Крылышки

Ура! Свобода, свобода, отпуск! Ура! Прочь безумный, пыльный город, лабиринты улиц и тысячи, тысячи одиноких людей в потоке толпы. Очень скоро этот поток вынесет меня в аэропорт, затем поредевшая толпа ещё раз выкинет меня в чужой маленький городок. Потом эта энергия города совсем ослабнет, толпа исчезнет- и я у Степаныча, в лесной избушке. Свобода и покой. Степаныч - это мой старый друг и в прямом и в переносном смысле. Старый лесник, охотник живущий на отшибе маленькой деревушки. Он всегда рад гостям, слава Богу, не один год знакомы. Последний раз я был у него прошлым летом. За это время ничего не изменилось, время словно застыло. От тишины в ушах стоит гул. Только потом соображаешь, что этот гул от шума огромных сосен, которые машут зелёными лапками облакам, проплывающим в голубом небе. А какой воздух, какой воздух! Нет, не буду курить, не могу просто. Пора бы и совсем бросать. Затушив сигарету, возвращаюсь в домишко Степаныча снова и снова слушать охотничьи байки. Сейчас Степаныч не один, к нему частенько забегает из деревни друг Лёнька Попов. Посидят, уговорят бутылочку-другую. Это время и надо ловить. Сколько чудесных историй можно услышать. Старики сидят и просто вспоминают, а ты тонешь в этих сказках. На самом деле, это и не сказки вовсе, а истинная правда. И даже не в смысле сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам вроде меня урок, а действительно, самые реальные жизненные ситуации. Только ситуации эти очень необычные, порой даже какие-то волшебные. Лёнька Попов в очередной раз выпивает стакан водки, держа его между двух ладоней, вернее, зажимая кистями обеих рук, потому что пальцы у него не шевелятся- совсем сухожилия перерезаны.

Ложку, чтобы зачерпнуть на закуску солёную волнуху, тоже приходится неуклюже вставлять между почти мёртвых пальцев, а потом даже как-то ловко, опять двумя руками, Лёнька отправляет гриб себе в рот. Долго –долго пережёвывает- зубов-то почти не осталось. Это время остановки рассказов. Ещё несколько минут -и Лёньчик двумя ладонями зажимает бутылку, чётко наливает водку Степанычу. Руки Лёньчик изуродовал в молодости, на охоте. Это удивительная и страшная история. Однажды в петлю, поставленную им на тропе, попался медведь. Ничего не поделаешь, из петли медведя достать можно только мёртвого. Лёньчик вздохнул, снял ружьё, привычно вставил патрон с пулей. Бах! Дым рассеялся, и, надо же, пуля угодила в проволочную петлю на шее хозяина тайги, перебив её, ранила зверя. Потапыч превратился в страшное безжалостное чудовище. В эти мгновения Лёньчик не думал ни о чём, просто машинально скрестил руки перед головою, словно решил нырнуть. И эти же руки случайно засунул в огромную, широко раскрывшуюся пасть. Медведь начал жевать руки: зубы, словно страшные жернова, перемалывали плоть. Но вдруг зверь закашлялся, поперхнулся и бросился в лес. Лёньчик говорит: это Бог его тогда спас. Вот с тех пор руки у него и не шевелятся. Но водку разливать он ни кому не доверяет. Обижается, мол, что вы меня за немощного какого считаете, и разливает всегда только сам. Это знают уже все, да, в общем-то, и получается у него лихо. Не каждый и со здоровыми руками так чётко разольёт. С удовольствием наблюдаю, как Степаныч опрокинул стакан в рот. Весь передёрнулся, перекосился, затряс головой, но, понюхав корку хлеба, мгновенно успокоился. Лёньчик, внимательно глядя на него, тоже весь сморщился и даже сказал за Степаныча:

-Фу! Гадость какая!

Но тут же передвинув стакан, опять двумя руками налил «гадость» и мне. Стаканов у Степаныча в доме хватало, но почему-то пили всегда из одного, закусывая жареной картошкой прямо со сковороды, иногда вылавливая гриб из стеклянной литровой банки. Ох, как грибок после водочки хрустит во рту! Я как-то пытался сострить про этот стакан, мол, пьёте, словно индейскую чашу мира. Старики молча переглянулись, оставив меня без ответа. Видно, не поняли или я чего-то не понял. Лёньчик опять передвинул стакан, чётко доливая остатки бутылки себе. Ещё несколько минут, и Степаныч заговорил:

-Лёнька. А помнишь?

Старики вообще обращались друг ко другу так запросто, по-детски как-то: Лёнька! Или он к Степанычу – Пашка! Они друг для друга Лёнька и Пашка навсегда. И жизнь настоящая там, много, много лет назад, а сейчас - только воспоминания. Слушаю стариков, рассматриваю ветхое убежище. И вдруг замечаю на стене два крылышка тетёрки. Что за странный трофей? Степаныч, если бы захотел, такую экспозицию развернул- закачаешься. Может, шутка какая или так, для дела какого повесил?

-Степаныч! Что это у тебя на стене такое? Что за крылышки?

-Лёнька, помнишь? - Степаныч ткнул пальцем в стену.

Лёнька только хекнул:

-Хе. Помню конечно. Хе.

Тут же, закряхтев, нагнулся за второй бутылкой. Я хотел было помочь на разливе, но он сердито сказал:

-Кто начинал разливать, тот и банкует. Правила этого мы не нарушаем. Понял?

Сказано это было серьёзно, и можно было подумать, что от этого разлива зависит сама жизнь.

-Ладно, ладно. Я чего, я ничего.

Лёньчик, уже наклонив бутылку, вдруг почему-то замедлил, а Степаныч как-то грустно начал:

-Зимой как-то шёл я в избу одну дальнюю – глухомань страшная. Немного не дойдя, провалился под лёд, еле-еле выплыл. Рюкзак вместе с курткой пришлось скинуть, иначе бы утоп. Да, вот ещё. Ружьё, когда пошёл ко дну, как-то умудрился выкинуть на лёд. Мороз был крепкий: пока добежал до избы, весь обледенел. Оставалось до домика метров двести, а у меня вдруг ноги отказали. Вроде бы ещё молодой и никогда такого не случалось раньше. И вот на тебе! Страшно стало. Я ползком, ползком по снегу с ружьём. Два патрона завернул и спрятал в потайной карман. Дополз до избы едва живой, а там пусто, ничего, что обычно стараются охотники оставить, нет. Ни спичек, ни соли, ничегошеньки. Только дрова да пакет сухого риса. Вот она, смерть моя пришла, не звано, не гадано. А жить хочется! Темно уже: ничего не видно, я по полу ползаю, закоченелыми, скрюченными пальцами подбираю каждую щепочку, каждую соринку, проверяю каждую щёлочку. Молюсь всем святым- и вдруг! Спичка! Целая спичка! И что ещё более удивительно - кусочек коробка, сам бочок- чиркашка. Ох, как у меня сердце тогда забилось! Один патрон распотрошил, порох высыпал на бересту. В общем, всё удачно зажёг, только руки опалил немного. Ну и что, толку всё равно никакого. Согреться – то согрелся, да ноги не ходят, жрать нечего, кроме горстки риса, твёрдого, как камень. Людей в этих местах можно ждать годами, за сотни вёрст никого. Лежу на полке день, другой, чувствую: силы потихоньку стали покидать. Утром, уже какого дня не помню, выползаю, думаю, собрать ещё снежку в котелок, перед смертью попить. Толкаю дверь, свисаю за порог. Ба! Напротив избы на берёзе сидит тетёра, башкой вертит. Я обратно за ружьём. Трясущимися руками вставляю патрон. Господь даёт последний шанс, ползу к берёзе, молюсь. И почему люди вспоминают Бога только в таких ситуациях? Я за эти дни намолился и за всю оставшуюся и за всю прошедшую жизнь. Ползу, меня со всех сторон видать, ближе уже никак. Тетёра из любопытства не улетает, косится на меня. Всё, ближе уже никак. Далековато! Целюсь долго, а нельзя долго, нельзя. Одна мысль в голове: улетит, улетит, а с ней и жизнь моя улетит! Выстрел осыпал снег с берёзы. Подымаю голову - тетёры нет. Я от горя снег зубами хватаю, плачу. И вдруг вижу: под берёзой, из снега торчат, шевелятся лапки. Я туда ползком, как можно быстрее. Руками и зубами буквально разорвал птицу и съел. Когда-то в детстве читал Джека Лондона «Любовь к жизни», а теперь вот сам оказался в подобной ситуации. Съел всю птицу, всю, вместе с потрохами и перьями. Степаныч замолчал и почему-то заулыбался, продолжая рассказ:

-Через несколько дней Лёньку туда занесло. Понимаю, случайностей не бывает: во всём Бог. Накормил меня, напоил чаем, соорудил волокушу- и потихоньку домой. Вернее, до больницы.

-Ладно уж там, – хмыкнул Лёнька, Лёньчик, Леонид, Леонид Александрович. И опрокинул бутылку в стакан.

-На вот, прими!

Стакан пошёл по кругу. Я ещё раз посмотрел на крылышки лесной птицы, но уже как-то с особым уважением. И поднял стакан с особым уважением к Павлу Степановичу и Леониду Александровичу, к этим смелым русским людям.