Психологические аспекты микрополитики

Граждане являются не только объектом, но также и субъектом власти: в своих социальных взаимоотношениях они выступают носителями власти, они устанавливают и легитимируют власть, вне зависимости от того, являются ли они активными участниками или всего лишь наблюдателями. Я буду говорить об активных субъектах, о внутренней динамике того, какое отношение они имеют к власти и безвластию и каким образом влияют на изменение социальных отношений каждый день. Или в общих словах: я буду рассматривать субъективную сторону властных отношений, моей целью будет прикладная или практическая психология микрополитики.

Африканская поговорка гласит:

Много обычных людей,
Во множестве небольших мест,
Делающие много маленьких шагов,
Могут изменить облик мира.

Эти строчки напоминают нам о нашей силе и способности вызывать постепенные изменения. Они обращаны к субъективному восприятию властных структур и к возможности преодолеть чувство безвластия, существующей для многих индивидов.

Для достижения этой цели нам нужен реалистичный анализ формальных и неформальных механизмов власти, изучение того, как они работают в политике, экономике и общественной жизни. Говоря о возможностях изменений, я хотел бы избежать как всевозможных иллюзий, так и чрезмерной психологизации властных отношений в политике и обществе. Этот материал имеет отношение как к западным капиталистическим демократиям, так и к демократическим и авторитарным режимам, существующим не только на территории бывшего Советского Союза. В Центральной и Восточной Европе множество возможностей для демократизации политики и общественной жизни появилось именно после 1990 года. В то же время, мы чувствуем, с одной стороны, влияние традиций и образования, направленного на воспитание подчиненности, а с другой, — сопротивление властных структур, менталитета и образцов поведения, характерных для периода бюрократического социализма. Всепоглощающая власть элит нашла удачное дополнение в лице широко распространенного среди граждан чувства безвластия. Подавляющее большинство граждан испытывает недостаток навыков и ресурсов, мотивации и веры в то, что они действительно способны изменить что-либо в обществе путем собственных усилий, самостоятельно или объединившись с другими людьми. В условиях более или менее жесткого авторитаризма особенно сложно осознать свою силу, публично высказывать критику и поверить во власть самостоятельно организованной деятельности рядовых граждан. Другой фактор создает еще более серьезные препятствия: большинству людей необходимо отдавать почти все свои силы на борьбу за элементарное выживание или, по крайней мере, на поддержание скромного уровня жизни.

Все эти условия и объективные обстоятельства, различающиеся в разных странах, я, несомненно, принимаю во внимание, когда задаю два главных вопроса психологии власти:

1. Что делает нас безвластными?

2. Что делает нас сильными?

Индивид и другие: определение власти по Максу Веберу,
и субъективное измерение властных отношений

Согласно концепции Макса Вебера, в социальных отношениях власть, независимо от того, на чем она основана, дает шанс навязать свою волю другим, даже, невзирая на сопротивление. Здесь власть понимается как шанс или потенциал. Вебер представляет власть как контроль над другими, как способность навязать свою волю вопреки желанию другого.

Для более систематического исследования, в аналитических целях власть может быть рассмотрена вначале как личная власть, как сила внутри самого индивида, существующая внутри человека и не зависящая от других.

Затем мы можем рассмотреть власть в ее отношении к другим людям. Власть и безвластие в действительности развиваются и доказывают свое существование в отношениях с другими людьми, в конкретных социальных условиях, обстоятельствах и ролях. Власть — это не субстанция, она должна пониматься как процесс, как продукт личных и общественных отношений.

И, наконец, власть может быть расценена как социальная или политическая власть: то есть как распределение и воспроизводство власти в группах и организациях, как властные конфликты между различными факторами в политическом процессе.

Таким образом, социальная власть основана на взаимодействии трех системных уровней: микроуровня, включающего индивидов, семьи и другие первичные группы; среднего или мезоуровня функциональных групп и организаций; и, наконец, макроуровня, имеющего дело с нациями, политическими системами и межнациональными взаимоотношениями. Здесь мы сконцентрируемся на анализе микроуровня. Способ, с помощью которого мы строим свои социальные отношения на микро- и мезоуровнях может быть назван микрополитикой.

В своем определении Вебер подчеркивает характер власти как контроля над другими людьми, который при необходимости осуществляется против их воли. Сегодня в повседневной жизни и с учетом демократической перспективы более существенным становится вопрос о том, как достичь власти вместе с другими и как сделать что-то для других. Конечно, осуществление власти подразумевает достижение своей цели и в конфликте с другими. Но если мы анализируем и развиваем только вертикальную стратегию доминирования — подчинения или адаптации, то мы пренебрегаем аспектом консенсуса и демократического торга. Демократия предполагает стремление к горизонтальной кооперации и задается вопросом: что мы можем сделать, чтобы, объединяясь и поддерживая друг друга, путем создания эффективных организаций преодолеть безвластие?

Второй момент критики веберовского определения власти заключается в том, что он не рассматривает психологические аспекты власти и безвластия. Власть имеет не только объективную, но и субъективную сторону, которые, по сути, являются двумя сторонами одной монеты.

Что мы имеем в виду под субъективным измерением власти? Это наше восприятие, наши чувства и то, каким образом мы учимся справляться с силой и бессилием. Власть неизбежно строится на:

· том способе, каким мы думаем о ней и воспринимаем ее — в качестве начальника или подчиненного;

· том, какой опыт в этой области мы приобрели, будучи детьми, молодыми людьми или уже взрослыми;

· том, как мы усваиваем и используем наш опыт в жизни;

· и, наконец, на том, какое отношение мы развиваем, и какие модели поведения используем в процессе социализации, т. е. склоняемся ли мы к авторитаризму, и следуем образцу «заученной беспомощности», или, говоря в традициях психоанализа, мы развиваем силу «эго» и действуем автономно.

Способ, с помощью которого мы имеем дело с властью и безвластием во многом определяет качество социальных и политических отношений, а отсюда и возможности для развития демократической политической культуры и устойчивого гражданского общества. Идея и практика гражданского общества, независимого как от государства, так и от рынка, является жизненно необходимым элементом для увеличения способности общества решать свои проблемы в условиях консенсуса и конфликта. Это особенно актуально для посткоммунистических обществ, если они хотят выйти на путь строительства плюралистической демократии. Таким образом, концепция гражданского общества не является ни утопией, ни новомодным веянием.

Вернемся к двум основным вопросам: Что делает нас безвластными? Что делает нас сильными?

Рассматривая властные отношения в повседневной жизни, я бы хотел обозначить десять провокационных тезисов. Они сочетают различные типы и уровни утверждений, так как направлены на критическое размышление и ориентацию на действие в духе гуманистической психологии. Эти тезисы описывают и объясняют, они интерпретируют и предполагают, и таким образом, они могут побуждать к возникновению альтернативных способов взаимодействия с властью и безвластием. Поэтому я не использую безличные существительные, а предпочитаю личные местоимения «мы» или «я». Однако это не подразумевает субъективизм или педагогическое стремление научить чему-то.

Десять тезисов внутренней динамики
власти и безвластия

1. Вне закона и структур: в личном взаимодействии другой имеет ровно столько власти, сколько я сам ему даю.

Действуя в рамках формальных институциональных установок, вы можете воспринимать и использовать свою власть различными способами, независимо от того, находитесь ли вы на верхушке иерархии или ближе к ее основанию. Вне законодательных норм и установленных структур, в психологическом измерении, можно наблюдать этот образец переноса власти на личные взаимоотношения: если один человек (или много людей) имеет власть над другими людьми, то тут всегда возникает две стороны: одна, — которая дает власть и делает другого подчиненным, и другая, которая, соответственно, принимает ее и подчиняется. Отдавая себе отчет или нет, мы создаем асимметричные и взаимозависимые властные отношения. Мы все хорошо знаем диалектическую связь хозяина и слуги: кто такой хозяин без слуги? Кто такой босс без наемных работников? Кто может быть министром без министерства?

2. В социальных отношениях высшая власть, которой, как предполагается, я должен покориться, в реальности гораздо чаще основана на силе привычки или добровольном ее принятии.

Мы часто говорим о высшей силе условий или, выражаясь более абстрактно, о некоей «системе», которая нам дана и не может быть изменена. Так, некоторые властные отношения воспроизводятся только потому, что мы принимаем их без критического осмысления, не ставя вопрос о том, почему они являются таковыми, или почему они считаются законными. Мы часто заставляем себя поверить, что мы бессильны что-либо изменить. Но в действительности это не ограничение, вызванное условиями, а принуждение, которое мы налагаем на самих себя, и именно оно приводит нас к покорности. Таким образом, мы усиливаем и легитимизируем те структуры и властные отношения, в которых мы чувствуем себя бессильными и неудовлетворенными, и мы не можем решиться их оставить.

3. Наша оценка в значительной степени определяет влияние власти и ее престижа.

Только наше признание и одобрение делает власть морально и политически одобряемой. Это мы наделяем других людей, группы, лидеров и институты высоким положением и престижем. В этом процессе социального и политического приписывания часто случается так, что мы переоцениваем одних и недооцениваем других.

Основной способ преодолеть чувство беспомощности и бессилия — изменить взгляд на самих себя и на тех, кто «во власти» путем осознания своей собственной ценности, признания своих опыта и достижений, своих прав и особенно позиционирование чувства собственного достоинства.

4. Преодоление бессилия должно начинаться в нашем сознании: наш способ мыслить делает нас зависимыми и препятствует тому, чтобы мы стали сильнее.

Многие люди сделали себя зависимыми от начальника или от общественности тем, что всегда стремились получить их признание и одобрение. Часто это стремление основано на бессознательно интернализованных психологических потребностях. Вместо того, чтобы быть внутренне свободным и независимым, я чрезмерно подчиняю себя желаниям или оценке других людей. Если я хочу преодолеть этот тип конформизма и зависимости, я должен начать освобождать себя от стремления найти одобрение извне, от поиска престижа и постоянного внимания. Я набираюсь смелости встать в оппозицию другим и высказывать критику в адрес своего руководителя. Вполне вероятно, вы выразите то, о чем другие уже давно думают, но не осмеливаются выразить открыто.

5. Очень часто мы мыслим в негативной и ограничительной манере. Мы не видим позитивных возможностей для изменений.

Мы знаем, почему что-то не может быть сделано или, по крайней мере, является трудно выполнимым и полным риска. Очень часто это знание базируется на рациональном основании, полученном путем реалистической оценки возможностей и ограничений.

Но также существуют ситуации, в которых мы недооцениваем собственную силу и способности. Говоря все это, я очень хорошо осознаю опасность волюнтаристского подхода или предложения того, что реально не существует. Однако я снова настаиваю на том, что действительно во многих жизненных ситуациях, личных или профессиональных, мы можем получить больше влияния, только если поверим в себя. Это требует от нас осознания наших действий и чувств, того, что беспокоит и расстраивает нас, и что действительно необходимо изменить.

6. Любые изменения начинаются внутри нас.

Решающим моментом для любого изменения является то, что я начинаю его сам внутри себя. Этот первый шаг особенно важен в личных отношениях. Потом, и часто только потом, другой тоже получает возможность для изменений (и может так поступить или нет).

Любые серьезные изменения каких-либо аспектов нашей личности или в целом образцов личных взаимоотношений затрагивают наш интеллект и эмоции, наш разум и чувства или, если можно так сказать, наш дух и душу. Эти типы изменений влияют на личность в целом, на наше состояние, поведение и манеру держать себя, на наше лицо, язык, и в целом на наше проявление себя как личности в частной и публичной жизни.

7. Любые изменения начинаются в моей собственной сфере ответственности.

Если я хочу изменить что-то, то я могу (и я должен!) начинать это непосредственно в моем социальном окружении, где я являюсь ответственным и имею некоторое влияние. Это часто является первым шагом, в частности, я спрашиваю себя: «Что является выполнимым, здесь и сейчас?». Многие недооценивают важность и качественное влияние изменений на основу общества. Часто они бывают постепенными и малозаметными. Но где же еще мы должны начинать изменение качества социальных отношений и распределения власти?

Там, где мы являемся ответственными за других, мы можем содействовать установлению такого социального климата, который будет благоприятствовать инициативе и автономии, критике и высказыванию противоречий. Мы можем осуществить это путем делегирования ответственности и будучи более открытыми для изменений. В отношении политики, инициативы отдельных индивидов, семей, малых групп, коллег по работе, простых граждан являются важнейшими отправными точками для изменений в организациях и институтах, а в итоге — во всем обществе и в национальной политике.

В политике мы часто сталкиваемся с образами власти, которые созданы обществом и распространены масс-медиа. Только тогда мы сможем действовать автономно, когда поймем, как и в чьих интересах эти образы формируются; если мы осознаем то влияние, какое средства массовой информации имеют на нас. Часто мы не можем преодолеть то, что делает нас бессильными, если не пытаемся критически взглянуть на само понятие, социальные нормы и якобы «естественно данную нормальность» политики. Все чаще и шире политика выводится на передний план профессионалами-политтехнологами и начинает доминировать в телевизионных эфирах. Эта тенденция все больше наблюдается в разных странах. Таким образом, гораздо более важным становится образование рядового гражданина, прививание ему критического отношения к масс-медиа и к тому, что они сообщают. Это является возможностью не попасть в ловушку одностороннего, идеологического определения проблем, представляемого лидерами, партиями и прессой.

8. Мы часто недооцениваем влияние активного и инновационного меньшинства, силы сплоченности и смелости простых граждан.

Позитивные демократические изменения часто инициируются небольшими группами, которые твердо убеждены в прогрессивности своих идей, но в то же время не являются догматическими и пытаются завоевать большинство демократическими методами. В этом стремлении только тот окажется в выигрыше, кто на своем пути к власти уже осуществляет те идеи, которые пропагандирует. В некоторых странах бывшего бюрократического социализма, изначально меньшинство перешло к гражданским выступлениям, и их мирная революция доказывает, как бессильна власть и как может быть сильно безвластие.

9. Только тот является действительно могущественным, кто не стремится к контролю над окружающими, а кто работает вместе с остальными на пользу общего интереса и благополучия всего общества. Это демократический способ соединить собственный легитимный интерес с социальной и политической солидарностью.

Если мы хотим преодолеть социальную и политическую конформность, мы не должны интересоваться тем, что делает нас бессильными, а других наделяет властью. Мы должны спрашивать себя, каким образом мы можем стать сильнее и как можно убедить других делать правильные вещи. Если мы хотим добиться влияния, мы не должны стремиться лишить других их власти, а должны понять, как мы, самостоятельно или объединив усилия с другими людьми, можем получить это влияние и поддержку,. Таким образом, соревнуясь за лучшее решение, мы можем использовать власть и равновесие как позитивные силы. Наша цель в таком случае, — это не контроль над другими людьми, а достижение чего-то более разумного. В этой попытке тот окажется успешнее, кто сможет принять собственные недостатки и продемонстрировать хорошее чувство юмора.

10. Эти изменения требуют времени и терпения, смелости и уверенности.

В ситуации современной России и многих других посткоммунистических стран, равно как во многих других частях света, эти тезисы некоторым могут показаться чистым идеализмом, основанным на субъективистском и волюнтаристском подходе к структурным трудностям процесса трансформации, демонстрирующим наивный оптимизм Запада. Короче: желательные, но утопичные мысли.

Однако, я бы хотел подчеркнуть, что я хорошо осознаю трудности жизненной ситуации и существующие ограничения для большинства людей не только в посткоммунистических странах, если они стремятся к тому, что я уже описал выше. И критически рассматривая прошлое Германии, я также не забываю о том, сколько времени нам потребовалось; как много препятствий стояло на нашем пути; сколько кризисов и катастроф нам пришлось пережить, прежде чем большинство западных обществ приняло вид относительно стабильных демократических систем и политических культур.

Несмотря на все это, я думаю: если вы не представляете себе, что может быть, если вы не пытаетесь думать в альтернативном ключе и открывать позитивные возможности внутри и вне себя, вы никогда не достигнете лучшего. Необходимы и реализм, и смелость. В заключение процитирую несколько строк известного немецкого автора эпохи барокко:

ГОСПОДИ! ДАЙ МНЕ СМЕЛОСТЬ ИЗМЕНИТЬ ТО,
ЧТО Я МОГУ ИЗМЕНИТЬ,
И ПРИНЯТЬ ТО, ЧТО Я ИЗМЕНИТЬ НЕ МОГУ,
И МУДРОСТЬ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ОТЛИЧИТЬ ОДНО ОТ ДРУГОГО.

Перевод Элины Шамсеевой

Ракитянский Н.М.

Психологические особенности
взаимодействия элиты и общества
в процессе политического реформирования

Каждая попытка реформирования России имела свои особенности, и практически всегда на первый план выходил вопрос о политическом субъекте реформирования.⁰²⁰ Но ни в политической науке, ни в психологии, ни в других смежных областях нет единого подхода к изучению этого вопроса⁰²¹, включающего и проблемы взаимодействия элиты и общества.

Исторически развитие нашей страны имело собственную внутреннюю логику, которая объективно была обусловлена природной средой и геополитическим положением. Становление государственности Древней Руси происходило в условиях страны, только еще колонизирующейся восточными славянами. Элитный слой, образовавший ростки будущего государства в этих условиях не явился, в отличие от европейских стран, результатом естественного развития этнической среды. Правящий слой, как некий конгломерат, образовался на торговых путях «из варяг в греки» и по Волге-Каспию. И что весьма важно, его состав был вненационален. Варяги и эсты, славяне и печенеги, финны и хазары — все входили в состав княжеской дружины полукупцов-полувоинов. Народ жил своей жизнью, элита — своею…

Россия начиналась при татарах в борьбе за свержение золотоордынского ига. И здесь все повторялось — княжеско-боярская элита также резко выделялась из этнической среды, формируясь из восточных элементов, выходцев из Литвы, отчасти из наиболее ловких дружинников. В дальнейшем восточный период русской истории с конца XV века сменился византийским, а там и западным, утвердившимся в ходе реформ Петра. Завершение внутренней колонизации привело в конце XVI столетия к формированию крепостного права и началу освоения беглецами Сибири, Севера, Юга и Востока. Таким образом, само государство как таковое появилось у нас, по крайней мере, на четыре столетия позже, чем в Западной Европе.

Постепенно складывались те черты психологии, которые позднее назовут русским национальным характером. Это широта души — широкая русская натура; лень и пассивность — земля-то богата; несопротивляемость гнету — всегда есть возможность удрать; негосударственность — для этой затеи есть барин. На основе православного миросозерцания зарождалась вторая цивилизация в России, которую проф. А.А. Зимин назвал крестьянской.⁰²² В допетровской России ее противостояние господской, помещичьей не было столь определенно в виду несовершенства формирования сословий и их культурно-исторической близости. Петровские реформы, подкрепленные указом о дворянской вольности Екатерины II, разрывали относительно тесные связи между сословиями.

Расхождение между дворянской и крестьянской цивилизациями XVIII и XIX вв. было настолько большим, что могло создаться впечатление о двух мирах, живших каждый своей жизнью. И ненависть в народе часто накапливалась не по линии господства–подчинения, а по культурно-исторической расчлененности. Фабриканты, купцы и прочие дельцы всегда были для крестьян своими, но только более удачливыми. А вот умники, дворяне, даже в лохмотьях, всегда были чужаками. Все триста лет династии Романовых длилось в России сосуществование двух цивилизаций: дворянской и крестьянской — внешнего запада и внутреннего востока, составляющих внутренне конфликтную, взрывоопасную психологическую основу для всех модернизационных проектов элиты.

Традиции российской элиты в известной мере определяли развитие ее ментальности, ее интеллектуальную зависимость от влияния Запада. Революционные реформы, проводимые элитами в России, в значительной мере представляли собой копирование эволюционных, органичных модернизаций, которые происходили в центрах зарождающейся капиталистической мировой системы, предтечи будущего глобального устройства планеты.

Россия и Европа всегда были неразрывно связаны не только в силу их географического положения и посредством сложного влияния друг на друга. Культура России, как и культура Западной Европы, представляет собой синтез язычества, иудейского и христианского духовного наследия. Но одни и те же фрагменты в каждой из культур представлены по-разному, в разных соотношениях, в разных взаимодействиях.

В культуре России и в культуре любой западноевропейской страны существовали два полярных начала: индивидуалистическое и общинное. ⁰²³ Между ними велась борьба и, в то же время, они уравновешивали друг друга. Окончательно не могло победить ни одно из этих начал. Если представить себе невозможное, то полное торжество индивидуализма означало бы, как у Томаса Гоббса, войну всех против всех, что в известной мере наблюдалось в эпоху Возрождения. Общество не могло бы существовать. Не могло полностью победить и общинное начало, ибо это также привело бы к деградации и вырождению цивилизации.

В силу объективных природных, географических и исторических условий жизни в Западной Европе индивидуализм преобладал над общинностью. Преобладал, но никогда не побеждал, даже в самых индивидуалистических странах.

В нашей стране с ее климатом и бескрайними просторами должно было восторжествовать общинное начало. Причем основания общинности могли быть различными — родовые связи как у тюркских народов России или общинные, как у русских — это не меняло сущности общинности как способа организации общества. Общинность — это не просто вид социальности, это тип традиции, тип истории, который порождает свой социально-психологический и политический тип человека.⁰²⁴ Сравнивая западную культуру, выросшую из католицизма и протестантизма, и русскую — православную — И.А. Ильин писал: «Их культура выросла исторически из преобладания воли над сердцем,… рассудка над совестью, власти и принуждения над свободой. Как же мы могли бы заимствовать у них эту культуру, если у нас соотношение этих сил является обратным?».⁰²⁵ Но окончательно победить индивидуализм это общинное начало тоже не могло. Личностное начало всегда было живо в русской культуре.⁰²⁶ Таким образом, мы видим, что типологическое противопоставление индивидуализма и общинности в России, варьируясь в условиях различных исторических эпох, сохраняет до настоящего времени инвариантную основу.

Но дело не только в преобладании общинности над индивидуализмом. Стремление России отстоять свою независимость, сохранить свою самость, укрепить государственность вынуждало ее подстраиваться под ускоренное развитие Запада. То есть реформационные процессы в стране были вынужденными, преждевременными, они опережали естественные темпы развития России. Потребность в реформах не была внутренней, с конца XVII века она была обусловлена воздействием сил европейского масштаба, она складывалась раньше, чем страна созревала для перемен.⁰²⁷ Может быть, поэтому русское восприятие Запада всегда обречено быть противоречивым. Как писал об этом В.В. Зеньковский: «Живучесть и актуальность темы об отношении России к Западу определяется одинаковой неустранимостью двух моментов: с одной стороны, здесь существенна неразрывность связи России с Западом и невозможность духовно и исторически изолировать себя от него, а с другой стороны, существенна бесспорность русского своеобразия, правда в искании своего собственного пути. Ни отделить Россию от Запада, ни просто включить ее в систему западной культуры и истории одинаково не удается»⁰²⁸.

Политическая и государственная независимость России оказывалась, с одной стороны, основой ее развития по европейской модели и, с другой — ее зависимости от Западной Европы. В XV–XVI вв. закладывались предпосылки имперской модели реформации России,⁰²⁹ которая до настоящего времени в значительной степени определяет судьбу нашей страны.

Практически все российские реформации подчинялись не столько решению внутренних проблем страны, тем более не повышению народного благосостояния, сколько задачам обороны от внешних врагов, военно-политической экспансии империи и поддержания статуса великой державы. Ядром имперской модели модернизации было создание мощного военно-промышленного комплекса и обслуживающего его государственно-бюрократического аппарата. Именно поэтому реформация в России начиналась исключительно «сверху» по инициативе политического класса, да и то лишь его отдельной части, который сопоставлял Россию с Западом. Этот класс в целом не был заинтересован ни в развитии инициативы народа, ни в коренном преобразовании общественных отношений. Существование империи могло опираться только на жесткую централизацию и авторитарный контроль над обществом со стороны власти для того, чтобы сохранять самодержавный строй. Необходимо также учитывать и геополитический фактор, способствовавший консервации архаичных порядков и абсолютистского централизма. Стремление российских правящих элит реформировать Россию «сверху» усугубляли раскол между дворянской и крестьянской цивилизациями. В России реформаторы были отделены от народа не только социально, экономически и политически, но и ментально, т. е. они были носителями чуждых для традиционной России идей и концепций, не были укоренены в исторически сложившейся культурной среде.⁰³⁰

Характерной для исторического развития России особенностью является то, что каждый новый реформаторский план отрицал предыдущий, приходящие к власти элиты отвергали устоявшиеся в течение длительного периода нормы и ценности, в результате чего в известной мере утрачивались накопленные достижения. Однако каждый новый этап общественной психологии был трансформацией предшествующего, а не полным разрывом с ним. На каждом этапе реформирования правящая элита сознательно или бессознательно интегрировала фундаментальные свойства предшествующих политических режимов. Наиболее заметным на культурно-бытовой поверхности жизни было радикальное изменение официальной идеологии, но государственная модель не исчезала. Радикализм лозунгов сочетался с внутренней, глубинной преемственностью. Благодаря этому политическая сущность российских реформаторов продемонстрировала устойчивость своих базовых начал.

Власть в России вне зависимости от смены идеологий, культурных влияний и элит устойчиво носит авторитарный характер в его «жестком» или «мягком» варианте. Власть же закона в России нелегитимна.⁰³¹ В основе политической жизни лежит персонализм, а политические представления россиян, будь то представители элит или рядовые граждане, основываются на стихийном монархизме. Общество выступает как безгласный и безропотный объект воздействия власти, а страна, с приходом нового главы государства, превращается в площадку для очередного политического эксперимента.⁰³²

Развитие России в течение всей ее истории осуществлялось скачкообразно, когда все силы страны путем чрезвычайного рывка бросались на преодоление предшествующего реформам отставания от Запада: государственное строительство Ивана Грозного, эпоха Петра I, реформы Александра II и реформы Столыпина, сталинская индустриализация, хрущевское «догнать и перегнать», горбачевская перестройка, ельцинская «демократизация всей страны». Правящая элита насильственно осуществляла реформирование антигуманными, подчас даже варварски жестокими методами. Но, в конечном итоге, реформирование, осуществляемое ценой огромных перегрузок, перенапряжения всех сил, бесчисленных жертв и невиданных лишений, все же не достигает своей цели — разрыв с Западом остается.

Можно констатировать, что необходимость «догоняющего» развития обрекла маятник российской истории на постоянное колебание в диапазоне между «политической спячкой» и «революционными скачками», что отнюдь не способствовало формированию цивилизованных отношений между правящей элитой и обществом. Трагичность ситуации усугубляется еще и тем, что народ практически всегда выступает как объект для эксперимента, которому нужно навязать ту или иную идею. Но, вместе с тем, по мнению В.В. Крамника, как бы правящая элита ни поступала, как бы ни травмировала своих сограждан, она не только сохраняет, но и упрочивает свою власть.⁰³³ Он объясняет это тем, что психологически российская элита и российский народ обнаруживают определенное родство душ, как бы на первый взгляд они ни отличались друг от друга. Элита, обладая информационной властью,⁰³⁴ имеет общий когнитивный стиль с народом. Она, сквозь призму своих авторитарных представлений и побуждений, опирается на его психокультурную основу, используя технологии скрытого принуждения, проводит свою политику, выдает тот ментальный и психологический «продукт», который отвечает ожиданиям и соответствующему «запросу» граждан, выступающих тем самым субъектом поддержки существующего режима. Круг замыкается. Элита не делает ничего такого, чего бы россияне так или иначе не желали или не позволяли ей. В массе своей они вольно или невольно способствуют правящему классу, выполняя пассивную роль.

Исторически сложившийся стиль взаимоотношений по линии «правящая элита — народ», затрудняющий возможность полноценного диалога, присущ не только правящей элите, которая обладает реальной властью, но и тем, кто, находясь в оппозиции, стремится к рычагам управления страной. Перманентное противостояние между властной элитой и обществом породил особый тип политического мышления, при котором поиски компромисса представляются не только затруднительными, но и рассматриваются как проявления политической слабости.⁰³⁵ Кроме того, это противостояние принципиально затрудняет поиск и формулирование национальной идеи, блокирует возможность национального консенсусного определения вектора реформирования страны.

Сущностной чертой любой демократии является диалогичность властных отношений. В России исторически сложилась и устойчиво существует недиалогическая форма отношений между властью и обществом. Политическим элитам по прежнему свойственна «глухота» к происходящему в обществе, неспособность к диалогу с ним.⁰³⁶

Характеристика последнего десятилетия реформирования страны состоит в том, что образование политической и экономической элит происходило при опоре на узкий социальный слой, который можно было бы назвать активным меньшинством. По мнению Г.Г. Дилигенского «у нас элита неадекватная», она перешла от старого режима.⁰³⁷ Но старая и новая элита несут в себе, по мнению В.В. Крамника неистребимый комплекс «всезнающего человека». Так, исключительной претензией на триумф истины, высшую разумность страдали большевики, свято верившие, что марксизм не может ошибаться, обладает всеобщей ценностью, представляет собой единое и непогрешимое учение, единственное научное понимание истории, наиболее научную из всех наук, владеющую «подлинным конечным знанием». В свою очередь, сменившее их постперестроечное правительство либеральных радикалов точно также выступало как единственный преемник и проводник подлинно демократической политики. В лучших традициях высокомерного всезнания оно выдавало себя за единственных реформаторов и отказывало в реформизме не только тем, кто противился всяким изменениям, но и тем, кто выступал за умеренные перемены, что явилось психологическим источником кровавого конфликта в октябре 1993 года.

Благодаря новейшим информационным технологиям наиболее эффективным бизнесом стало преобразование живого человеческого сознания: индивидуального, группового и массового. Формирование сознания превращается в наиболее эффективный бизнес и в сверхэффективную политическую технологию. Оно качественно меняет взаимоотношения между политическими элитами и обществом. Его последствия еще не осознаны, и нет уверенности, что они могут быть осознаны в обозримом будущем, так как формирование сознания всегда носит двусторонний характер: воздействуя на сознание общества, правящая элита неминуемо меняет и свое. Убеждая кого-то в чем-то, субъект убеждения неминуемо убеждает в том же и себя, — и теряет связь реальностью. Этот процесс неизбежно ведет к формированию системы рисков. М.Г. Делягин убедительно, на наш взгляд, сформулировал ряд наиболее опасных в этом плане тенденций. ⁰³⁸

Первая опасность, связанная с превращением процесса формирования сознания в сверхэффективный бизнес — это эффект самопрограммирования, когда управляющие субъекты в лице национальных и транснациональных элит в определенной мере утрачивают адекватную политическую рефлексию, что может привести к непредсказуемым и разрушительным последствиям в глобальном масштабе.

Вторая опасность — профессиональное стремление PR-операторов и их хозяев решать проблемы реальной жизни страны «промыванием мозгов». В ограниченных масштабах такой подход эффективен, но если он начинает доминировать, то также ведет к неадекватности управляющих систем. Классический пример — администрация президента России с 1995 г. и по наше время.

Третья опасность широкого распространения информационных технологий связана со снижением ответственности субъекта управления. Работая с «картинкой» и образами, управляющий субъект неминуемо теряет понимание того, что его работа влияет на реальную жизнь реальных людей. Он просто забывает о них — и в сочетании с высокой эффективностью это превращает его в прямую угрозу для общества.

Высокая эффективность технологий формирования сознания качественно повышает влиятельность политических элит, владеющих ими, и тех, кто их применяет; такие люди и социальные группы становятся могущественными. При этом никакой «платы за могущество» нет. Субъект, индивидуальный или групповой, в нашем случае правящая элита, создавая и внедряя новые установки и ценностные ориентации, формирует качественно новое сознание общества, чувствует себя творцом, близким к Богу. Эйфория творчества вкупе с безответственностью обеспечивает ему невиданное удовлетворение от повседневной жизни. Безответственный, а, по сути, аморальный стиль деятельности становится образцом для подражания, в том числе и за пределами «информационной элиты», что подрывает дееспособность общества и неизбежно ведет его к дезинтеграции.

Четвертой опасностью информационного сознания является возможность ограничения демократии. Дело не только в возможности ослабления государства, являющегося несущей опорой демократических институтов, но и в том, что для формирования сознания общества достаточно воздействовать на элиту, участвующую в принятии важных решений.

Систематические усилия по формированию сознания изменяют сознание элиты, и оно становится другим, чем сознание общества. Утрачиваются и без того ослабленные внутринациональная идентичность и солидарность, так как идеи и представления, рожденные в недрах общества, элитой не воспринимаются. Как быстро это происходит, можно видеть на примере России, где радикал-либералы уже к 1998 году, то есть за 7 лет своего господства, оторвались от народа значительно сильнее, чем коммунисты — за 70 лет своего.

В ситуации, когда картина мира правящей элиты кардинально отличается от картины мира общества, элита отрывается от него, теряет эффективность, создается конфликт по известной схеме, когда «верхи не могут, а низы не хотят». Усиливается уязвимость общества перед лицом внешней информационной и интеллектуальной экспансии, а также идеологических манипуляций. Особенно уязвимой становится элита, которая не только несет в себе все системные пороки своих исторических предшественников, такие как авторитаризм, кастовость, теоретическое иждивенчество, субъективизм, но и традиционно подпадает под влияние воздействий со стороны Запада⁰³⁹.

Фундаментальное противоречие нашей эпохи и одновременно главный вызов человеческому сообществу в XXI веке — это противостояние либеральных цивилизационных стандартов, с одной стороны, и ценностей национальной культурно-религиозной идентичности — с другой.⁰⁴⁰

И если у нас либеральная идея полагается отныне в основу государственно-общественной модели развития страны, то ей, в полном соответствии с либеральным принципом сдержек и противовесов, должно противопоставить политику утверждения в сфере воспитания, образования и формирования межличностных отношений системы традиционных для России ценностей. И потому вопрос о том, какими должными быть законодательство, образование, культура, социальные отношения, общественная мораль, есть вопрос о том, сохранится ли наша национальная цивилизация в XXI столетии, найдет ли она достойное место в мировом сообществе наций.

Возрождение России в новом веке и новом тысячелетии, возможно, даст, вопреки предсказаниям П.Я. Чаадаева, иной, положительный и спасительный урок миру, устроив жизнь личности и общества в соответствии с принципами, в которых гармонично соединятся зависимость от нравственного закона с личными и гражданскими свободами.

Для оптимальной адаптации России к глобализирующемуся миру нашим элитам необходимо извлечь урок из исторически уникальных событий, являющихся результатом объективного развития сложных мировых явлений и субъективного выбора людей: нельзя полностью их объяснить, но можно описать причинные механизмы, вызвавшие эти события.

Медведева С.М.

Политические стереотипы и их воздействие
на электоральное поведение россиян в 1990-е годы

Предметом данного исследования были выбраны политические стереотипы россиян, проявлявшиеся на протяжении 90-х годов ХХ века. Учитывая низкий уровень политического участия населения в забастовках, митингах, подачах коллективных петиций и других формах политической активности, особого внимания заслуживает вопрос о том, как политические стереотипы проявляются именно в процессе федеральных парламентских и президентских выборов. Основой исследования стали материалы опросов общественного мнения, проводимых в России в это время ВЦИОМ, ФОМ, РОМИР и другими исследовательскими центрами. Несмотря на то, что предметом исследования были в основном федеральные выборы, когда стереотипы россиян реально артикулируются, внимание уделялось также динамике стереотипов в периоды между выборами, когда, влияние предвыборной агитации, проходящей в основном в СМИ, на функционирование политических стереотипов снижается. В эти периоды возможно выделить и обособить относительно независимые процессы, происходящие в массовом сознании.

Само понятие стереотипа появилось в социальной психологии в 1922 году. В контексте данного исследования различие между социальным и политическим стереотипами проводится с точки зрения области их функционирования и предмета описания. То есть политическим стереотипом является такая разновидность социального стереотипа, которая предстает схематизированным и упрощенным образом политического объекта и оказывает влияние на политическую практику. Конечно, границы между ними размыты, и описываются скорее как отношение общего понятия к частному.

В настоящее время в научной литературе существует согласие относительно того, что под «стереотипом» понимается упрощенный и обобщенный образ явления, часто преувеличивающий одни его свойства и нивелирующий другие. Причем этот образ в большинстве случаев является эмоционально окрашенным. Подобное согласие нарушается лишь по вопросу об адекватности стереотипа объекту, который он описывает. Ранние исследования, проводимые в первой половине ХХ века и связанные с изучением представлений о различных этнических меньшинствах, приводили исследователей к выводу, что стереотип изначально ложен и, кроме того, формируется на основе неосознаваемого мотива оскорбить или унизить описываемую им группу, что и нашло отражение, например, в работах Г. Олпорта. Однако еще в 50-е годы исследования О. Клайнберга показали, что нет основания полагать, что в стереотипах не отражается реальность. Подобное понимание природы стереотипа, когда объектами политических стереотипов становятся политические институты или группы лиц их представляющие, более приемлемо для политической науки. В отличие от стереотипов национальных меньшинств, стереотипы политических институтов едва ли следует выводить исключительно из бессознательного желания оскорбить или унизить более слабого противника. Кроме того, адекватность или неадекватность политических стереотипов объекту оказывается за пределами эмпирической проверки, либо такая проверка не окупает затрат на нее.

Примером может служить, исследование ФОМ о взяточничестве и коррупции в России, когда более 70 % опрошенных полагали, что «все чиновники в России берут взятки», что уровень взяточничества растет, а Россия навеки останется «взяточнической страной», тогда как опыт дачи взятки государственному чиновнику имели лишь 14 % респондентов. Подобное расхождение между опытом и представлениями людей, однако, не могут свидетельствовать о полной неадекватности стереотипа и, следовательно, имеет смысл говорить лишь о частичных искажениях, связанных с преуменьшением, преувеличением, упрощением, нарушением причинно следственных связей и т. д., нежели о неадекватности стереотипа в целом.

Расхождение мнений о природе стереотипа имеет место и относительно причин, порождающих стереотипы, факторов, поддерживающих их наличие в массовом сознании, а также длительность существования. Один полюс мнений описывает политический стереотип, как феномен быстро возникающий, но и быстро исчезающий под воздействием СМИ. Его устойчивость связана либо с защитной функцией, которую он выполняет в структуре личности (результат психических травм в психодинамических теориях или поддержание положительной самоидентичности в теории социальной идентичности Г. Тэджфела), либо с жесткостью мышления (в когнитивной психологии). Если стереотип не занимает прочного места в структуре личности индивида и не выполняет вышеперечисленных функций, то его изменение происходит довольно безболезненно, а динамика на уровне массового сознания вообще отличается большой скоростью.

Другой полюс мнений аккумулирует представления о стереотипах как относительно устойчивых, передаваемых от поколения к поколению константах, возникающих в результате развития политической культуры, существование которых поддерживается включенностью индивида в саму культуру. В таком случае причины возникновения политических стереотипов связаны с наличием сложившихся внутри культуры определенных институтов политической социализации, которые научают индивидов требуемым культурой стереотипным реакциям, а также системы политических институтов в целом, функционирование которых поддерживает сохранение стереотипов самим фактом своего существования, находя в них свое отражение. Неоднократно предпринимались попытки обнаружить в личности некую психическую инстанцию, ответственную за длительное сохранение определенных стереотипов, начиная от «архаического наследия» З. Фрейда, и заканчивая этническими константами С. Лурье — специфическими образами, наполняющими мировоззренческую картину мира народа. Однако эти попытки в настоящее время признаны малоэффективными. Слабость этого направления связана с отсутствием описания механизма такой психической передачи образов и сведением его лишь к констатации факта существования многовековых традиций.

Одним из основных допущений данного исследования являлось то, что, вероятно, обе обозначенные разновидности стереотипов, долгосрочные и краткосрочные, вполне могут сосуществовать в массовом сознании. В этом случае, если политическая культура являет собой механизм закрепления наиболее эффективных форм взаимодействия больших групп населения с политической реальностью, то возникающие на коротких отрезках времени политические стереотипы будут либо закрепляться на культурном уровне, приобретая большую устойчивость, либо постепенно исчезать. Оказавшись эффективными, такие краткосрочные политические стереотипы имеют возможность стать частью политической культуры. Однако изначально их возникновение связано не столько с функционированием политической культуры, сколько в большей степени соответствует опыту больших групп населения, их интересам, ожиданиям, потребностям и т. д. Одновременно возможно предположить, что наряду с быстро возникающими и быстро сменяемыми стереотипами первого вида, длительное закрепление которых зависит не только от психологических, но и от социально-экономических факторов, массовое сознание регламентируется и стереотипами второго вида, уже закрепившихся внутри политической культуры.

Исследования общественного мнения, проводимые различными центрами в России в 90-х годах ХХ века, показывают, что ряд стереотипов, возникших в российском массовом сознании на рубеже 1980-х и 1990-х годов и связанных с ориентацией на уменьшение роли государства в обществе, расширение контактов с Западом, рисующих образ Запада в более позитивных тонах, направленных на усвоение Россией определенных западных ценностей и на поддержку политики реформ, обнаруживает четкую зависимость от экономических и профессиональных интересов группы, уровня дохода, степени удовлетворенности своим материальным положением и адаптации к происходящим переменам. Возникновение в начале 1990-х годов таких групп населения способствовало относительно быстрому распространению либеральных стереотипов. Наиболее открытыми для усвоения таких стереотипов оказались группы населения, занятые в частном секторе экономики. Особый интерес представляет тенденция к формированию в профессиональной группе, связанной с частным сектором экономики, представлений об отсутствии у государства обязательств по социальной защите населения. Подобные представления еще не являются, конечно же, стереотипами. Однако сравнительное исследование различных политических культур мира, проведенное В.О. Рукавишниковым и др.⁰⁴¹ показывает, что уровень распространенности сходных стереотипов, закрепляющих отстраненность граждан от государства и отказ от патерналистских требований к нему, прямо зависят от доходов и материального положения определенных страт общества, а длительное сохранение таких стереотипов, вероятно, связано с устойчивостью социальной структуры западных обществ. Подобное сопоставление позволяет сделать вывод о том, что, во-первых, многие стереотипы, во всяком случае, в период возникновения отражают экономические и профессиональные интересы и опыт различных социальных слоев, даже если впоследствии они начинают воспроизводиться автоматически посредством социализации. Во-вторых, что господство сходных «антипатерналистских» представлений именно в немногочисленных обеспеченных слоях российского общества (в то время как малообеспеченные группы, занятые в основном в государственном секторе продолжали демонстрировать патерналисткую установку, требуя от государства обеспечения прожиточного минимума, жилья, работы и т. д.), свидетельствует, что описываемые нами индивидуалистические представления состоятельных слоев вполне бы могли закрепиться в качестве стереотипов, если бы в России в течение 1990-х годов сформировался достаточно устойчивый слой населения, чьи профессиональные и экономические интересы могли бы поддерживать существование такого отношения к государству.

Соответственно постепенное ухудшение материального благосостояния населения, а также проблемы существования частного сектора и связанных с ним профессиональных групп, обостренные кризисом 1998 года, находят выражение в постепенном уменьшении политических стереотипов, обеспечивающих поддержку либеральной идеологии, а также в росте числа стереотипов, идеализирующих советское прошлое, советскую политическую и экономическую системы, которым приписываются гуманизм, справедливость, близость к народу и т. д. Параллельно с этим обнаруживается тенденция к формированию крайне негативного образа современной власти (некомпетентной, коррумпированной и т. д.), которой противопоставляется советская власть (своя, близкая народу, заботящаяся о нем). Хотя количество стереотипов, идеализирующих советское прошлое и постулирующих необходимость возврата к состоянию общества до 1985 года, не могут быть четко увязаны с социально-экономической принадлежностью населения, тем не менее, полученные данные свидетельствуют, что такие стереотипы в большей степени распространены среди работников государственного или полугосударственного секторов, простых рабочих и служащих, реже среди руководителей, то есть опять-таки среди менее адаптированных групп, нуждающихся в патерналистской политике государства.

В электоральных процессах подобные перемены в распространенности стереотипов выражаются в том, что число сторонников партий, декларирующих либеральные ценности, уменьшилось с 1993 года по 1999 год почти в три раза. Суммарно в 1993 году российские либеральные партии получили около 36 % голосов, уровень недостижимый для них в последующие годы, поэтому, если выборы 1993 года и нельзя связать с победой либеральных стереотипов, то они не могут рассматриваться и в качестве их проигрыша. Кроме того, весьма показательно, что именно в этом году мало пользуется популярностью коммунистическая идеология, возрождение которой начинается значительно позже, в 1995 году, и сохраняется до настоящего времени. Особенно яркой чертой парламентских выборов 1993 года является, скорее всего, своеобразный бунт населения против существующих властных структур, выразившийся, в том числе, в достаточно низкой по сравнению с ожидаемой поддержкой «партии власти» ДВР, но не бунт против либерализма как такового. Парламентские выборы 1995 года продолжают тенденцию противостояния власти и народа, в сочетании на этот раз уже с активизацией просоветских стереотипов, приведших к успеху КПРФ.

Победа коммунистов на президентских выборах в 1996 году могла бы логически завершить сложившуюся политическую ситуацию, показать абсолютный возврат стереотипов советского периода и то, что либеральные стереотипы не нашли достаточного закрепления в культурной традиции России. Однако этого не происходит, напротив, выборы 1996 года знаменуют «примирение» народа и власти.

Естественен вопрос, что обусловило подобную перемену настроений россиян? Несмотря на частое объяснение этого казуса активной атакой со стороны продемократических СМИ, оно не является исчерпывающим. Подобная позиция связана со следующим рядом факторов:

1. Несмотря на масштабную пропаганду в поддержку Б. Ельцина, включавшую стереотипы о страшном коммунистическом прошлом, по данным ВЦИОМ, большая часть россиян была уверена, что приход к власти Г. Зюганова не повлечет существенных изменений во внешней и внутренней политике страны и не скажется на их жизни. Подобные данные снижают некоторый драматизм, часто приписываемый этому моменту, и несколько преуменьшают значение СМИ во всей этой коллизии.

2. В последующие годы, вернувшееся было негативное отношение к Б. Ельцину, фиксируемое многими опросами, тем не менее не мешало большинству россиян выражать высокий уровень доверия (вплоть до 60 %) каждому новому премьер-министру, воспринимавшемуся в качестве приемника президента. Это изначальное доверие, позволяло предположить наличие в российском массовом сознании своеобразной веры в то, что заведомо «прогнившая» власть окажется способной создать некий механизм (в данном случае, видимо, выдвинуть положительного приемника), способный урегулировать положение в стране.

3. Несмотря на то, что стереотипы приписывают современной власти крайне негативные формы, протестная политическая активность населения не только существенно не повышается, но и наоборот, опросы ВЦИОМ, еще до выборов 1999–2000 годов, неизменно фиксируют, представления людей, содержащие готовность поддерживать только тех лидеров, партию или политическое объединение, которые имеют поддержку властных структур или являются партией власти. По данным ВЦИОМ, электорат такой «партии власти» уже в 1998 году составлял 20–25 % населения страны, что заметно превышало поддержку «партий власти» в предшествующие годы и выглядело удивительно, учитывая негативный образ реальной на тот момент власти. Эта тенденция проявляет себя на парламентских выборах 1999 года, во-первых, в том, что уровень поддержки политических объединений (в данном случае) полностью коррелирует с уровнем ассоциации их с «партией власти». Во-вторых, в слабой поддержке, по сравнению, например, в случае с А. Лебедем в 1996 году, независимых от власти кандидатов.

Все вышеперечисленное, позволяет предположить, что примерно в 1996–1997 годах начинает укрепляться тенденция, возможно, присутствующая ранее в более скрытом виде, заметно отличающаяся от тенденций, обуславливающих процессы, происходившие в России до 1996 года, и, следовательно, содержащая качественно иной комплекс политических стереотипов. Отличительной чертой этой тенденции является то, что связанные с ней политические стереотипы, практически не зависят от социально-экономических интересов и групп. Во всяком случае, опросы общественного мнения по общероссийской выборке не позволяют сколько-либо существенно их увязать с социально-экономической, профессиональной и т. п. стратификацией общества.

В контексте данного исследования подобные стереотипы обозначаются, как стереотипы параллельного существования власти и народа. С одной стороны, такие стереотипы фиксируют тот факт, что власть не способна влиять на их жизнь (например, в 1999 году большинство респондентов не понимало, как результаты парламентских выборов могут сказаться на их жизни). С другой стороны, большинство россиян не считает право человека влиять и контролировать власть чем-то естественным и необходимым. Подобный комплекс стереотипов включает также стереотипы, крайне негативно описывающие процесс выборов и институт многопартийности, которые воспринимаются как ненужные, а подчас и вредные элементы современной политической системы; стереотипы, негативно описывающие политику как сферу деятельности, и политика как человека в этой сфере функционирующего.

В данном случае, необходимо подчеркнуть, что наличие таких политических стереотипов связано не только с разочарованием россиян в конкретных политических деятелях и методах проведения выборов. Иначе этой форме политического участия были бы противопоставлены другие: забастовки, митинги и т. д., уровень которых в России, как уже упоминалось выше, в настоящей момент крайне низок. Наличие подобных стереотипов обусловлено скорее политической традицией, отсутствием навыка связывать свою жизнь с политическими событиями в стране и понимания необходимости контролировать власть.

Кроме того, политические стереотипы, сопровождающие этот комплекс, содержат идеи о самодостаточности власти и об отсутствии обязанностей со стороны ее носителей заботиться или нести ответственность перед народом, который их делегировал. Хотя подобные стереотипы, естественно, не декларируются, а зачастую не осознаются, тем не менее, их можно реконструировать. Образы двух российских президентов, существующие в российском массовом сознании, практически полностью исключают наличие у них таких качеств, как «готовность защищать интересы простых людей», «уважительное отношение к простым людям», «бескорыстие» и т. д., что, однако не мешало поддержке их на президентских выборах 1996 и 2000 годов.

Подобные стереотипы реконструируются и из анализа представлений электоратов движения «Единство», очевидной «партии власти», и ОВР, воспринимавшегося как партия власти его сторонниками. Поддержка этих политических объединений слабо мотивирована идеей, что они будут защищать интересы людей, за них проголосовавших, или обеспечат стране «нормальную, достойную жизнь». Сходная тенденция присутствует и среди электоратов других партий, хотя и в меньшей степени. Подобные данные свидетельствуют о наличии в российском массовом сознании политических стереотипов, обеспечивающих возможность поддержки правящей власти без выдвижения требования о защите ею интересов людей, ее избравших, стереотипов, которые фактически предполагают отсутствие особой необходимости в установлении между властными структурами и народом отношений «контроля и ответственности».

Суммируя все выше сказанное, можно предположить, что на протяжении 90-х годов ХХ века в России параллельно сосуществовали две линии развития стереотипов. Первая линия была связана с формированием новых стереотипов (либеральных), вызванных к жизни вначале СМИ и укоренившихся в тех группах населения, в которых они соответствовали их профессиональным, экономическим и т. д. интересам. Эта тенденция была направлена на преодоление политической традиции, что, однако не увенчалось успехом. Постепенно эта линия развития стереотипов сходит на нет, в связи с уменьшением доли групп, способных выступать в качестве ее носителей.

Вторая линия развития стереотипов особенно явственно проявляется после 1996 года и связана с представлениями о «параллельном сосуществовании власти и народа». Эта линия в большей степени связана с воспроизводством некоторой политической традиции России, некоторого механизма культуры, о чем говорилось раньше, который воспроизводится в результате разочарования населения в демократических ценностях, ассоциируемых с властью Б. Ельцина и заставляет население прибегать к тем способам выживания, которые ранее доказали свою эффективность и были культурно закреплены. Остается открытым вопрос о природе политической традиции, связанной с вышеописанными стереотипами, точнее о том, в каком историческом периоде времени следует локализовать ее возникновение. Ответить на него можно только гипотетически. Внешние признаки позволяют увязать эту традицию с советским периодом (негативные стереотипы о многопартийности, отсутствие навыка политического участия и т. д.). Однако весьма показательно, что она начинает воспроизводиться не в среде коммунистического электората и, следовательно, содержит, так называемый, антикоммунистический стереотип. Поэтому, гипотетически, истоки ее значительно глубже, а с советским периодом эта традиция имеет связь в той степени, в какой она проявлялась и в этот период. В настоящий момент, правда, приходится воздержаться от однозначной оценки природы этой традиции и связанных с нею политических стереотипов, так как для этого требуются более детальные исследования в области менталитета народа, политической культуры россиян и т. д., которые позволили бы судить о причинах возникновения подобной традиции и о факторах, обеспечивших ее сохранение на протяжении длительного периода времени.

Однако уже и сейчас можно сделать вывод о существенном воздействии политических стереотипов на электоральное поведение россиян, воздействии, связанном с существованием в массовом сознании как краткосрочных, так долгосрочных вариантов этих психологических феноменов. Такое воздействие не может рассматриваться как однозначно негативное, заставляющее россиян воспроизводить только устаревшие, схематизированные клише и модели отношения к политической реальности, коль скоро сами политические стереотипы на поверку обладают определенной динамикой, особенно, в той части, которая связана с экономическими и профессиональными интересами населения. Вместе с тем нельзя и отрицать того, что стереотипы обеспечивают сохранение определенного коллективного опыта населения, воспроизводя как представления советских, так, возможно, и досоветских времен. Одновременно едва ли имеет смысл рассматривать политические стереотипы как самодостаточные механизмы массового сознания, подкрепляющие старый и закрепляющие новый опыт населения, не обращая внимания на развитие в России политического и других процессов. Сокращение групп населения, способных выступать в качестве носителей новых либеральных стереотипов, или возобладание факторов, мешающих населению доверять политическим партиям, лидерам и отдельным институтам, в немалой степени обуславливали политические стереотипы россиян, так же как те, в свою очередь, влияли на развитие политического процесса. В этой связи можно говорить о многоуровневой зависимости между объективно существующими политическими факторами, событиями и явлениями и их отражением и закреплением в политических стереотипах, о взаимном влиянии объективных и субъективных измерений политики. Существование политических стереотипов прекрасно иллюстрирует, насколько субъективно-психологическая реальность обеспечивает сохранность и функционирование объективной реальности в политике, будучи, с одной стороны, сама производной от нее, с другой стороны, производной от объективной реальности прошлого, которая закрепляется в стереотипах и продолжает оказывать влияние на современный политический процесс уже на уровне распространенных субъективных представлений.

Шелекасова Н.П.

Проблемы исследования неосознаваемых аспектов
политических коммуникаций

(Опыт избирательных кампаний регионального уровня)

Психологические факторы, определяющие характер политических коммуникаций, все больше переводят фокус внимания исследователей в сферу неосознаваемого. Предваряя изложение наблюдений, сделанных в процессе проведения электоральных исследований в период избирательной кампании в Московскую областную Думу в декабре 2001 года, хотелось бы отметить, что отсутствие системного финансирования крупных исследовательских проектов, посвященных проблематике неосознаваемых аспектов политической коммуникации, вынуждает специалистов реализовывать научные интересы в рамках тех или иных коммерческих проектов. При этом к результатам политико-психологических исследований политические лидеры и их консультанты в области политического PR проявляют неподдельный интерес, используя предвыборные «психотехнологии» как невидимое оружие борьбы за голоса избирателей. Между тем исследования, проводимые в режиме реальной избирательной кампании, не отличаются необходимой научной строгостью, так как их цели и задачи могут существенно корректироваться в изменчивых условиях предвыборной гонки. Однако при всех очевидных недостатках в такой исследовательской ситуации есть и некоторые достоинства, а именно, неограниченное пространство для творчества и возможность непосредственно проверять исследовательские гипотезы на практике. Надо сказать, что исследованиям неосознаваемых аспектов политических коммуникаций сопутствуют и другие трудности — трудности, связанные со сложной и малоизученной природой бессознательного, а также