Юра страшный

Заканчивалась воскресная литургия в Никольском храме. Прихожане подходили ко кресту, целовали руку священника. Изумительно чистые лица у верующих людей после причастия, они словно светятся изнутри. Интересно, узнаю ли я как врач психиатр- стаж-то у меня пятнадцать лет непрерывной работы- людей, ради которых я собственно и пришёл в церковь. А вот и они – афганцы. Бывшие воины - интернационалисты, когда-то воевавшие в Афганистане. Особо и напрягаться не пришлось, потому что все они оказались одеты в камуфляжную униформу. Чинно, один за одним подходят к иконе, крестятся, кланяются. И лица самые обыкновенные, если бы не униформа - и не выделил бы их из общей массы молящихся. Дело в том, что я изучаю действие экстремальных ситуаций на психику человека. Пишу работу об адаптации военных, участвовавших в боевых действиях, к мирной жизни. Теперь, найдя клуб бывших участников той далёкой войны, с их разрешения собираюсь посещать собрания, беседовать, может, даже принимать участие в каких-то мероприятиях, тем самым собирая материал для книги. Сегодня, после церковной службы мы уже договорились о первой встрече. Они, оказывается, по воскресным дням всем клубом ходят в храм. Грехи, что ли, замаливают?

Руководитель клуба Серёжа долго слушал, и когда я выговорился, сказал:

-Хорошо. Приходите. Только у нас все люди вполне нормальные, без всяких там отклонений и комплексов. Живут обыкновенной жизнью, но если понадобится, вновь отправятся на защиту Родины.

-Простите, Сергей. Я не хотел вас обидеть. Просто…

-Просто приходите завтра в клуб. Пообщаетесь сами. Хорошо?

-Хорошо.

На следующий день, уже в клубе, удивляюсь обыденности жизни этих людей. Мы пьём чай, рассказываем анекдоты, смеёмся над глупостью армейской рутины, спорим. Минут через сорок у меня мелькнула мысль: о чём писать? Люди как люди, какая там адаптация. Только вот что. Сразу же замечаешь их особую любовь к нашей стране, и понимаешь, что клуб неспроста называется патриотическим.

Больно видеть молодых ребят, изуродованных войной физически. И немало таких, у кого руки нет, у кого ноги. Вглядываешься в их лица и думаешь: они–то знают, что такое и жизнь и смерть, а ты книжечки собираешься пописывать, никакого жизненного опыта не имея. О душе что-то говорить, а что такое душа? Сам-то знаешь? Разбираешь какие-то социальные проблемы, но для этих людей мир кажется совсем иным, и ценности в этом мире естественно иные. И у каждого, у каждого есть своя таинственная жизнь души, тайна за семью печатями. Имеет ли кто право туда влезать?

Люди в маленьком помещении клуба постоянно менялись: кто-то приходил, кто-то уходил. Материал для работы мешала собирать не только эта суета-движение и пессимистическое настроение. В клубе были запрещены все воспоминания о войне. Вернее, все рассказы, пересказы. В общем – табу. Уже под самый вечер в комнату вошёл очередной новый человек. Одежда- не камуфляжка, а обычная гражданка. Хромой, весь какой-то сгорбленный, но самое ужасное – лицо. Выпученный стеклянный глаз не имел и подобия человеческого. Для кого такие протезы производят? Для манекенов, что ли? Щёки, лоб, подбородок- буквально всё было покрыто шрамами, нос вдавлен так, что переносица просто не просматривалась. Когда-то этот человек, судя по росту и сложению тела, был крепким малым.

-А, Юрок. Здорово!

-Привет.

-Ты опять книги поменять? Давай, давай. Как всегда эти?

-Да.

Я заметил, что все книги, которые он брал, были церковными, в смысле религиозного содержания. Аккуратно уложив их в сумку, человек молча ушёл. Любопытно! Не зная, как спросить о нём, начинаю издалека:

-Библиотека у вас какая хорошая, книги на любой вкус.

-Это всё наши шефы. Слава Богу!

-Скажите, вот человек сейчас заходил…

-Юра Страшный?

-Да, да. Наверно, это так…

-Его у нас все так зовут. Юра Страшный.

-А можно что-нибудь узнать о нём? Если, конечно, можно?

-Почему же нельзя? Юрок сейчас целыми днями стоит в церкви, молится. К нам заходит разве что только в библиотеку за книгами. Но с вами он разговаривать не станет, бесполезно и упрашивать. Лучше поговорите с Колькой Малыгиным. Его у нас зовут Малыгой. Он следующим воскресеньем обещался быть. Служили они вместе с Юркой. Вы ему водочки купите, он добрый тогда становится, может, что-то и расскажет, - заулыбался мой собеседник.

Всю неделю я ходил расстроенный и озабоченный. Целый день просидел с ребятами -и ни одной истории ни о боях, ни о страхе, ни о мужестве. Ровным счётом ничего, никакого материала. Чётко зная, что вне клуба запрет на откровения о прежней жизни не действует, я решил дождаться Малыгу у храма. При выходе афганцы указали на почти двухметрового верзилу, и как-то очень прохладно распрощались. Малыга оказался очень неразговорчивым, угрюмым человеком, и мне долго пришлось убеждать его о пользе таких бесед. Для достижения цели были задействованы все тонкости науки и опыта психолога. Всё бесполезно! Николай только как-то печально смотрел на меня сверху вниз, то и дело порываясь удалиться. Наконец я предложил угостить его рюмочкой водки, благо, проходили у кафешки какой-то. Удивительно, но он сразу же согласился. Потихоньку, потихоньку, словно раскручивая какое-то огромное тяжёлое колесо, мне удалось его зацепить, разговорить. Но, раскрутив это колесо, я очень скоро об этом пожалел, почувствовав его тяжесть и неудобство.

-Юрку я давно знаю. Служили мы вместе, можно сказать, были как братья. Однажды нас закинули на вертушках куда-то в горы. И как всегда у нас в армии, сам знаешь, всё делается через одно место. Даже одежды тёплой и той не оказалось. А мороз в горах ошалеешь: хуже, чем у нас зимой. В общем, раздолбали нас тогда духи: осталось семь человек, ни патронов, ни еды, ничего! Как от них оторваться, они в горах у себя дома, а мы? - неожиданно Николай смахнул слезу, вроде бы всё так спокойно рассказывал. Вот она, невидимая жизнь души. - Чтобы уйти, нам пришлось забраться в речку, холодный, просто ледяной, глубокий ручей. Течение бешеное, вода обжигает, словно огонь, тело сразу же коченеет. А простоять надо было в полной тишине, чтобы остаться живыми, минут пять, десять. Стояли почти по горло, ухватившись за перетянутую через ручей фалу, стропу парашютную. Стоим, кажется. Вода уносит с собой душу. Где-то совсем рядом духи идут, нужна полная тишина. Минуты кажутся вечностью. Ещё совсем чуть – чуть! И вдруг парнишка один из Питера стал сначала скулить, а потом и вовсе заорал. Кричит: не могу больше, сил нет, и прочее, что в такие мгновения происходит. Рвется из воды на берег. А может и не орал он вовсе, а казалось нам тогда? Мы даже среагировать не успели, а Юра ему горло ножом перерезал. Потом как бы обнял, чтобы по течению не понесло сразу. Так и держал, пока всё не смолкло. Когда выбрались на берег, ещё долго провожали глазами парнишку того, словно какой-то мешок несло по течению. Вынырнул ещё пару раз- и всё, исчез навсегда. Как выбрались к своим - известно только Богу. Но о случившимся – молчок. Юрка тоже молчал. Когда вернулись домой, он пить стал сильно, здоровья-то сколько было - о-го-го! Красивый, крепкий, сильный, а прижиться на гражданке не сумел. Не думай, что теперь он калека. Из Афгана Юрка вернулся без единой царапины. Однажды перебрал он водочки, и прямо возле дома попал под машину. Сильно его тогда переломало, а ещё раньше душу переломало! Плачет сейчас всё в церкви, лечит её, душу-то. Ты не подумай только, что я это всё тебе по пьянке рассказываю. Мне, чтобы опьянеть, ещё много - много надо выпить. Я тебе рассказываю, потому что душа болит за всех ребят: искалечило им души, понимаешь? Если кто-то из них вот так же, как я, начнёт вспоминать, рассказывать, становится жутко. У каждого там, внутри сидит что-то страшное, как у Юрки. А теперь бывай, некогда мне!

Малыга как-то быстро собрался и ушёл. Через несколько минут я взял бутылку водки, мне хотелось плакать от своего ничтожества и эгоизма. Мне больше не хотелось слушать истории людей, больше похожие на исповедь, чем на обычные повествования. Мне больше не хотелось писать. Я подозвал бомжа с соседнего столика, и мы принялись за бутылку.

Глядя на море, невозможно не говорить о красках. Всё, буквально всё – краски. Даже кажущаяся прозрачность воздуха. Северная полихромия – это прозрачная акварель. Кажется, ещё чуть-чуть -и едва заметные блики исчезнут, станут воздухом: до того эта многоцветность хрупка. Вон это облачко на горизонте ещё несколько секунд назад было розовым, а теперь уже фиолетовое, почти чёрное. Только необъятность беломорских просторов в своей волшебной бледности позволяет увидеть это. На юге это невозможно. Буйство красок ослепляет глаз, от перенасыщения исчезают переходные линии и тона. Это - своего рода обжорство. А у нас на севере, лишённом таких излишеств, малейшее изменение палитры заметно и вызывает восторг. Неизбалованные разнообразием поморы умеют ценить яркие тона.

Мы же с вами продолжаем сидеть на берегу особого моря. Конечно, океан жизни сверкает миллиардами цветов. Самая яркая картина – это человеческие мысли. А мысли реальнее всего существующего, пусть даже иногда и черно-белые, пусть даже мысли- схемы, мысли- клише, потому что они живые. Их всегда при желании, по крайней мере, можно раскрасить. Жизнь этих мыслей-красок как раз и есть постоянная пульсация, биение, изменение яркости. Даже изменения от серого к белому, от белого к чёрному - уже жизнь. Хуже, когда мысль мертва, яркая, как масляная краска, но мёртвая, застывшая навсегда. Полная насыщенность и яркость есть увядание и смерть. Оглянитесь вокруг! Весна продолжает триумфальное шествие. Её свита – прекрасные пажи, милые, грациозные фрейлины, гениальные художники- разбрасывает молодыми, красивыми руками солнечные лучи по серому, грязно – пятнистому ковру земли, облекая нежными оттенками это безвкусное полотно, оставленное зимой. Зимняя монотонность и чёткость, ослепляющая своей могучей суровостью, теперь стекает мутными уродливыми ручьями, обнажая чёрное, засохшее и замёрзшее тело земли. Белизна, лишавшая дара речи своей безупречностью, в тесном союзе с холодным солнечным блеском, обратилась в ничто. Зима - молчаливая королева, ушла, уводя с собою лютое, грозное войско мороза. Оставленные краски растаяли. Новый мастер – Весна, рисует добрую, жизнеобильную картину. О, какие робкие краски: зелёные ростки и липкие листья. Прозрачное небо, нависая хрупким куполом, создаёт иллюзию едва уловимого дымка, превращающегося кое-где в голубые острова. Тепло ещё не успело пробраться в тёмные пещеры, укромные мрачные уголки, где затаился не успевший убежать холод. Но где же яркие цвета? Весенний колорит успокаивает душу, прозрачная акварель, словно детская улыбка, трогает сердце, но после зимы хочется сочных цветов. Может быть, насыщенностью и обилием их владеет лето? Летний зной выжигает всё разнообразие цветов, встречая осень желтизной. Краток праздник, увы. Может быть, осень собирает яркие краски, как сокровища, и их блеском веселит себя, будоражит, и ещё не остывшая, совсем ещё не старая кровь быстрее бежит по жилам. Но и осенний бал- всего лишь мгновение: вспыхнула листва золотом и пурпуром- и опять изящная зима, без изъяна, только и способная что отражать солнце. Но где же, где же величие и великолепие красок? Но что это? Словно бритва, рассекает и глумится над всем живым – смерть! Это она украла ярчайшие цвета. По праву ли она владеет ими? Взгляните, кого-то хоронят. Дорогой ползёт траурная процессия. Почва, ещё не успевшая напиться теплом, не пылит, но и вода исчезла, превратившись в огромные замки облаков на краю голубой полусферы небес. Ползёт угрюмая вереница под огромными крыльями скорби. Цвета кричат! Красный – на нём не видно крови. Белый – похищенная у зимы бледность мёртвого лица. Именно он убивает движение безликой безграничностью. Чёрный – неведомое, ужасное. В черноте исчезает, растворяется всё. Безжалостные слуги и исполнители смерти одеваются только в самые яркие, броские наряды. Через огненную маску палача и жёлто – чёрную осу смерть кричит: осторожно – это Я! От её дыхания седина, словно иней, покрывает волосы. Значит, жизнь, трепещущая от дуновения ветра, лишена ярких красок? Полосни острой сталью по венам, и ты увидишь её яркость. Взгляни в чёрные зрачки человеческих глаз, и ты утонешь в неведомых глубинах её. Упади в луговые цветы и травы, слейся с их ароматом. Смерть со своими кричащими красками - лишь отпечаток жизни, краски её мертвы. Жалкое подражание, уродство, которое называют пышностью. Цвета смерти настолько вязкие и плотные, что кажется, ещё мгновение, и всё сольётся, действительно превратится в ничто. Цвета же жизни кажутся светящимися изнутри, они блекнут, то вновь набирают тон. В этом биении жизни нет пика яркости, всё только стремится к недостижимой вершине, то вспыхивая, то угасая. Этот трепет и биение красок и есть жизнь. Насыщенность – её конец. А лучше всего размышлять о красках в стихах. По крайней мере, это ни к чему не обязывает. Видит поэт так, но никому не навязывает свои размышления. Не нравится, можно и пропустить.

Весна, со свитою шагая,

Мольберт волшебный принесла,

Ковёр безвкусный обновляя

Полей, где правила зима.

Приказ поспешно выполняют

Её художники – творцы,

И в кудри яблонь заплетают

Цветов прекрасные венцы.

Пажи и фрейлины руками

Снимают серости налёт,

Ткут разноцветными лучами,

Как полотно, небесный свод.

Зимы могучая суровость,

Что ослепляла глаз порой,

Вся монотонность, чёткость, строгость

Стекает грязною рекой,

Земли замёрзшей обнажая

Холодный труп, невольный срам.

Лёд жёлтый, плавно оседая,

Готов отправиться к морям.

Зима, в союзе с солнцем красным

И безупречностью снегов,

Глаз ослепляет видом страшным

Пустыни белой без брегов.

Она сегодня покидает

Мир, замороженный в плену

Цепей хрустальных. И ломает

Тепло алмазную тюрьму.

Всё! Молчаливая царица

Исчезла с войском лютым, злым.

Теперь весна её сестрица

Владеет царством дорогим.

Жизни обильную картину

Лучи рисуют – мастера,

Но ярких красок половину

Наверно осень унесла?

В картинах робких, акварельных

Прозрачность хрупкая дрожит,

Но блеском холодов вечерних

Зима сдаваться не спешит.

Сверкает иней под луною

Бриллиантом сине-голубым,

Чтобы проснувшейся весною

Быть превращённым в лёгкий дым.

А утром зелень чуть бледнеет,

И в сером небе пелена,

Чуть приоткрывшись, голубеет

Небес пролом едва-едва.

Всё очень мило, но прохлада

Сей бледной лёгкости томит.

Душе измученной отрада

Густой и сочный колорит.

Так где же праздник масел ярких?

Весна его не принесла.

Наверно, лето в гаммах жарких

Владеет красками сполна?

Но бабочек недолог танец,

И утром ветошь крылья их.

Сошёл с бутонов липких глянец,

И летний бал совсем затих.

Едва насыщенность назрела

В картине летней, золотой,

Вдруг знойным полуднем сгорела

И стала жухлою травой.

Неужто не сыскать отныне

Палитру вечной красоты?

Неужто осень по гордыне,

Раскрасив листья и цветы,

Себя, старуху, наряжает

В пурпур и золото лесов,

Царицей красок величает,

И не стыдится громких слов?

И кровь, что стынет, веселит,

Себя пьянит и будоражит

И мнит, что старость пролетит,

Минуя, красок же не смажет.

Увы! Недолог праздник, жаль!

И дорогой наряд сменяет

Всё та же серость и печаль,

И осень тихо умирает.

Нелепо! Жизни красоту

Смерть полноправно забирает,

Перешагнув через черту.

Воображенье поражает

Безумной яркостью одежд,

Нарядов траурных, кричащих.

Отняв букет пустых надежд

У дураков, во ад спешащих,

Не размышляющих о ней,

Что глупо о судьбе мечтают,

Что глупо ждут счастливых дней,

Но вскрикнут вдруг и умирают.

Присвоив яркие цвета,

Смерть топит в них рассудка крохи.

В них исчезают: пустота,

Надежда, вера, слёзы, вздохи.

Кровь на бордовом не видна,

А чёрный жалость растворяет.

Цвет белый гордость принесла

И душу мягко усыпляет.

По венам бритвой полосни,

И жажда страсти исчезает.

Не трусь, в провал зрачков взгляни,

И в бездне жуткой утопаешь.

Цвета кричат, сокрыта тьма

Их маслянистым покрывалом,

Так смерти жёлтая рука

Рисует жизнь цветным пожаром.

Смерть плачет в маске палача,

Из -под полос осиных жалом,

Кричит: будь осторожен - я

Творю движенье в мире старом.

Но краски яркие мертвы:

Зря пышность чувству подражает-

Смерть не достигнет глубины,

Что сердце жизнью называет.

А чёткость форм и вязкий тон-

Всего лишь жизни отпечаток.

Мир в неподвижность заключён,

Как вымирания остаток.

Ещё мгновенье, и в ничто

Сольётся красочное действо.

В жизнь закрывается окно,

И обнажается злодейство.

Нет, лучше жизни суета

С прозрачной бледностью природы.

Биенье света – красота,

Где всё- движение свободы.

Свет блекнет, снова полыхая,

И, нежный, теплится внутри

Волшебных красок, как играя.

Он – порождение любви,

Стремится к яркости вершине,

Где пик насыщенности – смерть,

Пропасть боясь на половине.

А этот трепет жизнь и есть.