреспондировало с общими государственническими стремлениями.

К этому следует добавить, что Бисмарку пришлось решать еще и проблему: рост быстро усиливавшейся германской социал-демократии. Чтобы удержать рабочих от сползания к революционным настроениям, железный канцлер создал первую в мире государственную систему социального страхования. Рабочим это понравилось. Таким образом, Бисмарку удалось породить в обществе сильные авторитарно-патерналистские настроения. Это позволило до поры до временимаргинализировать национал-либералов и социал-демократов, желавших свобод. Аграрии сохраняли свои прибыли, промышленники получали крупные военные заказы, а рабочие радовались социальному страхованию, не догадываясь, что в странах со свободной торговлей продовольствие дешевле. Все эти слои населения Бисмарк привлек к поддержанию своего консервативного альянса «стали и ржи».

Мало кто понимал в Германии тех лет, зачем вообще нужна демократия, если и так все хорошо. Во внутренней жизни страны реальная политика Бисмарка, основанная не на высоких идеях, а на практических интересах, оказалась столь же успешной, как и во внешней политике. Правда, лишь в краткосрочном плане. Когда по итогам Первой мировой войны все вдруг стало плохо, авторитаризм мигом развалился вместе с империей. Общество предъявило спрос на демократию, полагая ее, очевидно, панацеей от всех внезапно свалившихся на страну бед. Демонстрационный эффект вступил в схватку с зависимостью от исторического пути. Ведь победили-то немцев в войне главные демократии Европы, и это настраивало новые поколения германской общественности на новый лад.

Однако в силу объективных и субъективных причин демонстрационный эффект демократии в 20-х годах ХХ века не сработал. Во-первых, западные «демократы» быстро скомпрометировали себя, чрезвычайно жестко обойдясь с немцами и потребовав от них немыслимой величины репараций. Во-вторых, репарации и слабость государства породили гиперинфляцию, а с ней полную дезорганизацию жизни, в результате чего стала возникать тоска по жесткой руке. В-третьих, едва успев выйти из состояния гипер­инфляции, Германия погрузилась в Великую депрессию, в результате чего тоска по жесткой руке трансформировалась в голоса, поданные за Гитлера.

Все это были конкретные исторические обстоятельства, а вовсе не проявление особой германской культуры. Данные обстоятельства ослабили стремящиеся к модернизации слои общества, ориентированные на демонстрационный эффект, который был порожден успехами западных демократий. Они усилили консервативную часть общества, мифологизировавшую «благословенные времена» авторитарного правления кайзера. В итоге Второй рейх трансформировался в Третий.

Специфика германской ловушки состояла в том, что авторитарными методами в определенных исторических обстоятельствах оказалось легче продвинуться вперед, нежели демократическими, причем для выбора авторитаризма не потребовалось даже нескольких революций французского образца. Вы­браться из ловушки удалось лишь после того, как итоги Второй мировой войны наглядно продемонстрировали немцам трагические последствия их выбора.

БРИТАНСКАЯ ЛОВУШКА,
ИЛИ «БОЛЬНОЙ ЧЕЛОВЕК» ЕВРОПЫ

Ловушка, в которую угодила Британия, на фоне германской, француз­ской или испанской выглядит не столь ярко. Она не привела к настоящим трагедиям (революциям, диктатурам, войнам, геноциду), а лишь серьезно замедлила ход модернизации. Однако в некотором смысле именно данный пример можно считать наиболее показательным, поскольку он демонстрирует нам, что даже самые успешные страны не застрахованы от попадания в ловушку при определенных исторических обстоятельствах.

В XIX столетии англичане сделали свою страну «мастерской мира». В ХХ ве-ке Британия превратилась из «мастерской мира» в так называемого «больного человека» Европы. Только в 1980-е годы с приходом Маргарет Тэтчер правительству удалось повысить конкурентоспособность страны. Печальная эволюция Британии стала не случайностью, а результатом зависимости от исторического пути. Преимущества XIX столетия обернулись недостатками в XX веке.

Две главные британские черты эпохи «мастерской мира» — эффективная экономика, основанная на гарантиях прав собственности, и эффективная демократия, основанная на гарантиях прав человека, — породили самые сильные в мире профсоюзы. Рабочие понимали, что могут хорошо зарабатывать, если станут бороться за свои права, а правовое государство полагало неприемлемыми силовые действия в отношении профсоюзов даже в том случае, если они своими действиями тормозили экономическое развитие.

Подобные условия вряд ли были еще где-либо в Европе. Скажем, в Германии, которая постепенно становилась главным конкурентом Англии в хозяйственной сфере, авторитарная власть со времен Бисмарка позволяла рабочим ровно столько, сколько считала возможным. А в Британии власть позволяла столько, сколько рабочие могли вытребовать.

Британские профсоюзы могли бастовать, не задумываясь о долгосрочных последствиях своих действий. Возможно, рабочие полагали, что хозяева предприятий всегда могут поделиться с ними частью своих доходов. Рабочих не волновало то, что в других странах, где зарплата не так быстро растет, издержки оказываются ниже и конкурентная борьба выигрывается за счет низких цен. Благодаря успешному развитию страны на протяжении целого столетия британцы, по всей видимости, вообще утратили представление о том, что кто-то всерьез может с ними сравняться. В итоге профсоюзы значительно упрощали систему отношений, связанную с производством товаров. Они видели в ней лишь себя и капиталиста, полагая, что классовая борьба — это игра с нулевой суммой. Все то, что проиграет капиталист, выиграют рабочие.

На самом же деле то, что проигрывал британский капиталист, выигрывали в конечном счете предприниматели из других стран. Когда цена товара из-за издержек, вызванных растущей заработной платой, становилась слишком высока, потребитель начинал отдавать предпочтение иностранной продукции. Особенно иностранный потребитель, для которого раньше Англия была «мастерской».

Само по себе это, возможно, и не привело бы к сильному росту экономических проблем, поскольку издержки, обусловленные действиями профсоюзов, можно компенсировать низкими налогами. Однако для этого у государства должны быть низкие бюджетные расходы. Английская либеральная традиция в принципе позволяла иметь дешевое государство, и британцы действительно долго старались противостоять нарастанию дирижистских (то есть основанных на активном государственном регулировании экономики) тенденций, имевшему место на континенте. Однако действие демонстрационного эффекта в ХХ веке уже не позволяло осуществлять модернизацию с низкими социальными расходами и невысоким налоговым бременем.

Государство всеобщего благосостояния формировалось в одной стране за другой, и демократическая Великобритания не могла остаться в стороне от этого процесса. К власти все чаще стали приходить лейбористы, непосредственно связанные с профсоюзами. Они стремились к повышению социальных расходов, и консерваторы, естественно, не могли придерживаться принципиально иной линии, если хотели побеждать на выборах.

В итоге именно для британской экономики удар, нанесенный формированием государства всеобщего благосостояния, оказался наиболее тяжелым. Мало того что ей надо было нести бремя высоких социальных расходов, так еще и оплата труда благодаря действиям профсоюзов оказывалась заметно выше разумного уровня. Неудивительно, что успешное производство стало уходить с английских предприятий туда, где инвестиционный климат получше.

Групповые интересы профсоюзов, заинтересованных в высоких зарплатах, и бюрократии, заинтересованной в растущих масштабах государственного регулирования социальной сферы, оказались в совокупности сильнее интересов бизнеса. Ловушка захлопнулась. И раскрылась впоследствии лишь тогда, когда правительству Тэтчер в ходе упорной борьбы удалось одержать победу над некоторыми сильными профсоюзами.

Особенность этой ловушки состояла в том, что страна угодила в нее, находясь на верхней ступени лестницы модернизации. Британии не надо было догонять и, соответственно, не надо было задействовать для этого ресурсы, которые могли существенно трансформировать ее исторический путь. Соответственно, и глубина ловушки оказалась не очень большой. Тэтчер смогла решить проблему, как только британское общество увидело свое отставание от быстро развивавшихся после Второй мировой войны континентальных стран.