Живая похоть

«Совместима ли мораль и антимораль?» Глупый вопрос, кто его придумал?

Борух Давидович считает, что мораль – это то, что выгодно. И если выгодна антимораль, безусловно, моральна и она...

Однажды он увидел, как совокуплялись его родители. Он впервые увидел это, и его захлестнуло желание сделать то же самое со своей двоюродной сестрой Бэлой, которая жила в их доме.

Но сколько он ни приставал к ней, делая намёки, она не реагировала. А однажды, хлопнув ладошкой по его возбуждённому корню, сказала: «О, ты уже можешь зарабатывать деньги. Сходи к тёте Хае, она даёт полтинник за такие штуки!»

Тётя Хая жила этажом ниже, у неё был парализованный муж. Но она была такая морщинистая и от неё так воняло кошками, что пропадало всякое желание. Хотя он не раз вертелся возле нее, когда она вешала во дворе бельё. Она поднималась на цыпочки, и в разрезе её халата мелькало голубовато-белое тело, правда, напоминавшее ему холодную курицу.

Может быть, он и решился бы предложить тёте Хае свои услуги, как это делал его приятель и однокашник Ефим, но как раз в то время он пережил новое потрясение: увидел, как его отец проделывает с Бэлой на постели матери то же самое, что и с матерью.

И он вывел для себя, что половые связи ничем не регулируются и никакой святости ни в чём не содержат.

Он даже прослезился от злости и обиды, увидев на следующий день, как толстозадая Бэла, листая «Огонёк», запихивала себе в маленький пухлый рот плитку шоколада: он подозревал о происхождении этой награды.

В ту ночь мать снова отсутствовала, и он напряжённо караулил, когда мимо прошмыгнёт Бэла и он по звукам восстановит картину того, что происходит в родительской спальне, но Бэла всё не шла. Он фантазировал, что сам пойдёт к ней и в этом благостном ожидании крепко заснул.

И приснилось ему, что он стал властелином в семье. Отец куда-то пропал, и он, Борух, остался единственным мужчиной на всех женщин семьи – мать и юницу Бэлу, шестиклассницу, дочь отцова брата, посаженного за хищения государственного имущества свирепым сталинским режимом.

И вот он делал то же самое, что прежде делал отец: ложился то с матерью, то с Бэлой, и они приходили во тьме и уходили во тьме, а утром все только посмеивались, жевали свой шоколад и молчали, ожидая грядущей ночи.

Утром он проснулся от скрипов и хлюпающих звуков и понял, что Бэла снова развлекается с его отцом, неказистым, плюгавым и неопрятным человеком, но большим нахалом по женской части. Вот и с вонючей Хаей он совокуплялся не раз, по каковой причине в доме происходили шумные скандалы. Мать обкручивала голову мокрым полотенцем и, охая, с укором повторяла: «Я ещё понимаю, если бы ты за эти шуньки приносил домой деньги, но ты же купил ей шёлковый бюстгальтер, что она там может прятать, кроме сберкнижки больного мужа?..»

События того привольного времени сдвинули мозги набекрень: казалось, что все вокруг только и занимаются совокуплением: мухи и куры во дворе, люди, которые в этом случае не признают ни возраста, ни степени родства.

Это было, конечно, заблуждением, когда берутся рассматривать жизнь только с одной стороны. Некоторые пьют, и им кажется, что настоящая жизнь – это когда всё во хмелю. Другие, как его отец, озабочены только тем, чтобы провернуть какую-либо аферу и получить «навар». Ещё другие пекутся о собственном здоровье и больше всего боятся труда и ответственности.

Это уже потом, когда кое-что прояснилось само собой, он услыхал от дяди по матери Бенедикта Соломоновича, что «одностороннее восприятие мира есть добровольное погружение человека в чёрную колбу, из которой нет выхода». Бенедикт Соломонович важно добавил: «Все наши враги должны быть погружены в чёрную колбу, тогда нашему влиянию и нашей власти никто не сможет противостоять».

Жизнь показала, что у человека много ещё всяких необходимых функций, помимо совокупления. Но Борух Давидович так и не проникся пониманием приличия или неприличия. Для него вообще не существовало, например, такого понятия, как «растлённый». Он не понимал, как можно препятствовать тому, кто хочет самку. Нет самки – подойдёт всё то, что её заменит, точнее, выполнит простейшую функцию механического сношения.

До сих пор он гордится тем, что свою «первую женщину» поимел в пять лет. Их соседи, преподаватели каких-то «всероссийских пролетарских курсов», собрались на дачу и подкинули им дочку – семилетнюю Сару, – у неё болело ухо. Дома была одна бабушка, седая, сухая, как щука, полуоглохшая беженка из Польши. Она завалилась на свой диван, оставив детей играть в большой комнате.

Они играли, играли, а потом Сара шёпотом спросила:

– А ты хоть раз видел, как папа ложится на маму?

Борух смутился, потому что не раз подглядывал, слышал разные звуки, хотя ничего толком не видел.

– Не видел, – соврал он на всякий случай.

– А я видела. Давай поиграем в папу-маму, я тебя научу. Только нужно сначала закрыть дверь или пойти на балкон. Мой папа делает с мамой летом всегда на балконе. Они говорят, что смотрят звёзды, но делают это.

Убедившись, что бабушка спит, они зашли в комнату родителей Боруха, закрылись на крючок. Сара сняла трусы и легла на мамину кровать.

– Иди, я всё покажу...

Ему понравилось лежать на пухлой Саре и смотреть ей на шею, потому что он был меньше её ростом. На шее было чёрное родимое пятнышко. И от живота Сары пахло чем-то призывным, – это хотелось нюхать ещё и ещё.

Сара потом приходила ещё раз, а потом она уехала в другой город, где открылся университет, но Борух уже хорошо знал, как это делают, и бесстрашно подкрадывался к родительской комнате, едва там делали.

А потом двоюродный брат Веня из Одессы научил его онанизму. Борух и его родители жили в семье Вени два дня перед тем, как отправиться в Анапу, – дед Вени работал в одном из анапских санаториев главным врачом и доставал льготные путёвки всем родственникам и нужным знакомым.

Веня привёл его к грязному эмалированному баку в ванной и спросил:

– Хочешь понюхать, как пахнет женский орган?

И, покопавшись, достал из бака трусы своей старшей сестры. Борух понюхал и вспомнил про Сару и её живот. Он возбудился, и Веня показал ему, как это делают с помощью женских трусов.

Он уже знал, конечно, что самое важное в жизни – деньги. Его отец не раз повторял: «Если ты не можешь отнять, ты должен купить. Если евреи останутся без денег, жизнь человечества лишится всякого смысла. Деньги – вот первое сердце человека!..»

В Анапе Борух, он уже тогда перешёл во второй класс, сделал новое для себя открытие: все делают это и все прячутся друг от друга, но это признаётся всеми самым важным в жизни. После денег, конечно.

Как быстро улетело то время! Отца вскоре посадили в тюрьму. Дали двенадцать лет, но он вышел через год и вскоре опять стал руководить фабрикой, которая шила самые модные в Советской России шляпки – с английскими этикетками. Фабрика, конечно, была незаконной – нэпмановской, теневой, как выражаются теперь, этот бизнес, между прочим, и подготовил переворот в огромной, но бестолковой империи, управлявшейся одновременно из нескольких центров и потому не выполнявшей полной воли ни единого из них.

А мать постарела быстро, располнев несимметрично, раздавшись в плечах и ягодицах. Постоянные «процедуры», которые она принимала почти от всех знакомых и родственников, временами вызывали у Боруха неистовое желание прихлопнуть её, как муху, прямо на ложе случки.

«Похоть – это у меня от родителей», – думал он часто, не зная, хорошо это или плохо.

Однажды, это было в шестом классе, он решил овладеть своей матерью. Она стирала, а он с бьющимся сердцем и торчащим кверху стрючком хотел, ни слова не говоря, задрать ей халат и сделать то, что делал с нею однажды в той же ванной бородатый дядя Фима, компаньон отца.

Он уже решился, в голове помутилось – не было иного желания, как ощутить тепло большого живого тела, погрузившись в него.

Колыхались тяжёлые груди, мать была голой по пояс, он любовался ею, как зверь своей жертвой, думая о том, что если она его не отколотит, то и ночью он заберётся в родительскую кровать и будет лежать на матери, как на своей первой женщине – пухлой семилетней Саре.

Но мать о чём-то догадалась или заметила его в щель. Оставив бельё, она раскрыла дверь. Он стоял голый.

– Чего ты хочешь?

– Мама, я только разочек... Пожалуйста.

– Биндюжник, – она мыльной рукой дала ему лёгкую пощёчину. – Этого нельзя делать с матерью! От этого с ума сходят! Запомни: нельзя есть человечину и нельзя иметь сношения с матерью. Всё другое – можно.

Он чмокнул её в пухлую руку. Что-то невыразимое сидело в груди и сладко рвалось наружу.

– Весь дрожишь, – по-еврейски сказала она, ухмыляясь. И опять по-русски: – Пора искать тебе девку.

Он не понял, но внезапно стало так всё безразлично, что он разрыдался.

– Я всё расскажу отцу. Я видел, как ты с дядей Фимой!..

– Конечно, – прервала мать, – тебе ещё рано знать все эти фокусы. Если я и делала, и не только с Фимой, то это всё с согласия отца и даже по его настоянию. Всё это ради нашего благополучия. Ты думаешь, Фима помог достать нам американский патефон за твои красивые глазки? Или отец сам вышел из тюрьмы?.. Кто его вытащил из пекла?.. Замолчи об этом и больше никогда не встревай, не то оторву уши!.. Пионер нашёлся! В еврейских семьях случается всякое, но кто творит половой акт с матерью, тот уже не может встать выше этого мира – запомни это! В его мозгах заводятся черви!..

Через неделю у них в доме появилась Ида, смазливая худощавая женщина, что была, однако, как выяснилось потом, почти ровесницей матери, может даже, чуть старше. Мать сказала, что семья Иды и семья бабушки были соседями, когда жили в Виннице, Ида была её подругой, а отец Иды владел семью винокуренными заводами на Украине, его не тронул даже гетман Скоропадский, но повесили махновцы. Всё это были гнусные антисемиты, и потому всех их расстреляли без суда, как только наши взяли крымский перешеек.

После такого разъяснения Борух, естественно, заинтересовался тётей Идой, которая работала в парикмахерской для богатых людей, делая маникюр – для рук и педикюр – для ног.

Эта Ида и предопределила, возможно, всю его последующую судьбу.

Теперь он не сомневается, что Иду «организовала» для него мать. Возможно, за большие деньги. Возможно, даже выдумала всё про Винницу и про махновцев-антисемитов.

Борух ходил в школу во вторую смену. Ида появлялась утром и присматривала за Борухом и его младшим братом Арончиком, пока мать уходила за покупками на базар.

От Иды пахло духами, как от какой-нибудь знаменитой артистки, голос у неё был мягкий, глаза насмешливые. Приходя всякий раз, когда отца уже не было дома, она всякий раз переодевалась в пёстрый халат из персидской сусы. Борух быстро заметил, что под халатом у Иды нет даже трусов, и это открытие очень повлияло на его отношение к ней: он только и думал о том, чтобы увидеть Иду голой.

С уроками у него не клеилось и раньше: ему была совершенно безразлична вся эта муть, особенно про революцию и большевистскую партию, в доме у них говорили о революции и о власти совершенно иное, и он знал, что если скажет об этом в классе, то арестуют всю их семью, и потому воспринимал как наказание все предметы: думаем одно – рассказываем другое.

Чуть только он обрастал двойками, к директору школы отправлялся отец. Они говорили вполголоса по-еврейски, отец оставлял на столе у директора большой газетный свёрток, и после этого Боруху «натягивали» оценки и по русскому языку, и по математике, и по истории.

– Конечно, оболтус. Ну, и ладно, – временами вслух рассуждал подвыпивший отец. – Я куплю Боруху любой диплом, слава богу, всюду свои люди, и товарищу Сталину только кажется, что он управляет. Ему делают эту уступку, пока он тащит, как коренной, и не кусает пристяжных в нашем всемирном тарантасе. Скоро я приобщу Боруха к настоящей науке жизни. И тут он покажет, чего стоит. Я думаю, он переплюнет всех. Он хитёр и настойчив в главном – добивается чужого, как своего.

– Размазня, – лениво возражала мать. – Эти Вани и Пети, кухаркины дети, дали ему в морду, а он с ними дружит.

– До поры до времени, – оспаривал, жестикулируя, отец. – но если он окажется выкидышем, я его собственноручно утоплю в уборной...

Борух слышал эти речи и понимал, что у него есть долг – долг рождения, долг семьи, который вскоре нужно будет выполнить. И главное для того, чтобы восторжествовать, чтобы утвердить своё превосходство, – это не трепать языком лишнего.

– Язык кормит еврея, но язык и губит всё еврейское дело, – неустанно повторял отец. – Мы сделали эту «русскую революцию» и мы должны получить свою комиссию. А если нас лишат наших прав, мы вновь устроим в этой Дурляндии, в этой Педерации распри, тьму и нескончаемый голод. О, они не знают, что такое сила денег и власть ненависти!..

Отец неспроста говорил такое, – люди, с которыми он общался, и были самыми великими людьми в советской стране, признавалось это официально или не признавалось, это не имело уже никакого значения. Здесь, в Советском Союзе, созидался Великий Израиль. Никто не мог показать его на карте, никто не мог назвать руководителей этого Великого Израиля, их настоящей Родины, но Борух знал, что всегда должен именно этому государству, и был готов – когда-нибудь потом – совершить свои подвиги, подражая Давиду или даже Моисею, о котором временами вслух читала мать.

Но прилюдно обо всём этом не говорилось. Прилюдно протекала совсем иная жизнь, и Борух постепенно приучился к постоянному лицедейству: «Здравствуйте вам!» в лицо и «Чтоб ты в дерьмо попал!» – в спину. Вот ведь и отец, когда в стране поднялся энтузиазм социалистического строительства, определился в какое-то советское учреждение, выправив себе нужные бумаги, но целыми днями работал на другой работе. Он получал свою зарплату, балагурил с сослуживцами, состоял в партячейке и даже был её активистом, пел в самодеятельном хоре, но одновременно платил заместителю директора своей конторы суммы, намного превышавшие его зарплату. За это в ведомости по каким-то особым сметам включалась мать-домохозяйка. Разумеется, её зарплату получали совсем другие люди.

Эту проклятую раздвоенность между показухой и сутью с досадой и тревогой Борух находил во всех школьных учебниках. Его однокашники зубрили формулы и стихи, а он насмешливо думал о них, что они полные дурни и забивают свои мозги навозом, как сошедшие с ума пчёлы, которые вдруг стали в изобилии носить в соты не нектар с цветов, а крупицы дерьма из ближайшей помойки. «Пролетарии, соединяясь, должны увеличивать наши капиталы», – это были слова одного из приятелей отца. Борух услыхал их, запомнил и сделал как бы сутью своей личной философии.

Впрочем, может быть, тогда, когда в его судьбе появилась Ида, он ещё не рассуждал в таких категориях, воспоминания о прошлом многое смещают и меняют местами. Как мы субъективны в оценках действительности, так же субъективны и в восприятии прошлого.

Учебники стали из нежеланных просто ненавистными. Борух садился за стол, раскрывал нужную страницу, по сто раз перечитывал условие задачи или какое-то правило и не понимал слов: какая-то каша. Его ноздри ловили запахи от тёти Иды, ступавшей по комнате почти бесшумно в жёлтых английских штиблетах. Он думал о том, как она выглядит без халата и без трусов, и хотел услышать, молчит она или стонет, как мать, когда делает...

Однажды, это было в третий или четвёртый приход, тётя Ида подошла к нему и мягко опустилась возле его коленей.

– Ну, что там у тебя не получается? Давай посмотрим вместе на диктатуру пролетариата...

Он млел, чувствуя тепло её ляжек и чуя телесный запах женщины, вплетавшийся в запахи духов и даже перебивавший их.

– Посмотри-ка, – она вдруг с улыбкой потрогала рукой его возбуждённый член под домашними шароварами. – Неужели ты уже созрел для половых сношений?.. Хочешь погрузиться в меня?

Так прямо и сказала, и сердце его заколотилось:

– Я люблю вас, тётя Ида! – Ему хотелось рыдать от счастья.

– Ну, зачем же тётя? Просто – Ида. Борух и Ида. Мы можем быть друзьями, не правда ли?.. Знаешь ли ты, что такое сперма, эрекция и коитус? Арон уснул, и я тебе расскажу и покажу...

Она встала и распахнула халат. Он обомлел. Она понудила его дотронуться лбом и носом до стриженного лобка. От него пахло точно так же, как от сариного.

– Когда происходит акт, он заканчивается извержением семени. Человеческую жизнь можно измерять добытыми деньгами, прожитыми годами, поверженными врагами, написанными книгами, построенными дворцами. Но самое простейшее измерение человеческой жизни – число семяизвержений в желанное лоно...

Вся жизнь с той роковой минуты сделалась для него числом семяизвержений и суммами необходимых для этого денег, потому что желанное лоно нужно было либо оплатить, либо поместить в приемлемые условия, а это тоже требовало расходов. Коитус и гелд – это сделалось его девизом, и мало кто знает, отчего самый любимый его перстень венчает монограмма – КИГ, где «и» означает Ида, богиня, распахнувшая перед ним ворота в тревожную, бесконечную и... пустую жизнь секса.

Но тогда он только смотрел, стесняясь своей возбуждённости и притворяясь скромным, чтобы ничем не омрачить игривого настроения женщины, которая вполне могла быть его бабушкой.

– Мне нравятся такие мальчики, – сказала Ида. – Пойдём, попробуешь, что это такое.

Она сбросила халат и легла на кровать матери. Борух сразу же заполз к ногам женщины, согласный исполнить любые её желания.

– Сначала ты должен поцеловать всё это, – она указала на сосцы небольших вялых грудей, распавшихся по обе стороны. И языком – вот здесь... У тебя крошечный пенис, и потому ты должен манипулировать всем, что имеешь...

Он был в ознобе и ничего не понимал, кроме того, что допущен в рай.

– Спокойнее, смелее, – командовала она, прикрыв глаза и, видимо, возбуждая себя.

– А теперь можно, тётя Ида?

– Просто Ида... Повторяй все буквы алфавита: алеф, бет, вет, гимел, далет, хей, вав, заин, хет, тет... Когда дойдёшь до самех, я помогу тебе. Но если собьёшься, тебе придётся повторять всё сначала.

Он сделал по её слову и при счёте самех она пальцем помогла ему. Едва почувствовав её лоно, он испустил семя.

– Обсопливелся, – засмеялась она. – Ничего, в следующий раз войдёшь при счёте син или тав. Твой отец заплатил мне большие деньги, чтобы ты отстал от матери и не лез к ней под юбку. Сотворив с матерью, ты уже потеряешь вкус ко всякой иной женщине, у тебя произойдёт умопомрачение... А потом она легла на него, опираясь о кровать локтями, и тёрлась лобком о его живот и трогала всё губами до тех пор, пока он вновь не «обсопливелся».

– Сеанс окончен, – после этого строго сказала она, легко встав и вновь накинув халат – Ты влюбился в меня и пойдёшь за мной хоть на край земли. Правильно я говорю?

– Я влюбился в тебя и пойду за тобой хоть на край земли, – восхищённо повторил Борух.

– Тогда слушай, мой маленький пёс. В четверг после уроков ты придёшь ко мне домой, и я научу тебя делать то же самое в задний проход.

– Зачем это? – спросил Борух, беспокоясь, что больше не увидит Иду.

– Видишь ли, то, что делали мы, это обычно делают равные люди. Но на твоём пути будет ещё много пролетарских самок этой страны. Как еврей, ты обязан завершить коитус своим ритуальным торжеством – семяизвержением в задний проход... Эти иноверцы – они все животные, а животных используют только со спины...

В четверг он встретил Иду – она ожидала возле школы и за руку повела к себе домой.

Её дом находился совсем неподалёку – в десяти минутах ходьбы от школы. Она занимала просторную трёхкомнатную квартиру, в которой были прописаны все её родственники, жившие в другом городе.

Едва они вошли в дом, Ида раздела его, сняв и пионерский галстук, и рубашку, и трусы. И – новая наука обволокла его сознание одурью вседозволенности, таинственностью и, действительно, особым чувством связи. Ида командовала им, но приноравливалась уже к тому, что он мог.

Когда они сели пить чай, разогретый на примусе в коридоре, Ида сказала:

– А теперь ты сделаешь так. В субботу приведёшь сюда к пяти часам вечера четверых своих приятелей. Самых лучших из учеников. Отличников. Среди них не должно быть ни одного еврея.

– Зачем это?

– Не спрашивай. Ты ещё слишком мал, чтобы понимать в больших вопросах. Каждому скажешь так: «Давайте сходим к одной красивой женщине, которая бесплатно позволит лечь на себя». Возьми с каждого слово. После того, как они побывают здесь, они уже никогда не выдадут тайны. Это всё многократно проверено... Можно пить похоть, но закусывать похотью нельзя. Не знающий этого – обречён.

– И что же, Ида, ты позволишь им сделать то, что делали мы вместе с тобой? – испугался Борух.

Она посмотрела как бы сквозь стену. Он впервые тогда увидел, какие у неё ледяные глаза.

– Не ревнуй, мой пёсик. Я кое-что им, конечно, позволю. После этого они уже не смогут жить легко и просто, светло и понятно. Их мир сместится в роковую могилу дюжины букв, означающих бесплодность всех их усилий. Они лишатся девственности своего природного мира. Их мир потеряет спокойствие и станет сплошной жаждой совокупления. Пролетарии всех стран должны совокупляться в полном невежестве и скотской грубости. Тогда мы будем купаться в крови и сперме своих врагов, постоянно торжествуя. Ты же видишь, что делает Гитлер в Германии? Если его не задушить, он поднимет против евреев весь мир... Душить Гитлера положено здесь, в Эсэсэрс...

Она разделась догола и стала танцевать, хрипло при этом напевая:

Румба – хороший танец,

румбу танцуют все,

румбу привёз испанец,

румбу – на корабле!..

Дальше шла сплошная похабщина, и Борух весело смеялся, бегал на четвереньках и лаял звонко, как комнатная собачка...

Назавтра он привёл с собой четырёх лучших учеников класса, которых всегда ненавидел. Ему хотелось посмотреть, что сделает с ними Ида. Лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» получил внезапно новый, таинственный смысл.

Это было давно. Очень давно. Но он, как сегодня, видит ошеломлённые и растерянные глаза одноклассников.

Ида оголилась на глазах у мальчишек. Она показала каждому всё то, чем располагала, и заставила всех сходиться друг с другом в задний проход, обещая, что после этого они получат право сойтись и с ней.

Все подростки ошалели, впав в невменяемое состояние. Было видно, что порок сокрушил их слабую мораль.

Уже на следующий день Борух убедился, что они как бы совершенно потеряли свою прежнюю сущность, – притихли и не слушали учителя.

В течение месяца они сползли на тройки и двойки, зато каждую субботу ходили к Иде, и она рассказывала, посмеиваясь, что каждый из них передаёт ей идиотские записки с признаниями в горячей любви.

Учителя недоумевали, родители, вероятно, тоже встревожились, поскольку их дети стали приходить домой в подпитии: Ида угощала их водкой до и после своих сеансов. Она давала немного – рюмку, говоря, что иначе они «блеванут и потеряют к этому интерес».

– Веди других, – довольно говорила Ида, красуясь перед зеркалом. – Есть ещё отличники?

– Больше нет.

– Вот, видишь, было бы в тебе чуть больше ума, ты теперь легко сделался бы первым учеником класса и школы, но ты и сам весь устремлён на влагалище... Десять тысяч таких вот неприметных бардачков в этой стране могли бы упрочить наше преобладание, но наши недоумки почему-то всегда больше верили в демагогию, не умея устроить настоящего духовного погрома. Ёська их перешиб бескорыстием... Увы, пока мы в этом не Копенгаген. Если на Западе, где полно наших, поверят нам и раскроют перед нами все свои секреты, в дополнение к этим бардачкам мы непременно создадим ещё другие, типа «новейших сект», и наша роль в мире уже никем не будет оспариваться. Вот самое величайшее изобретение человеческого гения: превратить созидательный акт совокупления в разрушительный акт умопомрачения и смерти!.. Мы всех накроем женским пирожком, и Ёську в том числе!..

Он, Борух, тогда был ещё далёк от тонкостей большой политики и не понимал всего смысла идиных речей, хотя знал, конечно, что Сталин, опрокинувший Троцкого и его сторонников, является лютым врагом еврейской нации. Его отец, когда заходила речь о Сталине, корчил отвратительную рожу и брызгал слюной: «Что, суки, убедились? А я ещё в 25-м году всех предупреждал: «Никакой власти в чужие руки! Все они, нацмены, сговорятся, в конце концов, за наш счёт, потому что мы – истинные хозяева в стране!..»

Чего-то многоопытная Ида не учла, и грянул гром. Он, Борух, как раз установил, что она принимает школьников и сама. Он ревновал, понимая, что ревновать не имеет права, что подлинная любовь Иды, если она и существует, принадлежит чему-то иному...

Вскоре после Нового года повесился Морозов, а через месяц второй бывший отличник Темников попался на краже.

Темников был сыном крупного работника НКВД, и папаша сумел организовать и раскрутить дознание. Вскоре была арестована Ида, а его, Боруха, допрашивали прямо в школе – в кабинете директора.

Конечно, всё замяли: наши люди умели придать всякому делу, в котором фигурировали евреи, характер антипартийной выходки, покушения на интернационализм, национальной расправы, но всё же стало известно, что Ида – вовсе не Ида, а Дора Фогельсон, активнейшая троцкистка. В первые годы революции она работала в ЧК Ярославля, но была уволена по причине садистских издевательств над заключёнными. Это же смехота: как можно было сочувствовать белогвардейцам, которые бледнели от ярости уже только при слове о комиссарах?..

Эту весть огласила однажды мать, придя с базара, где встретила знакомую, имевшую доступ к секретам всего их захолустного городка:

– О Борух, ты чуть было не угодил в политические сольтисоны! Имей в виду, старая шлюха, что приходила к нам, – Ида, да, Ида, – её арестовали, нашли очень много золотых вещей, ей всё носили эти дети, которых она развращала. Ты понимаешь, чем это пахнет, на кого мы нарвались? Всем говори, что ты её не знаешь и никогда не видел. Лярва может ляпнуть, что через нас сбывала краденое. Они духарятся, пока им всё позволено, а после обливают грязью даже родную мать! Кстати, у неё сифилис, так что зайди к Шнейдеру, нашему соседу по старой квартире, я с ним уже договорилась!..

Шнейдер взял большие деньги за «профилактику». Борух являлся к нему раз десять, и, в конце концов, Шнейдер, сонный бездельник, соривший похабными анекдотами, заверил, что Борух спасён благодаря его искусству и дорогим закордонным лекарствам.

Борух не представлял себе, что это такое – сифилис, он больше досадовал, что прервана его половая гаврилиада. Но как-то так получилось, что он буквально в том же месяце связался с учительницей по черчению – Оксаной Петровной Гореглядовой. У них намечался даже роман, хотя Оксана Петровна была старше Боруха лет на тридцать.

Он пришёл к ней «на консультацию» в её каморку, помещавшуюся в пристройке к школьному зданию, и силой совершил с ней то, что совершал с Идой. Она поддалась, боясь криком привлечь соседей, живших за фанерной перегородкой.

Бедная женщина, ошеломлённая внезапностью приступа вроде бы дисциплинированного ученика, лишилась дара речи. Это было явное насилие. Но он знал, что теперь она будет помогать ему, особенно если станет завучем, и это было главное, что ему было нужно от её сухого, провяленного привычным аскетизмом тела.

Но Оксану Петровну завучем не сделали, и она сама призналась, по какой причине:

– Мой отец был священником в Екатеринославе... Его зарубили красные казаки...

Женщина была одинокий и несчастной, беженкой из-под Ленинграда. Но наглый похотливец, видимо, на свой лад утешил её. То, что произошло, и половым актом назвать было нельзя. Так, обмацал, общупал со всех сторон, бередя забытое, и испачкал ей рейтузы.

Зато, – он это помнит, хорошо помнит, – именно тогда у него появилось ликующее чувство, которое, верно, двигало и героической Идой: он ощущал себя властелином над этой русской бабой, дочерью православного священника, иначе говоря, зачуханного аборигена, не знавшего ни действительного Бога, ни настоящей веры. Потом он хотел взять Оксану Петровну со спины, но она не далась...

Он уже усвоил, что все отношения должны приносить прибыль. И каждый раз, когда он навещал стеснительную Оксану Петровну, пятнами красневшую при его появлении, он уходил домой с какой-либо старинной книгой или иконой. Оксана Петровна, опустив глаза, тихо говорила: «Вот, продай где-нибудь и купи себе мороженое или билет в кино...»

Он продавал и выгодно продавал, всякий раз скрывая выручку.

Однажды он высмотрел и положил к себе в портфель тёмную иконку в золотом окладе. Отец сказал Боруху, что эта иконка стоит больше, чем английский легковой автомобиль, картинка которого висела у них в уборной. «Надо только найти сведущего покупателя...»

Правда, когда Борух пришёл «на консультацию» в следующий раз и по привычке набросил на дверь крючок, Оксана Петровна, пунцовая от гнева, заикаясь, выпалила:

–Вон, паршивец, гнусный ублюдок, отпрыск дьявола! Чтоб и духу твоего никогда больше не было!..

Он был доволен финалом: у неё уже ни книг, ни икон не осталось...