Сталинград

1 ноября 1942 года Гитлер уехал с Украины в ставку в Восточной Пруссии. Пробыв там несколько дней, ненадолго уехал в Баварию^[84]. Оттуда в сопровождении своего генштаба на личном поезде вернулся в «Волчье логово».

Говорили только о Сталинградской битве. Атаки советских войск то и дело прорывали наши позиции, а первые зимние холода не обещали ничего хорошего. С каждым днем положение неумолимо ухудшалось^[85].

Как-то с утра я был на посту рядом с бункером Гитлера. Он только что позавтракал в одиночестве. Буссман, его камердинер, приказал мне вызвать генерала Паулюса, который находился в тот момент на территории ставки^[86].

«Его просят сейчас же зайти к шефу», – уточнил он.

Для начала я зашел к маршалу Кейтелю, но генерала там не было. Ординарец маршала посоветовал мне посмотреть, нет ли его в казино. Я пришел туда, увидел слугу Паулюса, он сказал, что генерал в данный момент не занят. Тогда я подошел к этому человеку, о котором столько говорили, и попросил его пройти к Гитлеру, буквально в следующих словах: «Ваше высокоблагородие (Herr General Oberst), извольте следовать за мной, фюрер вас ждет».

В тот день сильно похолодало. Паулюс был в длинном, почти до лодыжек, пальто. Я проводил его до рабочего бункера Гитлера. Буссман, с которым я был во вполне добрых отношениях, находился внутри и занимался своими делами. Он все слышал. Время от времени он выходил из комнаты и рассказывал, что происходит.

Гитлер и Паулюс сели за стол. Беседа продлилась около сорокапяти минут. Стенограмма не велась. Прежде всего, Паулюс рассказал, что происходило под Сталинградом. Потом долго настаивал на том, чтобы отвести свою армию и присоединиться к армии Клейста на Кавказе. Фюрер, который до этого выступал категорически против подобного решения, в то утро, судя по всему, сдался под напором аргументов генерала. «Они обсуждают отступление на Восточном фронте, – заверил меня Буссман доверительным тоном, – и вроде сошлись во мнениях». По словам Буссмана, он даже своими ушами слышал, как Гитлер подтвердил, что маневр надо «провести как можно быстрее, а то будет поздно».

В полдень они завершили беседу и присоединились к ежедневному военному совещанию. Началось оно с опозданием, после половины первого. Присутствовали все главы генштаба, Кейтель, Йодль, Геринг, адмирал Редер и вроде бы Дёниц, Варлимонт и Цайцлер. Всех не упомнишь.

Я оставался у бункера часов до двух. Потом меня сменил коллега, я немного прогулялся, а к четырем пришел в казино. Оттуда мне было отлично видно, что совещание все еще не завершилось. Первые посетители начали выходить из кабинета только после шести часов. Некоторые из них не ушли сразу, а остались пропустить по стаканчику и перекусить. Начались обсуждения. Я быстро понял, что с самого начала все разделились на два лагеря. По одну сторону были сторонники Геринга, который считал, что нужно во что бы то ни стало сохранять завоеванные позиции и ни в коем случае нельзя отступать от Волги, «живительной артерии СССР», по его же собственным словам. По другую сторону – Паулюс и те, кто добивался, чтобы Шестая армия в кратчайшие сроки покинула свои позиции под Сталинградом. После нескольких часов напряженных споров Гитлер в конце концов переметнулся в другой лагерь и присоединился к мнению главнокомандующего люфтваффе. Геринг доказывал, что оккупация южных районов Поволжья помешает Сталину получить доступ к нефтяным запасам Каспийского моря, а значит, продолжать войну. В конце концов он убедил фюрера. Было решено, что немецкие войска не отступят ни на шаг. Оставить за собой контроль за энергетическими ресурсами – единственная возможность одержать победу^[87].

Паулюс, выйдя из зала заседаний, ничем себя не выдал. Генерал, как всегда, был скуп на слова и жесты. Выражение лица было жестким, степенным, но не подавленным. Ни секунды не мешкая, он сел в свою машину и вернулся в ставку вермахта, расположенную недалеко от нас, в Мауэрвальдском лесу.

До падения Сталинграда нам было тяжело. С каждым днем в «Волчьем логове» нарастало напряжение. Дошло до того, что день, когда было объявлено о прекращении боев, мне даже не запомнился^[88]. Агония армии Паулюса никак не выходила из головы.

Гитлер был непроницаем. Внешне, во всяком случае. Насколько я заметил, за это время фюрер не изменил ни своего поведения, ни своих привычек. Он был все таким же уверенным в себе, скупым на откровения и волевым. Все чаще он уединялся, все больше времени проводил один в гостиной или рабочем кабинете своего бункера, но тенденция эта наметилась еще в прошлом году. Вот только в Германию он стал ездить реже.

«С наилучшими пожеланиями»

В 1942-м под Новый год я вернулся в Берлин, чтобы отпраздновать нашу с Гердой свадьбу. Глоток долгожданной радости на фоне последних дней Сталинградской битвы. Моим свидетелем был Карл Тенацек, один из представителей «молодежи» в нашем отряде, а Гельмут Беерман, который иногда имел дело с «Митропой», привез нам из Парижа обручальные кольца и фату для невесты.

От служб канцелярии вместо подарка новобрачным мы получили сорок бутылок вина. Отличная подборка вин, сделанная господином Фехнером, нашим сомелье. Этому тонкому знатоку было семьдесят шесть лет, в свое время он подбирал вина еще для императора Вильгельма II. Ради нас с Гердой он лично приехал в Потсдам, где располагались винные погреба канцелярии рейха, и привез бутылки, из которых семь датировались 1921 годом. «Это что-то особенное», – заметил он. К подарку прилагалась открытка самого классического образца. Рукой шефа там было написано: «С наилучшими пожеланиями», и подпись – Адольф Гитлер.

Две бутылки мы выпили сразу, остальные зарыли во дворе дома. Предосторожность, характерная для того времени, когда ценные и бьющиеся предметы зарывали, чтобы они не пострадали при бомбардировках. Мы проделали эту операцию на небольшом участке земли, примыкающем к нашей новой квартире. После свадьбы у меня появилось право на «нормальное жилье», предоставляемое канцелярией. Фридрих, полицейский, помог нам найти квартиру в Карлсхорсте, жилом квартале на востоке Берлина, между Трептовом и Лихтенбергом. Нам попалась трехкомнатная квартира, которая всех устроила. Плату в 87 рейхсмарок в месяц взяла на себя канцелярия.

Ближе к середине января мне пришлось вернуться в ставку в Восточной Пруссии. Начиная с этого периода числа все больше смешиваются в моей памяти. Гитлер почти все время был в ставке. Он никуда не выезжал, разве что совсем недалеко. Уже сейчас вспоминая, я думаю, что весь 1943-й и часть 1944 года он провел в «Волчьем логове». Уединившись в этом лесу близ Растенбурга, он жил там долгие месяцы, лишь изредка выезжая в Бергхоф, несколько раз наведавшись на Украину и уж совсем редко появляясь в берлинской канцелярии^[89].

У нас, в бегляйткоммандо, наметилось какое-то движение. Некоторые из «стариков» выразили желание отправиться на фронт. Они хотели сражаться, показать, что тоже на что-то способны, что могут противостоять врагу вместо того, чтобы сидеть сложа руки в ставке. Гитлер их не удерживал. «А что я, по-вашему, могу сделать? – повторял он. – Не могу же я сказать им: нет!» По меньшей мере пятеро наших, в их числе и Бруно Геше, отправились воевать в боевые части^[90]. Трое из них вскоре были убиты, в том числе старина Рюсс.

Отто Гюнше ушел на фронт, присоединившись к войскам СС, в 1943 году^[91]. Тогда его только-только назначили на должность личного адъютанта Гитлера. И даже ему фюрер ничего не сказал. Обмолвился только фельдмаршалу ваффен СС Зеппу Дитриху, что тот забирает у него лучших людей. По прошествии нескольких месяцев Гюнше вернулся. Он был из тех, кто остался с Гитлером до самого конца.

Я не заметил ни особенной усталости, ни ухудшения физического состояния Гитлера. Хотя, что ни говори, наблюдатель я не самый лучший^[92]. Я, например, далеко не сразу заметил, что у него дрожит левая рука^[93]. Думаю, что, когда постоянно находишься с кем-то рядом, в конце концов перестаешь замечать происходящие изменения внешности. Время и тесный контакт, вне всякого сомнения, влияют на нашу способность выносить суждения.