Без вопросов

Конечно, я, как, вероятно, и многие мои товарищи, следил за тайными отношениями Гитлера и Евы Браун. Но вопросов не задавали. Все близкие знали о том, что они вместе, но даже подумать о сути их отношений означало позволить себе слишком много. На людях Гитлер не уставал повторять, что у него «нет времени на женщин». На том и стояли. Ева Браун была его частной собственностью, частью того личного окружения, которое принадлежало только ему, если можно так выразиться. Во всяком случае, ситуация эта не вызывала никаких вопросов и меня совершенно не шокировала.

Работая на коммутаторе в канцелярии, можно было слышать все, что говорилось по телефону. Но никто не слушал. Мы имели право прослушивать телефонные линии только в технических целях и дальше заходить не решались. Во всяком случае, молодежь. Думаю, всем нам было немного страшно. За это могли запросто выставить вон. Поговаривали, что одного из членов бегляйткоммандо уволили за чрезмерное любопытство.

Когда поступал звонок для Гитлера, его сначала регулировали по звуку, тональности и громкости. Часто, чтобы было лучше слышно, приходилось добавлять низких или высоких частот. Если в трубке слышалось потрескивание, мы старались улучшить качество звука. Когда все было налажено, открывали линию, и на время всего разговора загоралась лампочка Гитлера.

Насколько я знаю, у Гитлера не было особо конфиденциальных телефонных разговоров. И ни с кем он не поддерживал регулярной связи по телефону. Когда он жил в Берлине, а Ева Браун в Бергхофе, они перезванивались очень редко, уж во всяком случае, точно не каждый день. Если Гитлеру звонили из его альпийского замка, телефонистка говорила только «Бергхоф» и «апартаменты», этого было достаточно.

Никогда не видел писем от Гитлера, адресованных Еве Браун, как, впрочем, и писем фюреру от нее. Если такие письма существовали, то, должно быть, их передавали напрямую через Юлиуса Шауба или Мартина Бормана.

Все новости, депеши и телеграммы проходили через наши руки. Они приходили днем и ночью, десятками, сотнями. Постоянный наплыв вестей и сообщений, которые поступали отовсюду: из информационных агентств, от партийных руководителей, политиков и военачальников. Посланиям не было конца, и все для того, чтобы постоянно держать фюрера в курсе дела. Формально нам было запрещено читать их содержание. Эрих Краут, член отряда, тот самый, который в первые дни моей работы в канцелярии указал мне обходной путь для того, чтобы не встретиться с фюрером, некоторое время спустя был уволен за то, что держал у себя присланные депеши.

И все же мне случалось иногда одним глазком заглядывать в бумаги, с которыми я имел дело, чтобы получить хоть какую-то информацию о событиях, происходивших во внешнем мире. Правда, я делал это не часто. Мне было конечно же очень страшно, что меня засекут. Но в то же время мое любопытство и не шло дальше простого подглядывания. Причем отсутствие интереса с моей стороны объяснялось еще и самим характером посланий, понять которые было, мягко говоря, нелегко.

На листках, которые мы передавали адъютантам или же самому фюреру, как правило, было очень мало текста, только короткие фразы, на первый взгляд очень простые и иногда повторяющиеся. В некоторых телеграммах было всего несколько слов, указание места или дата, одно или несколько имен. То есть там содержалась информация, абсолютно непонятная для человека, который не был в курсе дела и не знал, в связи с чем они были упомянуты.

На депешах, вверху страницы, указывалось место, откуда поступила информация, и ее источник, в большинстве случаев – агентство Рейтер. За этим следовала ключевая фраза, в которой излагалась основная информация.

Гитлер читал все. Когда мы вручали ему эти депеши, четыре-пять листочков, которые специально отбирали Хайнц Лоренц или адъютант Отто Дитрих, руководитель пресс-службы, Гитлер для начала надевал свои очки, которых у него было достаточно много и которые он повсюду оставлял, а потом просматривал одну за другой все странички. Если информация, содержащаяся в депеше, заслуживала того, чтобы обратить на нее внимание, он засовывал листок под локоть и продолжал читать. Если же ему казалось, что сохранять эту информацию незачем, он разрывал листок на две части и протягивал нам. Перед тем как вернуться в помещение коммутатора или в приемную, нам приходилось задерживаться внизу лестницы, той, что рядом с кухней, чтобы выбросить обрывки в специально предусмотренную для этого мусорную корзину. Разрывали депеши для того, чтобы никто не смог собрать кусочки воедино и прочесть.

В середине войны, точную дату я сейчас, к сожалению, не припомню, мне попалась на глаза депеша, которая привлекла мое внимание. Фюрер, возможно, ее уже читал. Мне нужно было передать ее Хайнцу Лоренцу или Альберту Борману. Информация поступила из агентства Рейтер по материалам ежедневной шведской газеты «Свенска дагбладет». Там сообщалось, что бригада Международного Красного Креста собиралась провести проверку в концентрационном лагере. Уточнялось также, что по итогам проверки будет составлен отчет, который затем отправят графу Фольке Бернадотту^[47].

Это был первый и единственный за все мои пять лет службы случай, когда я что-то прочитал целиком. Больше такое не повторилось. Я не слышал, чтобы кто-то из высокопоставленных чиновников публично упоминал об этом деле. На собраниях, где я присутствовал, никто и никогда не поднимал этого вопроса. Никогда. Если в ходе беседы между сильными мира сего и проскальзывало упоминание о концентрационных лагерях, то не в таком контексте и не в открытую. Генрих Гиммлер и Гитлер, разумеется, часто виделись. Но их беседы проходили с глазу на глаз, за закрытой дверью^[48]. Ничего не могу об этом рассказать.

Гитлер никогда ничего не записывал, никогда не доверял своих мыслей бумаге. Во всяком случае, я ни разу не видел его за таким занятием. Ему было несвойственно усаживаться за рабочий стол и часами что-то писать. Он скорее мог почитать или послушать музыку. С ним все проходило в устной форме. Он не переставая говорил – близким, политическим деятелям, членам своего штаба. А уж перенести решения шефа на бумагу – это было задачей адъютантов. Когда ему нужно было составить текст для речи или радиопередачи, он приглашал к себе секретарш, как правило, Кристу Шредер или Герду Дарановски. Диктовал он обычно в большой комнате в подвале Новой канцелярии, которую называли «образцовой». Вот там, в бункере, фюрер надиктовывал свои тексты, стоя, расхаживая из угла в угол, помогая себе жестами в те моменты, когда какая-либо мысль его особенно увлекала.

По окончании процедуры он иногда перечитывал здесь же, в этой подземной комнате, некоторые абзацы только что написанного текста. Тут ему уже не нужны были очки: поскольку он страшно не любил появляться в очках прилюдно, по его приказу на печатных машинках марки «Силента» был установлен специальный крупный шрифт, так что он мог без труда читать свои речи невооруженным глазом.

В тех подвалах «образцовая» комната была не единственной. В канцелярии был целый лабиринт галерей и подземных комнат, соединенных между собой длинным коридором. В одном конце коридора, почти под личными апартаментами фюрера, располагался подвал, переоборудованный в конце тридцатых годов под бомбоубежище. Поскольку сделан он был на скорую руку и стены были толщиной всего в 50–60 сантиметров, то скоро стало понятно, что он абсолютно бесполезен.

Бункер

Бункер фюрера, тот самый, в котором он совершил самоубийство, стал следствием визита в Берлин Молотова^[49]. Накануне его отъезда в канцелярии был организован прощальный банкет в его честь. Я в тот вечер дежурил. После ужина Молотов откланялся. Я сопроводил его до машины, которая должна была довезти его до дворца Бельвю, резиденции для государственных гостей. Я укрыл его ноги пледом, чтобы не замерзли.

Когда я вернулся в гостиную, там все еще было достаточно людно, гости выходили по одному покурить в курительную комнату рядом. Почти все они разговаривали о Молотове, но я плохо помню, в каком ключе. Я был в комнате, на своем посту, и сидел рядом с телефоном. В какой-то момент я перехватил воздушную сводку. Повернулся к начальнику протокольной службы, Александру Дёрнбергу, чтобы передать, что вражеский самолет в данный момент пролетает над Люнебургом (к юго-западу от Гамбурга) и что он поворачивает на юго-юго-запад, то есть направляется к Берлину^[50]. Гитлер стоял в нескольких метрах от нас. «Что происходит?» – обратился он к Дёрнбергу, который быстро доложил ему обстановку.

Посол Вальтер Хевель опомнился первым: «Что мы будем делать с Молотовым, если самолет пролетит над городом и сбросит бомбу нам на головы? У нас нет для него достаточно безопасного места!» Тогда Хевель повернулся к Гитлеру и сказал, что Молотова нужно немедленно отвезти в отель «Адлон»^[51]. «Это почему?» – спросил фюрер. «Адлон» предоставляет своим клиентам безопасное убежище на случай авианалетов, – сказал Хевель. – Ну да, что ж поделаешь, глава немецкого государства не может даже защитить своих собственных гостей!»

Заговорили о подвале, который некоторые назвали «бункером». Все, оказывается, были в курсе того, что в случае налета это убежище совершенно бесполезно. И вот именно тогда, в ходе этого запоздалого обсуждения, Гитлер принял решение построить бункер, достойный называться бункером, и построить его в подходящем для этого месте. «Придет время, когда не только отель «Адлон», но и глава германского государства сможет предоставить своим гостям достойное убежище», – заключил он.

Однако строительные работы, уж не знаю, по каким причинам, начались только в 1943 году. Примерно на два года сады канцелярии превратились в гигантскую стройку под открытым небом. Достаточно длительный период, и к тому же из-за постоянного шума водяных насосов, который отдавался даже во внутренних комнатах, жизнь в это время стала практически невыносимой.