Владимир Бушин

Театр

одного павлина

НАПЕРЕГОНКИ С МИХАИЛОМ ШАТРОВЫМ И

АРИНОЙ ШАРАПОВОЙ

Когда в октябре прошлого года я смотрел по первой программе телевидения сделанную в жанре “театра одного актера” передачу Эдварда Радзинского “Загадка Сталина. Версии биографии”, а недавно, в марте — его же “Предсказания Сталина” (каждая передача — четыре лучших часа вечером и повторение утром), меня терзало множество самых разных чувств, и первое среди них — изумление. И то сказать, автор приобрел в свое время грандиозную популярность как величайший знаток женского сердца и амурно-матримони-альных проблем. Кто не помнит хотя бы его эпохальное сочинение “О женщине”. Все о женщине! А потом как бы частный случай бессмертной темы — “Приятная женщина с цветком...” А какой мощной кистью были написаны “104 страницы...”, где все до единой — про любовь. Эти “Страницы” автор перелопатил в сценарий фильма, который, конечно же, назвал “Еще раз про любовь”. И разве вы, читатель, не платили бешеные деньги за билет на спектакль по пьесе этого любознатца “А существует ли любовь?..” Я уверен, что вы еще и рыдали над страницами его жуткого шедевра “Она в присутствии любви и смерти”. А кто из вас, отходя ко сну, не прятал под подушку его “Монолог о браке”, чтобы при первом луче солнца продолжить сладостное чтение... Словом, человек был едва ли не полным монополистом в этом круге тем, и соперничать с ним здесь мог разве что один Андрей Нуйкин, автор, может быть, не менее гомерического шедевра “Ты, я и счастье”. А кроме того, когда уставал от любовных тем, Радзинский в новых сочинениях беседовал с Сократом, общался с Сенекой и, кажется, с Пипином Коротким. Какой размах, какое высокое парение духа!..

И вот вдруг с Монблана своей ошеломительной славы человек бросается в политику! Сочиняет свои и пересказывает чужие “легенды”, “версии” и побрехушки о Сталине. И когда! Уже после того, как покойника давно обглодали шакальи стаи шатровых, рыбаковых, адамовичей, антоновых-овсеенок, волкогоновых... Теперь одних из этой стаи Бог прибрал вместе с их сочинениями, другие, по данным словаря “Евреи в русской культуре”, рванули в Америку, третьи и вовсе умом тронулись... Нет, согласитесь, есть от чего изумленно разинуть рот при виде Радзинского в роли запоздалого сталинофоба.

Но еще больше, чем автор, меня удивили все, кто вместе с ним делали обе передачи, — от директора Владимира Пономарева и режиссера Алексея Муратова до художника-гримера Валентины Стародубцевой, которой приходилось прихорашивать красавца. Ведь между двумя конгломератами — почти полгода. Неужели за это время никто из них — а там человек двадцать! — так и не понял, что это за гусь, что за павлин этот сочинитель, на которого они работали. Неужели ни у кого из вас, вольные дети эфира, не возникло потребности сказать красавцу-павлину для начала хотя бы так: “Мусье, ну что у вас за манеры! Как держитесь в кадре! Вы столь безоглядно упиваетесь собой, что, видно, не замечаете, как ни к селу, ни к городу в самых неподходящих местах вдруг хихикаете, похохатываете, ухмыляетесь, покряхтываете, щерите зубы, а то — словно на ложе пылкой любви, испускаете томные вздохи, постанываете. А сколько старческой неги в ваших жестах! Словно у куртизанки, вышедшей в тираж... Право, все это создает полное впечатление некоторой психической нестабильности на почве гипертрофированной славы. А ведь на вас смотрят миллионы, десятки миллионов. Вы — любимец всего прогрессивного человечества. Так возьмите же себя в руки! Перестаньте хотя бы скалить зубы и постанывать. Стыдно же, маэстро! Что сказала бы ваша беспорочная матушка?”

А как можно было вам, товарищ Муратов, не обратить внимания на язык этого кудесника слова, как не призвать павлина и тут к порядку? Он же явно глуховат к языку и частенько, как многие сотрудники телевидения, употребляет просто не те слова, что требуются по смыслу. Говорит, например: “Вся страна была начинена (!) портретами Сталина”. Конечно же, надо было сказать “увешана” или “обклеена”. Или: “Сепаратная (?) встреча Ленина и Сталина”. Догадайтесь, что это значит! О даче Сталина: “Она будет нежно (!) именоваться Ближней”. Да что ж тут нежного? Ближняя она и есть ближняя — просто по расстоянию от Москвы по сравнению с другой дачей. Ближний Восток называют так вовсе не потому, что хотят выразить нежность, допустим, к Израилю; а Дальний Восток — отнюдь не из отвращения к китайцам или корейцам. Молотова и Кагановича автор называет “удивительными посетителями” Сталина. Словно это не ближайшие и многолетние соратники его, а случайно забредшие на кремлевский огонек папа Римский и далайлама. В переписке Сталина с Аллилуевой исследователь обнаружил “много забавного”, в подтверждение чего приводит пример: жена просит мужа прислать ей 50 рублей. Обхохочешься! (Между прочим, Сталин прислал не 50, а 200. Интересно, сколько дает Радзинский жене, когда она просит три рубля?). “Забавнейшим источником” сведений маэстро называет дежурный журнал регистрации посетителей Сталина в кремлевском кабинете.

Но слушаем дальше. Оказывается, например, что Сталин не вошел в редакцию “Правды”, не назначен был туда решением партии, а “захватил” газету! Ну этот глагол больше подошел бы к самому Радзинскому и его собратьям, захватившим телевидение. “Аллилуева поступила в Промакадемию, но даже там (?) они со Сталиным не могли долго быть вместе”. Как это — “там”? Объявляет, что Германия была “нашим соперником (!) в войне”. Словно речь не о смертельном столкновении двух великих держав, в котором решалась судьба мира, а о теннисной партии между Ельциным и Тарпищевым. “Миллионами костей усеяны поля Европы”. Надо думать, хотел сказать “костями миллионов”. А как можно, будучи воспитанником Историко-архивного института, не знать известного церковно-славянского выражения (допустим, из Послания апостола Павла римлянам) и совать его в свою речь в комическом, искореженном виде: “В Большом театре собрались все власть предержащие”. Можно говорить о властях предержащих, но то, что подчеркнуто здесь — бессмысленное сочетание слов, простительное в устах разве что Евгения Киселева да Арины Шараповой. А кроме того, директор передачи В. Пономарев по должности своей обязан был запретить неуемному говоруну нести с экрана похабщину в духе всех хамов прошлого, настоящего и грядущего, от цитирования которой мы здесь воздержимся.

Но если бы все дело было только в языке!..

“ОДИН ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИК МНЕ РАССКАЗЫВАЛ...”

Радзинский изо всех сил стремится убедить нас, что он добросовестнейший исследователь, что опирается на документы, на собственные архивные изыскания, находки, открытия. То и дело слышим: “Я читал следственное дело”... “Я нашел в архиве удивительный документ”... “Я искал источник в архиве и нашел”... “Я нашел в архиве разгадку”... Ну и в итоге знает время и людей, о которых ведет речь, так же глубоко и всесторонне, как таинственное женское сердце и все проблемы любви, брака, развода и адюльтера. Конечно, в телеспектаклях Радзинского, как и в его вышедшей позже здоровенной книге “Сталин” (640 страниц! Всех обскакал) есть кое-что и свое, но в основном и то, и другое — запоздалые вариации на темы чьих-то уже подзабытых сплетен и слухов, да самодельных “легенд” и “версий”, что в свое время вывалили на головы простаков упомянутые выше овсеенки, шатровы, волкогоновы, адамовичи, роймедведевы и тому подобные литературные побирушки. О чужом и своем у Радзинского мы еще скажем, но сначала — об архивах.

С первых минут передач и с первых страниц книги, похожей на пузатый чемодан с краденным, именно в вопросе об архивах обнаруживаются некоторые важные особенности “творческого метода” или, точнее сказать, клептопочерка автора. Например, с таинственным и радостным видом первооткрывателя он сообщает, что в президентском архиве обнаружил переписку Сталина с его женой Н. С. Аллилуевой. Помилуй Бог! Да ведь переписка эта еще пять лет тому назад была опубликована в журнале “Родина”. Как о документе, который удалось прочитать лишь в том же архиве, счастливчик Эдвард не раз говорит и пишет в книге о “Журнале регистрации посетителей И. В. Сталина”, который велся в Кремле. Прекрасно! Но вот передо мной “Известия ЦК КПСС”. Здесь еще семь лет тому назад можно было ознакомиться именно с теми записями из этого “Журнала”, которые ныне так волнуют счастливчика... Что же это — верхоглядство? Возможно. Неосведомленность? Не исключено. Но, скорее всего, ловкость рук с целью набить себе цену.

Манипуляции и фокусы, которые неутомимый Эдвард отчубучивает, делая вид, будто опирается при этом на архивные данные, едва ли имеют что-либо похожее или равное в мировой литературе по своей бесцеремонности и убожеству. Так, со ссылкой на американское ФБР, бросает нам “легенду” о тайной встрече Сталина и Гитлера, будто бы имевшей место 17 октября 1939 года во Львове. Достоверно известно, что Гитлер просил о такой встрече, но это было позже — в ноябре, когда Молотов ездил в Берлин. Сталин встретиться не пожелал, хотя надо заметить, что в обстановке того времени в этом не было бы ничего невероятного, и уж тем более — ничего предосудительного. Ведь встречался в Тильзите царь Александр с “корсиканским чудовищем”. Да и в ту пору встречались, вели переговоры с Гитлером, угодничали перед ним, заключали капитулянтские соглашения высшие руководители Англии и Франции — Чемберлен, Даладье, лорд Галифакс и другие. Но Сталин отверг просьбу о встрече с берлинским чудовищем.

Нет! — упорствует железный Эдвард, вполне возможно, что встреча была. И бросает свою козырную карту — “Журнал посетителей”. 18 октября 1939 года, говорит, в нем нет записей, т. е. “в этот день приема не было”. Записи появились только поздно вечером 19-го, когда пришли “удивительные посетители — Молотов и Каганович”. Значит, почти два дня Сталина не было в своем кабинете. Где же он мог быть? Да, конечно, только во Львове, только в объятиях Гитлера!

Поразительное дело... Человеку седьмой десяток, а не в силах сообразить, что ведь любой дурак может ему сказать: “Мыслитель, во-первых, американцы называли 17 октября, а вы толкуете о 18 и 19. Во-вторых, если не было приема, не было записей, то это вовсе не доказывает, что Сталина не было в кабинете: просто он мог не назначить на этот день ни одной встречи, допустим, работал с документами, готовился к какому-то выступлению где-то, или, наконец, не мог оторваться от пьесы Радзинского “А существует ли любовь?”. В-третьих, если Сталина не было в кабинете и даже в Кремле, из этого вовсе не следует, что его не было в Москве: он мог находиться на каком-то совещании, допустим, в Наркомате обороны или Иностранных дел, наконец, мог пойти в театр опять же на пьесу Радзинского. В-четвертых, если даже Сталина не было в Москве, то лишь олух царя небесного может утверждать, что в таком случае, действительно, ему больше негде было оказаться, как только на посиделках с Гитлером. Да это же все равно, как если бы я, позвонив Радзинскому и не застав его дома, объявил бы: “Эдвард, светоч русской литературы, поехал в Мытищи на тайную встречу с сотрудником ЦРУ”.

Наконец, если бы встреча действительно имела место, то уж за столько-то лет с нее содрали бы покров тайны. Ибо, с одной стороны, не с глазу же на глаз она проходила бы, а при участии помощников, советников, переводчиков, была бы охрана, и от кого-то сведения непременно просочились бы; с другой стороны, слишком много и сил, и лиц, порой весьма могущественных (хотя бы Хрущев да Ельцин), которые приложили бы все старания, чтобы сделать эту встречу достоянием гласности и использовать в своих политических целях. Все это и убеждает, что никакой встречи не было. И не случайно лясы точат на эту тему только уж совсем безнадежные светочи вроде Волкогонова.

“Как! — взвивается неугомонный Эдвард, — в 1972 году во Львове старый железнодорожник рассказывал мне — мне лично! — о поезде, который пришел в город в октябре 1939 года. Он даже помнил число — 16 октября!..” Какой редкостный старичок: тридцать три года миновало — война, оккупация, освобождение, десятилетия мирной жизни — а он точно помнит дату, и как только увидел Радзинского, так и кинулся к нему: — Послушай, Эдик! Я тебя заждался!.. Да как звали этого замечательного старичка? Неизвестно. А где доказательства, что в этом поезде, если он действительно был, на верхней полке лежал Иосиф Виссарионович, курил свою трубку и поджидал Гитлера? Доказательств никаких. Более того, сам же Радзинский жестоким образом и опровергает своего престарелого осведомителя, заявляя, что 16 октября “Сталин был в своем кабинете. И 17-го — у него длинный список посетителей...” (с. 475). А вместе с осведомителем опровергает и ФБР, и Волкогонова, и самого себя, любимого. Но все это ничуть не мешает ему в итоге заявить: “Видимо, на встрече Сталин понял еще раз, как нужен Гитлеру” (с. 476). Предположительное словцо “видимо” относится здесь не к встрече, а к тому, что Сталин “понял”. То есть была эта “тайная встреча века”, была! И у него аж слюни текут: “Как ее можно написать!” И не сомневайтесь — напишет.

Однако эта картина умственной дистрофии, доходящей до блистательного опровержения своих собственных драгоценных идей, еще не самое выразительное в спектаклях и сочинениях многостаночника Эдварда, в частности, в его проделках с архивными источниками.