Предисловие. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отно­шения — производственные отношения

В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отно­шения — производственные отношения, которые соответству­ют определенной ступени развития их материальных произво­дительных сил. Совокупность этих производственных отноше­ний составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их со­знание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти от­ношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха со­циальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громад­ной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необхо­димо всегда отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый переворот в экономических усло­виях производства от юридических, политических, религиоз­ных, художественных или философских, короче — от идеоло­гических форм, в которых люди осознают этот конфликт и бо­рются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий мате­риальной жизни, из существующего конфликта между обще­ственными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для кото­рых она дает достаточно простора, и новые более высокие про­изводственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах са­мого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всег­да только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама за­дача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее ре­шения уже имеются налицо или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономичес­кой общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагониз­ма, вырастающего из общественных условий жизни индивиду­умов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества про­изводительные силы создают вместе с тем материальные усло­вия для разрешения этого антагонизма.

Дж. Тернер

КЛЮЧЕВЫЕ ТЕЗИСЫ МАРКСА [2]

I. Чем более неравномерно распределены в системе дефицит­ные ресурсы, тем глубже конфликт интересов между гос­подствующими и подчиненными сегментами системы.

II. Чем глубже подчиненные сегменты начинают осознавать свои истинные коллективные интересы, тем более вероят­но, что они будут сомневаться в законности существующей в настоящее время формы распределения дефицитных ре­сурсов.

A. Чем больше социальные перемены, производимые гос­подствующими сегментами, подрывают существующие в настоящее время отношения между подчиненными, тем более вероятно, что эти последние начнут осознавать свои истинные интересы.

Б. Чем чаще господствующие сегменты создают у подчи­ненных состояние отчуждения, тем более вероятно, что эти последние начнут осознавать свои истинные коллек­тивные интересы.

B. Чем больше члены подчиненных сегментов смогут жало­ваться друг другу, тем более вероятно, что они начнут осознавать свои истинные коллективные интересы.

1. Чем больше экологическая концентрация членов под­чиненных групп, тем более вероятно, что они сообща­ют друг другу свои жалобы.

2. Чем выше возможности членов подчиненных групп по­лучить образование, чем разнообразнее используемые ими средства коммуникации, тем более вероятно, что они должны будут обмениваться жалобами.

Г. Чем больше подчиненные сегменты сумеют развить уни­фицированную идеологию, тем более вероятно, что они начнут сознавать свои истинные коллективные интересы.

1. Чем выше способность вербовать или порождать идео­логов, тем более вероятна идеологическая унификация.

2. Чем ниже способность господствующих групп регули­ровать процессы социализации и сети коммуникаций в системе, тем более вероятна идеологическая унифи­кация.

III. Чем больше подчиненные сегменты системы сознают свои коллективные интересы, чем больше они сомневаются в за­конности распределения дефицитных ресурсов, тем более вероятно, что они должны будут сообща вступить в откры­тый конфликт с доминирующими сегментами системы. А. Чем меньше способность господствующих групп прояв­лять свои коллективные интересы, тем более вероятно, что подчиненные группы должны будут вступить в кон­фликт сообща.

IV. Чем выше идеологическая унификация членов подчинен­ных сегментов системы, тем более развита их структура по­литического руководства, тем сильнее поляризация гос­подствующих и подчиненных сегментов системы. V. Чем сильнее поляризации господствующих и угнетенных, тем более насильственным будет конфликт.

VI. Чем более насильственным является конфликт, тем больше структурные изменения системы и перераспределение не­достающих ресурсов.

Г. Зиммель

КРИЗИС КУЛЬТУРЫ [3]

Каждый, кто говорит о культуре, должен ограничить для своих целей многозначность этого понятия. Я понимаю под культурой то совершенство души, которого она достигает не непосредственно сама, как это происходит в религиозном чув­стве, в нравственной чистоте, в творчестве, а обходным путем через образования духовно-исторической деятельности рода: путь субъективного духа в культуру идет через науку и формы жизни, через искусство и государство, профессию и знание мира, путь, на котором он возвращается к самому себе, но до­стигшим большей высоты совершенства.

Поэтому наши действия, которые должны дать нам культу­ру, связаны с формой целей и средств. Однако этот образ дей­ствий расщеплен на бесчисленные отдельные направления. Жизнь составляется из действий и созиданий, общность на­правленности которых существует, но может быть познана лишь в небольшой степени.

Связанные с этим разорванность и сомнительность достига­ют своей высшей точки из-за того обстоятельства, что ряд средств для наших конечных целей, «техника» в широком смысле, беспрерывно удлиняется и уплотняется. Эта конечная необозримость рядов целей и средств создает имеющее громад­ное значение явление, вследствие которого некоторые проме­жуточные звенья в этих рядах превращаются для нашего созна­ния в конечные цели: неисчислимо многое представляется нам, пока мы к нему стремимся, и многое, даже после того как мы его достигли, окончательным удовлетворением нашей воли, тогда как фактически оно является лишь промежуточным пунктом и средством для достижения наших действительных целей. Нам необходимо это акцентирование внутри наших устремлений, ибо при их пространности и переплетенности мы полностью лишились бы духа, если бы импульсом нам служила Бог весть сколь далекая от нас подлинная конечная цель. Огромный, интенсивный и экстенсивный, рост нашей техники, которая от­нюдь не есть только техника в материальной области, втягивает нас в сеть средств и средств этих средств, которая все больше отдаляет нас от наших подлинных конечных целей. В этом состоит громадная внутренняя опасность всех высоко­развитых культур, т. е. эпох, в которых вся сфера жизни покры­та максимумом надстроенных друг над другом средств. Возвы­шение ряда таких средств до конечных целей как будто делает это положение психологически выносимым, но в действитель­ности придает ему еще большую бессмысленность.

На той же основе развивается другое внутреннее противо­речие культуры. Объективные образования, в которых нашла свое выражение творческая жизнь и которые затем вновь вос­принимаются душами и привносят в них культуру, обретают самостоятельное, определяемое каждый раз их фактическими условиями развитие. В содержание и темп развития промыш­ленности и науки, искусства и организаций втягиваются субъекты, безразличные или находящиеся в противоречии к требованиям, которые они должны были бы ставить ради сво­его собственного совершенствования, т. е. культуры. Объекты, несомые культурной жизнью и несущие ее, следуют, чем они утонченнее и в своем роде совершеннее, тем более имманент­ной логике, которая отнюдь не всегда настолько соответствует возвращающемуся в себя развитию субъектов, как того требу­ет смысл всех образований культуры. Нам противостоят бесчи­сленные объективации духа, произведения искусства и соци­альные нормы, институты и познания, подобно управляемым по собственным законам царствам, притязающие на то, чтобы стать содержанием и нормой нашего индивидуального суще­ствования, которое в сущности не знает, что с ними делать, и часто воспринимает их как бремя и противостоящие ему силы.

Однако не только эта качественная чуждость стоит между объективной и субъективной сторонами высоких культур, но между ними стоит и количественная неограниченность, с кото­рой книга следует за книгой, открытие за открытием, художест­венное произведение за художественным произведением, — своего рода формальная неограниченность, предстающая перед индивидом с притязанием быть воспринятой им. Он же, будучи определен в своей форме и ограничен в своей способности вос­приятия, может удовлетворить этому во все менее полной мере, хотя все это его как-то касается.

Так возникает типично проблематичное положение совре-' менного человека — чувство, что его как бы подавляет это ко­личество элементов культуры, поскольку он не может ни внут­ренне их ассимилировать, ни просто отклонить их, так как они потенциально принадлежат к сфере его культуры. В результате то, что можно назвать культурой вещей, предоставленное свое­му собственному ходу развития, получает громадную сферу распространения, вследствие чего интересы и надежды все больше обращаются в эту сторону, оттесняя как будто значи­тельно более узкую, значительно более конечную задачу при­общения индивидуальных субъектов к культуре.

Таковы, следовательно, две серьезнейшие опасности зрелых и перезрелых культур. Они, с одной стороны, состоят в том, что средства жизни превосходят по своему значению ее цели и тем самым множество средств присваивает себе психологическое достоинство конечных целей; с другой стороны, объективные образования культуры обретают самостоятельное, повинующе­еся чисто фактическим нормам развитие и тем самым стано­вятся не только глубоко чуждыми субъективной культуре, но и прогрессируют с такой быстротой, что она догнать их не может. К этим двум основным мотивам и их разветвлениям сводятся, как мне представляется, все те явления, с которыми уже в тече­ние известного времени связывается чувство близящегося кри­зиса нашей культуры. Вся гонка, ненасытность и жажда наслаж­дений нашего времени — лишь следствия и проявления реак­ции, вызванные тем, что личных ценностей ищут в той сфере, в которой их вообще не бывает: то, что успехи в технике прямо оцениваются как успехи в области культуры, что в области духа методы часто рассматриваются как нечто священное и счита­ются более важными, чем содержания и их результаты, что жажда денег значительно превосходит жажду вещей, способом приобретения которых они являются, — все это свидетельству­ет о постепенном вытеснении целей средствами и путями...

Я не осмеливаюсь уверенно утверждать, что в первой груп­пе явлений в этой патологии культуры — в отставании совершенствования людей от усовершенствования вещей — наблю­даются признаки возможного исцеления. В этом состоит, веро­ятно, трагедия культуры, неразрывно связанная с ее сущностью; ибо поскольку она означает, что развитие субъектов идет через развитие мира объектов, поскольку последний способен к без­граничному совершенствованию, ускорению и распростране­нию, тогда как способность субъектов неизбежно остается од­носторонней и ограниченной, я не вижу в принципе возможно­сти предотвратить возникновение бессвязности, одновременно неудовлетворенности и пресыщения...

Эти приведенные здесь опасности соединяются как в общем симптоме в том, что все названные области культуры развива­лись во взаимной независимости и чуждости, пока в последние годы не стали вновь заметны общие единые течения. В этом причина часто подчеркиваемого отсутствия стиля в наше вре­мя. Ибо стиль — это всегда следование общей форме, которая придает ряду различных по своему содержанию созиданий об­щий характер. Чем больше дух народа — ради краткости я пользуюсь этим сомнительным выражением — окрашивает в характерном для него единстве все проявления своего времени, тем более мы видим в нем определенный стиль. Поэтому пред­шествующие века, которые еще не были столь обременены пол­нотой гетерогенных, ведущих в разные стороны традиций и возможностей, обладали большим стилем, чем современность, когда во множестве случаев отдельная деятельность осуществ­ляется как бы в оторванности от любой другой. В этом, впро­чем, в последнее время, быть может, после Ницше, появляются признаки некоторого изменения. Создается впечатление, буд­то понятие жизни проникает в самые разнообразные области и начинает придавать единый ритм биению их пульса...

На большее же мы перед лицом последних парадоксов нашей культурной жизни вообще надеяться не можем. Они носят та­кой характер, будто ведут нас к кризису, а тем самым к беспре­дельной разорванности и мраку. Что средства получают значи­мость конечных целей, а это полностью нарушает порядок внут­реннего и практического бытия; что объективная культура развивается в такой степени и в таком темпе, когда она все боль­ше обгоняет развитие субъективной культуры, в которой только и состоит смысл совершенствования всех объектов; что отдель­ные разветвления культуры направляются во взаимном отчуж­дении в разные стороны, что их всех ждет, собственно говоря, судьба вавилонской башни, а их глубочайшей ценности, состо­ящей именно в связи отдельных частей, грозит уничтожение, — все это противоречия, которые неотделимы от развития куль­туры как таковой. При их полной последовательности они при­вели бы это развитие к точке крушения, если бы позитивная, смысловая сторона культуры не противопоставляла им проти­воположные импульсы, если бы с совершенно неожиданных сторон не приходили останавливающие их действие силы, ко­торые — часто дорогой ценой — на время восстанавливают ухо­дящую в ничтожество и распадающуюся жизнь культуры...

Можно, конечно, как было сказано, определить как принци­пиальную, возвышающуюся над всеми единичными содержани­ями формулу, устанавливающую судьбу достигшей большой высоты культуры, то, что культура — это постоянно сдержива­емый кризис. Это означало бы, что она стремится превратить жизнь, из которой она возникает и для служения которой она предназначена, в нечто бессмысленное и противоречивое, про­тив чего все время восстает фундаментальное, динамическое единство жизни, заставляя чуждую жизни, уводящую жизнь от нее самой, объективность вновь подчиниться источнику самой жизни. Мы стоим в этой эпохе на вершине истории потому, что распад и отклонение культурного существования достигли из­вестного максимума, против чего жизнь восстает в этой войне с ее унифицирующей, упрощающей, концентрирующейся на определенном смысле силой. Пусть это даже не больше, чем волна в необозримом потоке человеческой жизни, — до такой высоты, такой широты трение ее сил эту жизнь еще не возноси­ло. Потрясенные, мы стоим перед такими измерениями, кото­рые бесконечно далеко уводят этот кризис от взора отдельного человека, делая его вместе с тем близким и понятным нам; ибо в каждом из нас этот кризис, сознаем ли мы это или нет, явля­ется кризисом собственной души.

Г. Зилшель

ЧЕЛОВЕК КАК ВРАГ [4]

О естественной враждебности между человеком и челове­ком говорят скептические моралисты, для которых homo homini lupus est [5] и «в несчастье наших лучших друзей есть нечто, не вполне для нас неприятное». Однако же и противоположным образом настроенная моральная философия, выводящая нрав­ственную самоотверженность из трансцендентных основ наше­го существа, отнюдь не избегает подобного пессимизма.

Ведь она признает, что в наших велениях, опытно постижи­мых и исчислимых, невозможно обнаружить жертвенное отно­шение Я к Ты. Следовательно, эмпирически, согласно рассудку, человек является просто эгоистом, и обратить этот естественный факт в его противоположность уже никогда не сможет сама при­рода; (на это способен) лишь deus ex machine [6] некоего метафизи­ческого бытия внутри нас. Видимо, данная враждебность оказы­вается, по меньшей мере, некоторой формой или основой чело­веческих отношений, наряду с другой — симпатией между людьми. Примечательно сильный интерес, который, например, человек испытывает именно к страданиям других людей, можно объяснить только смешением обеих мотивировок.

На сущностно присущую нам антипатию указывает и такое нередкое явление, как «дух противоречия», свойственный от­нюдь не только принципиальным упрямцам, всегда говорящим «нет» (к отчаянию своего окружения, будь то дружеский или семейный круг, комитет или театральная публика). Нельзя сказать, что наиболее характерна область политическая, где «дух противоречия» торжествует в тех деятелях оппозиции, классическим типом которых для Маколея был Роберт Фергюсон; His hostility was not to Popery or to Protestantism, to monarchical government or to republican government, to the house of Stuarts or to the house of Nassau, but to whatever was at the time established [7]. Bee эти случаи, считающиеся типами «чистой оппозиции», не обя­зательно должны ею быть', ибо такого рода оппоненты объявля­ют себя защитниками угрожаемых прав, борцами за объективно правильное, охранителями меньшинства как такового. Абстракт­ное стремление к оппозиции, по-моему, гораздо отчетливее де­монстрируют куда менее примечательные ситуации: тихое, едва осознанное, часто сразу же улетучивающееся побуждение про­тиворечить некоторому утверждению или требованию именно тогда, когда оно встречается в категоричной форме. Даже во вполне гармоничных отношениях у многих достаточно подат­ливых натур этот оппозиционный инстинкт выступает с неиз­бежностью рефлекторного движения и подмешивается, пусть и без видимых последствий, к поведению в целом. Допустим, это действительно захотели бы назвать защитным инстинк­том — ведь и многие животные автоматически выбрасывают свои приспособления для защиты и нападения в ответ на одно только прикосновение. Но тем самым был бы только доказан изначальный, фундаментальный характер оппозиции, так как это означало бы, что личность, даже и не подвергаясь нападе­нию, лишь реагируя на самовыражения других, не способна ут­верждать себя иначе, как через оппозицию, что первый ин­стинкт, при помощи которого она себя утверждает, есть отри­цание другого.

Прежде всего, от априорного инстинкта борьбы невозмож­но отказаться, если присмотреться к невероятно мелким, про­сто смехотворным поводам самой серьезной борьбы. Один ан­глийский историк рассказывает, что совсем недавно передра­лись между собой две ирландские партии, вражда которых возникла из спора относительно масти какой-то коровы. В Ин­дии несколько десятилетий назад происходили серьезные восстания вследствие распри двух партий, ничего не знавших одна о другой, кроме того, что они — партии правой и левой руки. И только, так сказать, на другом конце эта ничтожность поводов для спора обнаруживает себя в том, что часто он завершается явлениями просто ребяческими. Магометане и индусы живут, в Индии в постоянной, латентной вражде и отмечают ее тем, что магометане застегивают свое верхнее платье направо, а инду­сы — налево, что на общих трапезах первые усаживаются в круг, а вторые — в ряд, что бедные магометане используют в качестве тарелки одну сторону листа, а бедные индусы — другую. В че­ловеческой вражде причина и действие часто до такой степени находятся вне связи и разумной пропорции, что невозможно правильно понять, является ли мнимый предмет спора его дей­ствительным поводом или всего только выходом для уже су­ществующей вражды. Что касается, например, отдельных про­цессов борьбы между римскими и греческими партиями в цирке, разделения на партии o'uoowno£ и ouounxno[8] борьбы Алой и Белой розы, — то невозможность обнаружить какое-либо рациональное основание для борьбы заставляет нас, по меньшей мере, сомневаться. В целом создается впечатление, что люди никогда не любили друг друга из-за вещей столь малых и ничтожных, как те, из-за которых один другого ненавидит.

Наконец, (на мысль о том, что существует) изначальная по­требность во враждебности, часто наводит и невероятно легкая внушаемость враждебного настроения. В общем, среднему че­ловеку гораздо труднее удается внушить другому такому же доверие и склонность к некоему третьему, прежде ему безраз­личному, чем недоверие и отвращение. Весьма характерно, что это различие оказывается относительно резким именно там, где речь идет о низших степенях того и другого, о первых зачатках настроенности и предрассудка в пользу или против кого-либо; что касается более высоких степеней, ведущих к практике, то тогда решает уже не эта мимолетная, однако выдающая основ­ной инстинкт наклонность, но соображение более осознанного характера. Здесь обнаруживается тот же факт, но как бы иначе повернутый: легкие, словно бы тенью набегающие предубеждения на наш образ другого могут быть внушены даже совершенно безразличными личностями; для возникновения же благопри­ятного предрассудка нужен уже некто авторитетный или нахо­дящийся с нами в душевной близости. Быть может, без этой легкости или легкомыслия, с каким средний человек реагирует именно на внушения неблагоприятного рода, и ahquidhaeret [9] не стало бы трагической истиной.

Наблюдение всяческих антипатий и разделения на партии, интриг и случаев открытой борьбы, конечно, могло бы поста­вить враждебность в ряд тех первичных человеческих энергий, которые не высвобождаемы внешней реальностью их предме­тов, но сами для себя эти предметы создают. Так и говорят, что человек не потому имеет религию, что верит в Бога, но потому верит в Бога, что имеет религию как настроенность своей души. В отношении любви, пожалуй, общепризнано, что она, особен­но в молодые годы, не есть лишь реакция нашей души, которую вызывает ее предмет (например, как воспринимается цвет на­шим аппаратом зрения). Душа имеет потребность любить и только сама объемлет некоторый предмет, удовлетворяющий этой потребности. Да ведь душа впервые и наделяет его, при определенных обстоятельствах, такими свойствами, которые якобы вызвали любовь. Нет никаких оснований утверждать, что то же самое (с некоторыми оговорками) не может происходить и с развитием противоположного аффекта, что душа не обладает автохтонной потребностью ненавидеть и бороться, часто только и проецирующей на избираемые ею предметы, их возбуждающие ненависть свойства

Это не столь очевидный случай, как любовь. Дело, видимо, в том, что влечение любви, благодаря тому, что в юности оно невероятно физиологически обострено, несомненным образом подтверждает свою спонтанность, свою определенность со сто­роны terminus a quo [10]. Влечение ненависти, пожалуй, только в виде исключения имеет такие острые стадии, которые могли бы позволить равным образом осознать ее субъективно-спон­танный характер.

Итак, если у человека действительно есть формальное вле­чение враждебности как парная противоположность потребности в симпатии, то, по-моему, исторически оно берет начало в одном из тех психических процессов дистилляции, когда внутренние движения в конце концов оставляют в душе после себя общую им форму как некое самостоятельное влечение. Интересы различного рода столь часто побуждают к борьбе за определенные блага, к оппозиции определенным личностям, что, вполне вероятно, в качестве остатка в наследственный ин­вентарь нашего рода могло перейти состояние возбуждения, само по себе побуждающее к антагонистическим выражениям. Известно, что — в силу неоднократно обсуждавшихся при­чин — взаимоотношения примитивных групп почти всегда враждебны. Пожалуй, самый радикальный пример — индейцы, у которых каждое племя считалось находящимся в состоянии войны с любым другим, если с ним не был заключен внятный мирный договор. Но нельзя забывать, что на ранних стадиях культуры война есть едва ли не единственная форма, в которой вообще идет речь о соприкосновении с чужой группой. Покуда межтерриториальное торговое общение было неразвито, инди­видуальные путешествия неизвестны, а духовная общность еще не выходила за границы группы, помимо войны не было ника­ких социологических взаимосвязей между различными груп­пами. Здесь взаимоотношения элементов группы и примитив­ных групп между собой проявляются в совершенно противопо­ложных формах. Внутри замкнутого круга вражда, как правило, означает прерывание взаимосвязей, отстраненность и избега­ние контактов; эти негативные явления сопровождает даже страстное взаимодействие открытой борьбы. Напротив, каж­дая из групп в целом равнодушна к другой, покуда длится мир, и лишь во время войны они обретают друг для друга активную значимость. Поэтому одно и то же влечение к экспансии и дей­ственности, которое внутри требует безусловного мира как ос­новы сцепления интересов и взаимодействия, вовне может выступать как воинственная тенденция.

II

Война, возникающая на основе единства и равенства, очень часто бывает более страстной и радикальной, чем в случае, если партии не составляли одно целое. Древний иудейский закон разрешает двоеженство, но он же налагает запрет на брак с дву­мя сестрами (хотя после смерти одной из них можно жениться на другой), ибо такой брак особо способствовал бы возбужде­нию ревности. То есть прямо предполагается как факт опыта, что на почве родственной общности возникает более сильный антагонизм, чем между чужими. Взаимная ненависть мельчай­ших соседних государств, у которых вся картина мира, локаль­ные связи и интересы необходимым образом весьма сходны и нередко должны даже совпадать, часто намного более страстна и непримирима, чем между большими нациями, простран­ственно и по существу совершенно чужими друг другу. Этот рок настиг и Грецию, и послеримскую Италию, и с еще большей силой он обрушивался на Англию, пока там, после норманского завоевания, не сплавились обе расы. Они, эти расы, жили впе­ремешку на одной и той же территории, были привязаны друг к другу постоянно действовавшими жизненными интересами, их удерживала вместе единая идея государства. И все-таки внут­ренне они были совершенно чужды, во всем существе каждой из них сказывалось отсутствие взаимопонимания, а во власт­ных интересах они были абсолютно враждебны одна другой. Справедливо сказано, что ожесточение и ненависть тут были большими, нежели они вообще могли проявиться в отношени­ях между внешне и внутренне разделенными племенами.

Дела церковные наиболее показательны, ибо здесь малейшее отличие, поскольку оно догматически фиксировано, сразу за­ключает в себе логическую непримиримость: если отклонение вообще имеет место, то в категориальном отношении безраз­лично, велико оно или мало. Так обстояло дело в конфессио­нальных спорах между лютеранами и реформатами в XVII веке. Едва только состоялось великое обособление от католицизма, как тут же целое расщеплялось, по ничтожнейшим поводам, на партии, по заявлениям которых скорее возможна была бы общ­ность с папистами, чем со сторонниками иного исповедания. А когда в 1875 г. в Берне возникла трудность с определением места католического богослужения, Папа не разрешил, чтобы оно состоялось в церкви старокатоликов[11], лучше тогда уж в ре­форматской церкви.

Два рода общности следует принять во внимание как фун­дамент особенно острого антагонизма: общность качеств и общ­ность благодаря включенности в единую социальную связь. Первая сводится исключительно к тому, что мы являемся су­ществами различными (Unterschiedswesen). Вражда должна тем глубже и сильнее возбудить сознание, чем больше схожесть партий, от которой она отталкивается. При мирном или испол­ненном любви настрое это — отличный защитный инструмент объединения, сравнимый с предупредительной функцией боли в организме; ибо именно явственная осознанность, с какой за­являет о себе диссонанс в обычно гармоничных отношениях, сразу же призывает к устранению почвы для спора, чтобы он не разъел отношения до самого основания.

Но где нет этого намерения при любых обстоятельствах все-таки договориться, там сознание антагонизма, обостренное ра­венством во всем остальном, делает антагонизм еще острее. Люди, у которых много общего, часто куда горше, несправедли­вее обижают друг друга, чем совершенно чуждые. Иногда это случается потому, что большая область их взаимной общности стала чем-то само собой разумеющимся, и поэтому не она, а то, что на данный момент их разнит, определяет позиции по отно­шению друг к другу. Преимущественно это происходит именно в силу их немногих различий, а всякий мельчайший антагонизм приобретает иное относительное значение, чем это бывает меж­ду людьми более отчужденными, с самого начала взаимно ори­ентированными на возможные различия. Отсюда — семейные конфликты из-за совершеннейших пустяков, трагичность «ме­лочей», из-за которых порой расходятся вполне подходящие друг другу люди. Это отнюдь не всегда означает, что гармони­зирующие силы еще прежде пришли в упадок; как раз большая схожесть свойств, склонностей, убеждений может привести к тому, что расхождение в чем-то совсем незначительном (из-за остроты противоположностей) будет ощущаться как нечто со­вершенно невыносимое.

Сюда добавляется еще вот что: чужому, с кем не объединя­ют ни общие качества, ни интересы, (люди) противостоят объективно, пряча личность в скорлупу сдержанности, поэто­му отдельное различие не так легко становится доминантой человека. С абсолютно чужими соприкасаются лишь в тех точках, где возможны отдельные переговоры или совпадение интере­сов. Ими ограничивается и течение конфликта. Чем больше у нас (как целостных людей) общего с другим (человеком), тем легче наша целостность станет сопрягаться с каждым отдельным отношением к нему. Отсюда та непомерная резкость, те срывы, какие люди, обычно вполне собою владеющие, иногда позволя­ют себе как раз с самыми близкими. Счастье и глубина отноше­ний с человеком, с которым мы, так сказать, ощущаем свое тож­дество, когда ни одно слово, совместная деятельность или стра­дание не остаются подлинно обособленными, а облекают собой всю душу, душа отдает себя без остатка — так это и восприни­мается: вот что делает разлад в подобном случае столь роковым и страстным, задавая схему для гибельного (отождествления): «Ты — вообще».

Если люди оказываются однажды связанными между собой таким образом, они слишком привыкают всю тотальность своего бытия и чувствования отдавать тому, к кому в этот момент обра­щаются. Иначе они и в спор привнесут (излишние) акценты, сво­его рода периферию, из-за чего спор перерастает сам повод к нему и пределы своего объективного значения и ведет к раздвоению личности. На высшей ступени духовного образования этого можно избежать; ибо для нее характерно соединение полной са­моотдачи (душа отдает себя одной личности) с полным взаим­ным обособлением элементов души. В то время как недифферен­цированная страсть сплавляет тотальность человека с возбужде­нием одной части или момента, образование не позволяет им вырваться за пределы его собственного, точно очерченного пра­ва. Тем самым отношения гармоничных натур обретают то пре­имущество, что именно в конфликте они осознают, сколь незна­чителен он по сравнению с соединяющими их силами. Но поми­мо этого, именно у глубоких натур утонченная чувствительность к различиям сделает склонность и отвращение тем более страст­ными, что они выделяются на фоне противоположным образом окрашенного прошлого, а именно, в случае однократных, неотзы­ваемых решений об их отношениях, совершенно отличных от маятникового движения их повседневной взаимопринадлежности, не подвергаемой сомнению.

Стихийное отвращение, даже чувство ненависти между мужчинами и женщинами не имеет определенных оснований, а есть обоюдное отвержение всего бытия личностей — иногда это первая стадия отношений, второй стадией которых является страстная любовь. Можно было бы прийти к парадоксальному предположению, что у натур, которые предопределены к самой тесной чувственной связи, этот поворот вызывается инстинк­тивной целесообразностью, чтобы сообщить определенному чувству посредством противоположной ему прелюдии — слов­но бы отступлением для разбега — страстное обострение и со­знание того, что теперь обретено. Ту же форму обнаруживает и противоположное явление: глубочайшая ненависть вырастает из разбитой любви. Здесь, пожалуй, решающее значение имеет не только восприимчивость к различиям, но прежде всего оп­ровержение собственного прошлого, выражающееся в такой смене чувств. Узнать, что глубокая любовь (притом не только половая) является заблуждением и отсутствием инстинкта — это такое самообнажение, такой надлом в надежности и един­стве нашего самосознания, что мы неизбежно заставляем пред­мет этого невыносимого (чувства) искупить его перед нами. Тайное ощущение собственной вины мы весьма предусмотри­тельно прикрываем ненавистью, которая облегчает приписыва­ние всей вины другому.

Дж. Тернер

КЛЮЧЕВЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ЗИММЕЛЯ, КАСАЮЩИЕСЯ ОСТРОТЫ КОНФЛИКТОВ [12]

I. Чем больше группы вовлечены в конфликт эмоционально, тем острее конфликт.

А. Чем выше была раньше степень причастности групп к кон­фликту, тем сильнее они вовлечены в него эмоционально.

Б. Чем сильнее была раньше вражда между группами, при­нимающими участие в конфликте, тем сильнее их эмо­ции, вызванные конфликтом.

В. Чем сильнее соперничество участвующих в конфликте,

тем сильнее их эмоции, вызванные конфликтом. II. Чем лучше «сгруппированы» группы, втянутые в конфликт,

тем он острее.

III. Чем выше относительная сплоченность участвующих в кон­фликтах групп, тем острее конфликт.

IV. Чем крепче было раньше согласие участвующих в конфлик­те групп, тем острее конфликт.

V. Чем меньше изолированы и обособлены конфликтующие группы благодаря широкой социальной структуре, тем ост­рее конфликт.

VI. Чем меньше конфликт служит просто средством достижения цели, чем больше он становится самоцелью, тем он острее.

VII. Чем больше, по представлению его участников, конфликт выходит за пределы индивидуальных целей и интересов, тем он острее.

Дж. Тернер

ФУНКЦИИ СОЦИАЛЬНОГО КОНФЛИКТА ПО ОТНОШЕНИЮ К УЧАСТВУЮЩИМ В НЕМ СТОРОНАМ [13] [ПО ЗИММЕЛЮ]

I. Чем сильнее внутригрупповые раздоры и чаще межгруппо­вые конфликты, тем менее вероятно, что границы между группами должны исчезнуть.

П. Чем сильнее острота конфликта, чем меньше интегрирова­на группа, тем больше вероятность деспотической центра­лизации конфликтных групп.

III. Чем острее конфликт, тем сильнее внутренняя сплочен­ность конфликтных групп.

A. Чем больше острота конфликта и меньше конфликтные группы, тем выше их внутренняя сплоченность.

1.Чем острее конфликт и меньше конфликтная группа, тем меньше в каждой группе терпимости к отклонени­ям и разногласиям.

Б. Чем острее конфликт и чем больше группа выражает по­зицию меньшинства в данной системе, тем сильнее ее внутренняя сплоченность.

B. Чем острее конфликт и чем больше группа занята само­обороной, тем сильнее ее внутренняя сплоченность.

Дж. Тернер

ФУНКЦИИ КОНФЛИКТА ПО ОТНОШЕНИЮ К СОЦИАЛЬНОМУ ЦЕЛОМУ [14] [ПО ЗИММЕЛЮ]

I. Чем меньше острота конфликта, чем больше социальное це­лое базируется на функциональной взаимозависимости, тем более вероятно, что конфликт имеет интегративные по­следствия для социального целого.

II. Чем чаще конфликты и чем они менее остры, тем лучше члены подчиненных групп могут избавиться от враждебно­сти, почувствовать себя хозяевами своей собственной судь­бы и, следовательно, поддерживать интеграцию системы.

III. Чем менее острый конфликт и чем он чаще, тем больше ве­роятность того, что будут созданы нормы, регулирующие конфликты.

IV. Чем сильнее вражда между группами в социальной иерар­хии, чем реже при этом открытые конфликты между ними, тем сильнее их внутренняя сплоченность, тем вероятнее, что они будут держать определенную социальную дистанцию и тем самым содействовать сохранению существующего со­циального порядка.

V. Чем более продолжителен и менее остр конфликт между группами, в различной степени обладающими властью, тем более вероятно, что они отрегулируют свое отношение к власти.

VI. Чем острее и продолжительнее конфликт, тем более веро­ятно, что группы, прежде не связанные между собой, обра­зуют коалиции.

VII.Чeм продолжительнее угроза острого конфликта между партиями, тем прочнее коалиции, в которые вступает каж­дая из сторон, участвующих в конфликте.

Р. Дарендорф

ЭЛЕМЕНТЫ ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОГО КОНФЛИКТА [15]

В то время как общее объяснение структурной подоплеки всех социальных конфликтов невозможно, процесс разверты­вания конфликтов из определенных состояний структур, по всей вероятности, применим ко всем их различным формам. Путь от устойчивого состояния социальной структуры к раз­вертывающимся социальным конфликтам, что означает, как правило, образование конфликтных групп, аналитически про­ходит в три этапа (которые при наблюдении форм организации, начиная приблизительно с политических партий, различаются эмпирически, т. е. не всегда четко).

Само исходное состояние структуры, т. е. выявленный кау­зальный фон определенного конфликта образует первый этап проявления конфликта. На основе существенных в каждом случае структурных признаков в данном социальном единстве можно выделить два агрегата социальных позиций, «обе стороны» фронта конфликта... Эти агрегаты представителей соци­альных позиций не являются пока в точном смысле социальной группой; они являются квази-группой, т. е. одним только обна­руженным множеством представителей позиций, предполага­ющим их сходство, которое не нуждается в осознании ими.

Но такие «предполагаемые» общности фактически имеют исключительное значение. Применительно к структурным кон­фликтам мы должны сказать, что принадлежность к агрегату в форме квази-группы постоянно предполагает ожидание защи­ты определенных интересов... Латентные интересы принадлежат социальным позициям; они не обязательно являются осознава­емыми и признаваемыми представителями этих позиций: пред­приниматель может отклоняться от своих латентных интересов и быть заодно с рабочими; немцы в 1914 г. могли вопреки сво­им ролевым ожиданиям осознавать симпатию к Франции...

Второй этап развития конфликта состоит тогда в непосред­ственной кристаллизации, т. е. осознании латентных интере­сов, организации квази-групп в фактические группировки. Каждый социальный конфликт стремится к явному выраже­нию вовне. Путь к манифестированию существующих латент­ных интересов не очень долог; квази-группы являются дости­жением порога организации групп интересов. При этом, конечно, «организация» не означает одно и то же в случае «классового конфликта», «конфликта ролей» или конфликта в области международных отношений. В первом случае речь идет об орга­низации политической партии, союза, в последнем, напротив, более об экспликации, проявлении конфликтов. При «ролевом конфликте» можно говорить об организации участвующих эле­ментов только в переносном смысле. Тем не менее конфликты всегда стремятся к кристаллизации и артикуляции.

Разумеется, кристаллизация происходит при наличии опре­деленных условий. По меньшей мере в случаях классовых кон­фликтов, конфликтов по поводу пропорционального представи­тельства и конфликтов, связанных с меньшинствами, ими явля­ются «условия организации». Чтобы конфликты проявились, должны быть выполнены определенные технические (личные, идеологические, материальные), социальные (систематическое рекрутирование, коммуникация) и политические (свобода коалиций) условия. Если отсутствуют некоторые или все из этих условий, конфликты остаются латентными, пороговыми, не переставая существовать. При известных условиях — преж­де всего, если отсутствуют политические условия организа­ции — сама организация становится непосредственным предме­том конфликта, который вследствие этого обостряется. Усло­вия кристаллизации отношений конкуренции, международных и ролевых конфликтов должны изучаться отдельно.

Третий этап заключается в самих сформировавшихся кон­фликтах. По меньшей мере в тенденции конфликты являются столкновением между сторонами или элементами, характери­зующимися очевидной идентичностью: между нациями, поли­тическими организациями и т. д. В случае, если такая идентич­ность еще отсутствует,., конфликты в некоторой степени явля­ются неполными. Это не означает, что такие противоречия не представляют интереса для теории конфликта; противополож­ность существует. Однако в целом каждый конфликт достигает своей окончательной формы лишь тогда, когда участвующие элементы с точки зрения организации являются идентичными.

VI

Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к по­стоянно кристаллизуемым столкновениям между организован­ными сторонами. Но очевидно, что источники родственных конфликтов в различных обществах и в разное время отнюдь не одинаковы. Конфликты между правительством и оппозици­ей выглядели в Венгрии в 1956 г. иначе, чем в Великобритании; отношения между Германией и Францией в 1960 г. иначе, чем в 1940-м; отношение немецкого общества к национальным и религиозным меньшинствам было в 1960 г. другим, нежели в 1940-м. Таким образом, формы социальных конфликтов из­меняются; и теория социального конфликта должна дать ответ на вопрос, в каких аспектах можно обнаружить такие измене­ния формы и с чем они связаны. Это вопросы переменных и факторов вариабельности социальных конфликтов.

Что касается переменных социальных конфликтов, или гра­ниц, в которых они могут изменяться, то две кажутся особенно важными: интенсивность и насильственность. Конфликты мо­гут быть более или менее интенсивными и более или менее на­сильственными. Допускается, что обе переменные изменяются независимо друг от друга: не каждый насильственный конфликт обязательно является интенсивным, и наоборот.

Переменная насильственности относится к формам прояв­ления социальных конфликтов. Под ней подразумеваются средства, которые выбирают борющиеся стороны, чтобы осуще­ствить свои интересы. Отметим только некоторые пункты на шкале насильственности: война, гражданская война, вообще вооруженная борьба с угрозой для жизни участников, вероят­но, обозначают один полюс; беседа, дискуссия и переговоры в соответствии с правилами вежливости и с открытой аргумен­тацией — другой. Между ними находится большое количество более или менее насильственных форм столкновений между группами — забастовка, конкуренция, ожесточенно проходя­щие дебаты, драка, попытка взаимного обмана, угроза, ультима­тум и т. д. и т. п. Международные отношения послевоенного времени предоставляют достаточно примеров для дифферен­циации насильственности конфликтов от «духа Женевы», че­рез «холодную войну» по поводу Берлина, до «горячей войны» в Корее.

...Переменная интенсивности относится к степени участия пострадавших в данных конфликтах. Интенсивность конфлик­та больше, если для участников многое связано с ним, если, та­ким образом, цена поражения выше. Чем большее значение придают участники столкновению, тем оно интенсивнее. Это можно пояснить примером: борьба за председательство в фут­больном клубе может проходить бурно и действительно насильственно; но, как правило, она означает для участников не так много, как в случае конфликта между предпринимателями и профсоюзами (с результатом которого связан уровень зар­платы) или, конечно, между «Востоком» и «Западом» (с ре­зультатом которого связаны шансы на выживание). Очевидные изменения индустриальных конфликтов в последнее десятиле­тие безусловно заключаются в снижении их интенсивности...

Таким образом, интенсивность означает вкладываемую участ­никами энергию и вместе с тем — социальную важность опре­деленных конфликтов.

В этом месте должен стать полностью ясным смысл взятого за основу широкого определения конфликта. Форма столкно­вения, которая в обыденном языке называется «конфликтом» (впрочем, как и так называемая «классовая борьба») оказыва­ется здесь только одной формой более широкого феномена кон­фликта, а именно формой крайней или значительной насиль­ственности (и, возможно, также интенсивности). Теперь поста­новка вопроса теории изменяется на более продуктивную: при каких условиях социальные конфликты приобретают более или менее насильственную, более или менее интенсивную фор­му? Какие факторы могут влиять на интенсивность и насиль­ственность конфликта? На чем, таким образом, основывается вариабельность социальных конфликтов применительно к вы­деленным здесь переменным? Наша цель — не определение строгих и основательных ответов на эти вопросы; мы обозна­чим лишь некоторые области значимых факторов, дальнейшее изучение которых представляет собой нерешенную задачу со­циологии конфликта.

Первый круг факторов вытекает из условий организации конфликтных групп, или манифестирования конфликтов. Во­преки часто выражаемому предположению, полное манифести­рование конфликтов всегда уже является шагом к их ослабле­нию. Многие столкновения приобретают свою высшую степень интенсивности и насильственности тогда, когда одна из уча­ствующих сторон способна к организации, есть социальные и технические условия, но организация запрещена и, таким об­разом, отсутствуют политические условия. Историческими примерами этого являются конфликты как из области между­народных отношений (партизанские войны), так и конфликты внутри общества (индустриальные конфликты до легального признания профсоюзов). Всегда наиболее опасен не до конца доступный для понимания, только частично ставший явным конфликт, который выражается в революционных или квази­революционных взрывах. Если конфликты признаются как та­ковые, то часто с ними не так много связано. Тогда становится возможным смягчение их форм.

Еще более важным, особенно применительно к интенсивно­сти конфликтов, кажется круг факторов социальной мобиль­ности. В той степени, в которой возможна мобильность — и прежде всего между борющимися сторонами, интенсивность конфликтов уменьшается, и наоборот... Чем сильнее единичное привязано к своей общественной позиции, тем интенсивнее становятся вырастающие из этой позиции конфликты, тем не­избежнее участники привязаны к конфликтам. Исходя из это­го, можно представить тезис, что конфликты на основе возрас­тных и половых различий всегда интенсивнее, чем на основе профессиональных различий, или что, как правило, конфессио­нальные столкновения интенсивнее, чем региональные. Верти­кальная и горизонтальная мобильность, переход в другой слой и миграция всегда способствуют снижению интенсивности конфликта.

Одна из важнейших групп факторов, которые могут влиять на интенсивность конфликтов, заключается в степени того, что можно спорно обозначить как социальный плюрализм, а точ­нее — как напластование или разделение социальных структур­ных областей. В каждом обществе существует большое количе­ство социальных конфликтов, например, между конфессиями, между частями страны, между руководящими и управляемы­ми. Они могут быть отделены друг от друга так, что стороны каждого отдельного конфликта как таковые представлены толь­ко в нем; но они могут быть напластованы так, что эти фронты повторяются в различных конфликтах, когда конфессия А, часть страны Q и правящая группа перемешиваются в одну большую «сторону». В каждом обществе существует большое количество институциональных порядков — государство и эко­номика, право и армия, воспитание и церковь. Эти порядки могут быть относительно независимы, а политические, эконо­мические, юридические, военные, педагогические и религиоз­ные руководящие группы — не идентичны; но, возможно, что одна и та же группа задает тон во всех областях. В степени, в которой в обществе возникают такие и подобные феномены напластования, возрастает интенсивность конфликтов; и на­против, она снижается в той степени, в какой структура обще­ства становится плюралистичной, т. е. обнаруживает разнообразные автономные области. При напластовании различных социальных областей каждый конфликт означает борьбу за все; осуществление экономических требований должно одновре­менно изменить политические отношения. Если области разде­лены, то с каждым отдельным конфликтом не так много связано, тогда снижается цена поражения (и при этом интенсивность). Эти три области факторов, которые были здесь очень бегло обозначены, дополняет еще одна, касающаяся насильственности социальных конфликтов: их регулирование.

VII

Из трех точек зрения на социальные конфликты между от­дельными людьми, группами и обществами только одна являет­ся рациональной,., только эта установка действительно гаранти­рует контроль насильственности социальных конфликтов внут­ри обществ и между ними. Тем не менее эта установка является намного более редкой, чем две остальные, недостаточность кото­рых может доказать социологическая теория конфликта.

То, что противоречие может быть подавлено, несомненно, является очень старым предположением руководящих инстан­ций. Но хотя само собой разумеется, подавление конфликта редко рекомендовалось как уместное в истории политической философии, многие до наших дней следовали этому рецепту. Однако подавление является «е только аморальным, но и неэф­фективным способом обращения с социальными конфликтами. В той мере, в какой социальные конфликты пытаются подавить, возрастает их потенциальная злокачественность, вместе с этим стремятся к еще более насильственному подавлению, пока, на­конец, ни одна сила на свете не будет более в состоянии пода­вить энергию конфликта: во всей истории человечества рево­люции предоставляют горькие доказательства этого тезиса. Конечно, не каждая так называемая тоталитарная система фак­тически является системой подавления, и окончательное по­давление редко встречается в истории. Большинство непарла­ментских форм государства очень осторожно сочетают подав­ление и регулирование конфликтов. Если этого не происходит, если каждое противоречие, каждый антагонизм действительно подавлялись, то взрыв предельно насильственных конфликтов является лишь вопросом времени. Метод подавления соци­альных конфликтов не может предпочитаться в течение продол­жительного срока, т. е. периода, превышающего несколько лет. Но это же относится и ко всем формам так называемой «отме­ны» конфликтов. В истории как в международной области, так и внутри обществ, в отношениях между группами и между ролями вновь и вновь предпринимались попытки раз и навсегда устра­нить имеющиеся противоположности и противоречия путем вмешательства в существующие структуры. Под «отменой» кон­фликтов здесь должна пониматься любая попытка в корне лик­видировать противоречия. Эта попытка всегда обманчива. Фак­тические предметы определенных конфликтов — корейский вопрос в конфликте Восток—Запад, чрезвычайное законодатель­ство в партийном конфликте, конкретные требования зарплаты в столкновении между партнерами по тарифным переговорам — можно «устранить», т. е. регулировать так, чтобы они не воз­никли снова как предметы конфликта. Но такое регулирование предмета не ликвидирует сам кроющийся за ним конфликт. Социальные конфликты, т. е. систематически вырастающие из социальной структуры противоречия, принципиально нельзя «разрешить» в смысле окончательного устранения. Тот, кто пы­тается навсегда разрешить конфликты, скорее поддается опасно­му соблазну путем применения силы произвести впечатление, что ему удалось такое «разрешение», которое по природе вещей не может быть успешным. «Единство народа» и «бесклассовое общество» — это только два из многих проявлений подавления конфликтов под видом их разрешения.

Прекращение конфликтов, которое, в противоположность подавлению и «отмене» обещает успех, поскольку оно соответст­вует социальной реальности, я буду называть регулированием конфликтов. Регулирование социальных конфликтов является решающим средством уменьшения насильственности почти всех видов конфликтов. Конфликты не исчезают посредством их ре­гулирования; они не обязательно становятся сразу менее интен­сивными, но в такой мере, в которой их удается регулировать, они становятся контролируемыми, и их творческая сила ставит­ся на службу постепенному развитию социальных структур.

Разумеется, успешное регулирование конфликтов предпола­гает ряд условий. Для этого нужно, (1) чтобы конфликты вооб­ще, а также данные отдельные противоречия признавались все­ми участниками как неизбежные, и более того — как оправдан­ные и целесообразные. Тому, кто не допускает конфликтов, рассматривает их как патологические отклонения от воображае­мого нормального состояния, не удастся совладать с ними. По­корного признания неизбежности конфликтов также недоста­точно. Скорее, необходимо осознать плодотворный, творческий принцип конфликтов. Это означает, (2) что любое вмешатель­ство в конфликты должно ограничиваться регулированием их проявлений и что нужно отказаться от бесполезных попыток ус­транения их причин. Причины конфликтов — в отличие от их явных конкретных предметов — устранить нельзя; поэтому при регулировании конфликтов речь всегда может идти только о том, чтобы выделять видимые формы их проявления и исполь­зовать их вариабельность. Это происходит (3) вследствие того, что данные конфликты обязательно канализируются. Манифес­тирование конфликтов, например организация конфликтных групп, является условием для возможного регулирования... При наличии всех этих предпосылок следующий шаг заключается в том, что участники соглашаются на известные «правила игры», в соответствии с которыми они желают разрешать свои конфлик­ты. Несомненно, это решающий шаг любого регулирования со­циальных конфликтов; однако, он должен рассматриваться в связи с остальными предпосылками. «Правила игры», типовые соглашения, конституции, уставы и т. п. могут быть эффективны только в случае, если они с самого начала не отдают предпочтения одному из участников в ущерб другому, ограничиваются фор­мальными аспектами конфликта и предполагают обязательное канализирование всех противоположностей.

Форма «правил игры» является такой же многообразной, как сама действительность. Различаются требования к хоро­шей конституции государства, рациональному соглашению в результате тарифных переговоров, уместному уставу объеди­нения или к действенному международному соглашению. При­менительно к содержанию рациональных правил игры на вы­бранном здесь уровне обобщения можно со всей осторожностью дать еще один комментарий. Все «правила игры» касаются способов, которыми контрагенты намереваются разрешать свои противоречия. К ним принадлежит ряд форм, которые могут применяться последовательно (и которые схематически пред­ставлены в приведенном выше обзоре с точки зрения индуст­риальной социологии):

1. Переговоры, т. е. создание органа, в котором конфликту­ющие стороны регулярно встречаются с целью ведения перего­воров по всем острым темам, связанным с конфликтом, и при­нятия решений установленными способами, соответствующи­ми обстоятельствам (большинством, квалифицированным большинством, большинством с правом вето, единогласно). Однако редко бывает достаточно только этой возможности: переговоры могут остаться безрезультатными. В такой ситуа­ции рекомендуется привлечение «третьей стороны», т. е. не участвующих в конфликте лиц или инстанций.

2. Наиболее мягкой формой участия третьей стороны явля­ется посредничество, т. е. соглашение сторон от случая к случаю выслушивать посредника и рассматривать его предложения. Несмотря на кажущуюся необязательность этого образа дей­ствий, посредничество (например, Генерального секретаря ООН, федерального канцлера и т. д.) часто оказывается в выс­шей степени эффективным инструментом регулирования.

3. Тем не менее часто необходимо сделать следующий шаг к арбитражу, т. е. к тому, что либо обращение к третьей стороне, либо, в случае такого обращения, исполнение ее решения явля­ется обязательным. Эта ситуация характеризует положение правовых институтов в некоторых (в частности, международ­ных) конфликтах.

4. В случае, если для участников обязательно как обращение к третьей стороне, так и принятие ее решения, обязательный арбитраж находится на границе между регулированием и по­давлением конфликта. Этот метод может иногда быть необхо­дим (для сохранения формы государственного правления, воз­можно, также для обеспечения мира в международной обла­сти), но при его использовании регулирование конфликтов как контроль их форм остается сомнительным.

Таблица 1.1 Обзор «Формы регулирования социальных конфликтов»*

Приглашение третьей стороны	Принятие решения третьей стороны	Наименование
отсутствует добровольное добровольное обязательное обязательное	отсутствует добровольное обязательное добровольное обязательное	переговоры посредничество арбитраж обязательный арбитраж

.* Схема сделана по образцу: Moore W. Е. Industrial Relations and the Social Order. - New York, 1946. - P. 446.

Нужно подчеркнуть еще раз, что конфликты не исчезают путем их регулирования. Там, где существует общество, существуют также конфликты. Однако формы регулирования воздействуют на насильственность конфликтов. Регулируемый конфликт является в известной степени смягченным: хотя он продолжается и может быть чрезвычайно интенсивным, он про­текает в формах, совместимых с непрерывно изменяющейся социальной структурой. Возможно, конфликт является отцом всех вещей, т. е. движущей силой изменений, но конфликт не должен быть войной и не должен быть гражданской войной. Пожалуй, в рациональном обуздании социальных конфликтов заключается одна из центральных задач политики.

Дж. Тернер

ПОЛОЖЕНИЯ СХЕМЫ ДАРЕНДОРФА [16]

I. Чем больше члены квазигрупп в ИКА[17] могут осознать свои объективные интересы и образовать конфликтную группу, с тем большей вероятностью произойдет конфликт. А. Чем больше будет собрано «технических» условий органи­зации, тем вероятнее образование конфликтной группы.

1. Чем больше в квазигруппах будет создано руководя­щих кадров, тем вероятнее, что образуются все «тех­нические» условия организаций.

2. Чем более кодифицирована идея системы, или хар­тия, тем вероятнее, что сложатся все «технические» условия организации.

Б. Чем шире будет круг «политических» условий организа­ции, тем вероятнее, что образуется конфликтная группа. 1. Чем больше господствующие группы разрешают орга­низацию противоположных им интересов, тем выше вероятность того, что будут собраны все «политиче­ские» условия организации.

В. Чем больше можно собрать «социальных» условий орга­низации, тем выше вероятность образования конфликт­ных групп.

1. Чем больше у членов квазигрупп возможностей об­щаться друг с другом, тем больше вероятность того, что сложатся все «социальные» условия организации.

2. Чем больше новых членов могут иметь структурные образования (например, родство), тем выше вероят­ность того, что сложатся все «социальные» условия организации.

II. Чем больше соберется «технических», «политических» и «социальных» условий организации, тем острее конфликт.

III. Чем больше распределение авторитета связано с распреде­лением других вознаграждений (наложение), тем острее конфликт.

IV. Чем меньше мобильность между господствующими и под­чиненными группами, тем острее конфликт.

V. Чем меньше складывается «технических», «политических» и «социальных» условий организации, тем более насиль­ственный характер приобретает конфликт.

VI. Чем больше обнищание угнетенных, связанных с распреде­лением вознаграждений, переключается с абсолютного ба­зиса на относительный, тем более насильственным являет­ся конфликт.

VII.Чем меньше конфликтные группы способны приходить к со­глашениям, тем более насильственным является конфликт.

VIII Чем острее конфликт, тем больше он вызовет структурных изменений и реорганизаций.

IX. Чем более насильственным является конфликт, тем выше темпы структурных изменений и реорганизаций.

Л. А. Козер

ФУНКЦИИ СОЦИАЛЬНОГО КОНФЛИКТА [18]

Конфликт внутри группы может способствовать ее сплоче­нию или восстановлению единства в том случае, если последне­му угрожают вражда или антагонизм членов группы. Вместе с тем далеко не все разновидности конфликта благоприятны для внутригрупповой структуры, равно как не во всякой группе могут найти применение объединяющие функции конфликта. Та или иная роль конфликта во внутригрупповой адаптации зависят от характера вопросов, составляющих предмет спора, а также от типа социальной структуры, в рамках которой протекает кон­фликт. Однако виды конфликтов и типы социальных структур сами по себе не являются независимыми переменными.

Внутренние социальные конфликты, затрагивающие только такие цели, ценности и интересы, которые не противоречат при­нятым основам внутригрупповых отношений, как правило, но­сят функционально-позитивный характер. В тенденции такие конфликты содействуют изменению внутригрупповых норм и отношений в соответствии с насущными потребностями от­дельных индивидов или подгрупп. Если же противоборствую­щие стороны не разделяют более тех ценностей, на которых ба­зировалась законность данной системы, то внутренний кон­фликт несет в себе опасность распада социальной структуры.

Тем не менее, сама социальная структура содержит гарантии единства внутригрупповых отношений перед лицом конфликта: это институциализация конфликта и определение степеней допустимости. Станет ли социальный конфликт средством стаби­лизации внутригрупповых отношений и согласования противо­положных требований сторон, или он окажется чреватым соци­альным взрывом, ответ на этот вопрос зависит от характера со­циальной структуры, в условиях которой развивается конфликт.

В социальной структуре любого типа всегда имеется повод для конфликтной ситуации, поскольку время от времени в ней вспыхивает конкуренция отдельных индивидов или подгрупп по поводу дефицитных ресурсов, позиций престижа или отно­шений власти. Вместе с тем социальные структуры отличаются друг от друга дозволенными способами выражения антагони­стических притязаний и уровнем терпимости в отношении конфликтных ситуаций.

Группы, отличающиеся тесными внутренними связями, зна­чительной частотой интеракций и высоким уровнем личност­ной отвлеченности, имеют тенденцию к подавлению конфлик­тов. Частые контакты между членами таких групп придают большую насыщенность эмоциям любви и ненависти, что в свою очередь провоцирует рост враждебных настроений. Од­нако реализация враждебности осознается как угроза сложив­шимся близким отношениям; это обстоятельство влечет за со­бой подавление негативных эмоций и запрет на их открытое проявление. В группах, где индивиды находятся в тесных отно­шениях друг с другом, происходит постепенная аккумуляция, а следовательно, и усиление внутренних антагонизмов. Если в группе, которая ориентирована на предотвращение откровен­ных демонстраций ненависти, все же вспыхивает социальный конфликт, он будет особенно острым по двум причинам. Во-первых, потому, что этот конфликт явится не только средством разрешения проблемы, послужившей для него непосредствен­ным поводом, но