Становление русской риторики

Особенности возникновения русского красноречия и русской риторики, определившие русскую риторическую традицию. Русские предпочтения в области аргументации, композиции и риторических средств.

Русская гомилетика возникла одновременно с самой русской словесностью. Торжественное «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона было произнесено уже в 1049 г. Долгое время гомилетика развивалась в отсутствие ораторики. Все жанры и поджанры киевского красноречия целиком вписываются в рамки красноречия торжественного и учительного, т.е. относятся к гомилетике, к проповеди. Это не только проповедь новых христианских ценностей, но и новых политических идей, тесно связанных с этими ценностями. Прежде всего, это идея свободного выбора Русью православия и принадлежности Руси большому христианскому миру, в котором она занимает вполне самостоятельное место. Эта идея опирается на свою символику: на образ Андрея Первозванного, предсказавшего основание Киева, на равноапостольность князя Владимира, добровольно выбравшего истинную веру, на образы собственно русских святых. Другой важнейшей политической идеей времени является идея единства Русской земли – представление о сильной княжеской власти, о подчинении младших старшим, осуждение княжеских междоусобиц. Образы святых Бориса и Глеба дают этой идее высокое нравственное измерение.

Все политические идеи первых веков существования Руси имели общенациональный характер, в них были заинтересованы все, и все их разделяли. Торжественное красноречие решало задачи консолидации общества. Ораторские прения, если и возникали, то оставались за пределами высокой словесности. Их отголоски попадали в торжественное красноречие либо как казусы, как иллюстрации к проповеди, либо как подтекст, не имеющий общенационального значения и быстро теряющий злободневность. Так, слово Кирилла о слепце и хромце, помимо общего смысла притчи о душе и теле, содержало еще и политический намек на князя Андрея Боголюбского.

Элементы ораторики появляются на Руси позже, в шестнадцатом веке. Церковная полемика времен спора иосифлян с нестяжателями и переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским – вот первые примеры подлинно риторического противостояния, когда авторы, опираясь на одну и ту же символику – Библию, спорят между собой, отстаивают разные точки зрения, прибегают к чисто ораторическим приемам. Так, Иосиф Волоцкий в своей «Книге на новгородских еретиков» использует излюбленный прием ораторики – последовательное рассмотрение аргументов противника.

И все же гомилетика остается ведущим жанром русского красноречия. В нем по-прежнему широко используется развернутая метафора, характерная для проповеди и торжественного красноречия. К такой метафоре прибегает, например, самый образованный публицист XVI в. Максим Грек, когда в политическом трактате изображает Россию в виде овдовевшей, лишившейся заступника жены и сетует, что нет у нее своего Самуила, дабы противостоять Саулу. Даже в целом ораторический диалог Ивана Грозного с князем Курбским зачастую превращается в обмен нотациями: увлекаясь, авторы то и дело сбиваются на проповедь, на гомилетику.

Связь ораторики с проповедью прослеживается и в политической борьбе Смутного времени, когда политическая аргументация могла опираться на такой нехарактерный для ораторики жанр, как «видение». Например, «Повесть о видении некому мужу духовну» читалась вслух в соборе. Однако тогда же получает распространение жанр грамоты, т.е. политической листовки. Такую листовку, прежде чем вступить в Москву, пишет Лжедмитрий I. В этой листовке он, в частности, рассуждает о том, что Бог не допустил бы, чтобы столь великим государством мог овладеть самозванец, а не истинный государь. Одновременно с грамотами Лжедмитрия появляются и так называемые подложные грамоты – листовки от имени другого адресанта. Так, в Москве была составлена политическая листовка от имени жителей Смоленска, описывающая ужасы иноземного владычества. Цель листовки – убедить московских людей не сдаваться в плен.

Однако даже в Смутное время в обстановке напряженнейшего политического противостояния в русской риторике верх брало проповедническое начало. В «Плаче о пленении и конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства» автор говорит о нравственной причине Смуты: «Сущий в нем живущие цари вместо лествицы к Богу возводящей спасительных словес, еже рождаются от книгородных догматов, прияша богоненавистныя бесовские козни, волшбу и чарование и вместо духовных людей и сынов света возлюбивших чад сатаниных, иже отходят от Бога и от неблазненнаго света во тьму... и вместо непобедимаго жезла богоподражательныя кротости и правды гордость и злобу возлюбиша, ея же ради иже прежде бысть пресветел, яко деница, с превысочайшего небеси спаде и ангельские светлости и славы отпаде».

Сотни лет спустя традиции русской гомилетики громко заявили о себе в русской светской литературе. Не только назидательный восемнадцатый, но и реалистический девятнадцатый век прошел под знаком художественной проповеди. Целые романы превращались у нас в моральные проповеди, темы которых были заявлены даже в их названиях: «Преступление и наказание», «Бесы», «Воскресение». Еще ясней о проповедническом характере реалистических романов говорят эпиграфы из Священного писания. Таковы, например, эпиграфы к «Анне Карениной» («Мне отмщение, и Аз воздам») и к «Бесам», где эпиграфом служит целая притча о бесновавшемся, а весь роман представляет собой проповедь на тему этой притчи. Проповедническое начало русской литературы хорошо осознавалось и самими литераторами, и обществом. Всякое отступление от проповеднических традиций в русской литературе всегда воспринималось, да и до сих пор воспринимается с некоторым подозрением. В этом случае в авторе начинают видеть человека с утраченными нравственными ориентирами.

Влияние гомилетики на ораторику сказалось и в том, что в русской традиции не принята речевая агрессия, ведь речь долгое время была обращена к своим, к единомышленникам. Русская риторика малоагрессивна, деликатна, и это, безусловно, ее сильная сторона, создающая возможность диалогизма. Но эти ее качества имеют и оборотную сторону. Склонность к гомилетике сформировала привычку говорить для сочувствующих, а это означает – не принимать всерьез противника, не разбирать подробно и объективно его аргументов, не стремиться перехватить инициативу, преимущественно слушать. Диалогизм от этого, разумеется, не выигрывает.

В еще худшем положении оказываются у нас те ораторы, которые, игнорируя неаргессивность русского слова, внешне пытаются следовать риторической манере западных ораторов, но при этом не изменяют застарелой отечественной привычке говорить только для своих. Подобные речи производят тяжелое впечатление, и, в конце концов, отталкивают даже своих. Вообще прямолинейное «жесткое» слово, подчеркнуто-настойчиво выдерживание в речи какой-либо одной линии производят на русскую аудиторию удручающее впечатление. Именно с таким речевым поведением связано употребление слова «риторика» в отрицательном смысле.

Положительной опыт гомилетики породил традицию увязывать тему речи с символикой. Именно над этой традицией посмеялись Ильф и Петров, когда остроумно заметили, что любое выступление сбивается у нас на лекцию о международном положении. Вместо того чтобы говорить о новом трамвае, оратор сбивается на политграмоту и разглагольствует о Чемберлене.

Нельзя, однако, утверждать, что стремление к обобщениям свидетельствует об исключительной слабости русской ораторики. Часто это избавляет речь от приземленности, придает повседневной проблеме высокий моральный смысл.

Из трех видов расположения доводов, рассмотренных нами в главе о композиции, русской риторической традиции наиболее полно отвечает амплифицирующее их расположение.

Долгий и успешный опыт гомилетики укрепил в русском дискурсе особое доверие к тем языковым средствам, которые связаны именно с гомилетикой и с ее основной стратегией – уподоблением. Отсюда особая склонность нашей убеждающей речи к метафоре и притче. Даже Лев Толстой, избегающий в своей художественной практике сложных развернутых метафор, в убеждающих рассуждениях обращается к притче, как, например, в случае со знаменитой «дубиной народной войны». Притча, построенная на развернутой метафоре, обычно благосклонно выслушивается нашей аудиторией. Оппонент, как правило, старается перетолковать притчу по-своему, ни в коей мере не покушаясь на саму притчевую организацию речи.

Интересно, что любовь к притче сочеталась в восточно-христианской гомилетике с подозрительным отношениям к словесным фигурам. Так, еще Василий Великий предлагал избегать «извития словес», т.е. словесных фигур. И в самом деле, обилие таких фигур – яркая черта ораторики. Они идеальное оружие для словесной дуэли. Но эффектные выпады, резкие словесные жесты не всегда сочетаются с поведением человека, вещающего с амвона. Недоверие к фигурам речи, хотя и давно преодоленное, все же осталось в генетической памяти нашей риторики и проявляется в том, что в поисках популярности русский оратор чаще, чем какой-либо другой, готов подчеркнуть свою непричастность к риторике и нежелание прибегать к изощренным риторическим приемам.

Еще Аввакум заявлял, что он «не обык» использовать риторические приемы. Позднее подобное признание стало для нашей риторики общим местом. Хорошим тоном считается безыскусность, незатейливость простота, даже необразованность, во всяком случае гуманитарная, неумение «красно говорить». Речь должна идти «от сердца», а не «от ума». Реально же проявление этой «сердечности», как искренней, так и поддельной, вовсе не означает отсутствия риторических фигур, но предполагает уместное их использование в соответствии с русскими риторическими традициями.

Речь, отвечающая нашим национальным риторическим предпочтениям, произнесенная в соответствии с национальными традициями, будет выглядеть безыскусно и не заставит задуматься над тем, что ее готовили, продумывали, что она, быть может, произнесена не с лучшими намерениями. Напротив, речь, идущая в разрез с этими предпочтениями, даже при наличии у оратора лучших намерений может вызвать предубеждение. Она привлечет нездоровое внимание прежде всего к самой своей форме, к продуманности композиции и выбора языковых средств, посеет недоверие в душе слушателя. Испанская или французская риторика воспринимается нами как внешне блестящая, но лишенная искренности, в то время как с точки зрения романской риторической традиции оратор может выглядеть излишне сдержанным в передаче эмоций и совершенно искренним.