Сёма Цвик

Он не верил в сны, но этот тягучий, изморный, до утра продолжавшийся сон насторожил и обеспокоил. Потом сон определял его жизнь в течение трёх недель, пока не воплотился в насилие и надругательство...

Что такое человек? Тот же компьютер. Вот ночью прокрутились все исходные положения ситуации, и компьютер выдал своё решение в виде сна. Только как было понятнее, предметнее истолковать его? Подкрадывалась большая неприятность, и он сразу понял, что от неё не отвертеться...

А снилось, будто он, Сёма Цвик, и ещё кто-то из его родственников вздумали ловить рыбу в городском канале. Он привязал крючок, нацепил червяка и забросил удочку, вместо жилки используя полосы изношенной простыни.

Дёрнул раз и другой и вдруг почувствовал – что-то ухватилось, массивное, крупное. «Как бы не сорвалась добыча!» И вот он вытянул огненно-рыжего кота, который тут же впился в его руку острыми когтями. Он кое-как освободился, но вертлявый, вонючий кот, издавая яростные звуки, пытался снова цапнуть его выкалившейся пастью. Сёма не позволял, держа кота за уши и постоянно набрасывая всякий подручный хлам – тряпки, газеты. Но угроза быть расцарапанным в кровь и укушенным до кости сохранялась, и он нёс в обеих руках длинного, как щука, кота, встряхивая и выламывая его всякий раз так, чтобы ни когтистые лапы, ни острые зубы не впились в открытую кожу.

Он понимал, что нужно поскорее как-либо отделаться от кота, и возможности такие возникали, но почему-то он медлил. Вот он прошёл мимо открытой уборной сельского типа, и мысль мелькнула – швырнуть кота в отвратительную жёлто-зелёную жижу, но – не швырнул. Потом подумал, что можно было бы задушить мерзкого кота, но и этого он не осуществил.

Потом блуждал по незнакомому пустому зданию и хотел выбросить кота из окна, но посчитал, что высота невелика и кот останется живым, выследит его и вопьётся в горло.

Можно было бы кинуть кота под колёса проезжавших машин, но это было предосудительно – бросать на виду у всех живого кота под колеса: никто же не знает, какая это мерзкая животина, – посчитают Сёму извергом, мучителем животных.

И вот появился и придвинулся огонь. Огромное пламя бушевало, и можно было бы забросить кота в грохочущее пламя, где он, наверняка бы, погиб. Но Сёма не бросил...

Ясно, где-то рядом колобродила чья-то ненависть. Чёрная энергия распада со свистом проносилась мимо, он оставался невредим, но ничего не мог предпринять, чтобы блокировать эту энергию...

Встал утром разбитый, с острой болью в сердце и тяжестью в голове, чувствуя бесконечную усталость и бесконечную тоску...

Конечно, он предпочёл бы уклониться от обязательств перед своими соплеменниками. Они мешали жить, вносили постоянную тревогу. Но отцепиться от них было невозможно: они убедились, что он способен доставать для них нужную информацию, и плотно сели ему на спину, убеждая в том, что каждый день идёт ему в зачёт: в Израиле ожидает его шикарная вилла и крупный счёт в банке, и его отправят «домой» тотчас, как только обрисуется реальная угроза или завершатся главные дела здесь.

Он всё же переживал. Не то, чтобы его мучили угрызения совести, – никаких угрызений не было. Но надо было как-то объяснить приемному отцу, отчего у него такие натянутые отношения с женой, отчего дочь отшатнулась от него.

Воспользовавшись оказией, он заехал к старику. Тот, хотя и недомогал, радостно поднялся навстречу, обнял и поцеловал его, тотчас же с помощью какой-то родственницы, внучки или племянницы, накрыл праздничный стол.

– Я не надолго, – предупредил Сёма, – я тут мимо проезжал... Хочу сказать, что, может, уже и не удастся больше свидеться.

– Как так? – искренне огорчился старик. – Я вроде ещё помирать не собираюсь. Да и ты смотришься хорошо.

– Я вот что... В Израиль уезжаю...

Старик, плеснувший себе в рюмку немного самодельного смородинового вина, даже пить не стал. Руки его задрожали, и голубые, нисколько не утратившие блеска глаза на секунду задержались на глазах Сёмы так, что он ощутил себя полным ничтожеством перед какою-то неосознаваемой, но могучей силой.

– Что же, не одобряешь? – нарушил тягостное молчание Сёма.

– Не одобряю, – сказал старик. Выбрался из-за стола и отошёл к окну.

– Теперь у нас свобода, – усмехнувшись, сказал Сёма. – Рыба выбирает, где глубже, а человек – где лучше.

– Не то, не то, – поморщился старик и показал пальцем в окно. – Вон, видишь, твой бывший дружок шкандыбает – Лёвка Пугин. И Московский университет окончил, и хорошую работу имел, а пожелал только для себя этого самого «навара» и разрушил и свои мечты, и свою семью, и семью родителей... Горе! От водочки перешёл к соломке, наркотикам всяким... Особого уюта, видишь, душа захотела... А наша душа с тем уютом жить должна, что выпадает для всего мира. Грязно и больно, а ты терпи, доколе терпится, старайся общую долю поправить...

– Это всё прописи, – перебил Сёма. Он начинал злиться: по какому праву ему ставили палки в колёса?

– Так ведь к врагам едешь! Они ведь, а не немцы, нас и тогда убивали, в сорок втором, и теперь убили – не пожалели...

– Так ведь не в Америку еду, а в Израиль!..

– Это всё одно, – с укором сказал старик. Лица его на фоне светлого окна видно не было. Но, может, и хорошо, что не было видно лица.

– Израиль и Запад – разные величины.

– Дети должны продолжать дело отцов.

«Так я и продолжаю это дело», – подумал Сёма, но вслух раздражённо сказал другое:

– Что ты суёшь мне постоянно в нос этот 42-й год?

– А то, – жалобно сказал старик, растирая грудь у сердца. – Немец или русский, служивший у белых, оказался-то прав... Увы!.. Он ведь видел, как я тебя из толпы выхватил. Видел! И мог бы расстрелять – это было что чих чихнуть... А он только усмехнулся и покачал головой: «Ну-ну, мол, испытай и ты своё милосердие!»

– Так что я, изменяю, что ли, своему народу?..

Кружилась от гнева голова: «Куда лезешь, старче? Тут ток высокого напряжения. Бабахнет, и – врозь копыта!..»

Но проклятый старик не ответил. Вышел, согнувшись, из гостиной, нырнул в свою комнатку да и растянулся там на железной, солдатской кровати, а родственница его, внучка или племянница, шумно закопошилась в коробке с лекарствами, побежала за водой.

Сёма сделал вид, что оскорбился, забрал свой портфельчик с купленным на вокзале гостинцем, банкой индийского мангового сока, и, не прощаясь, вышел на улицу, где ожидала его нанятая «Волга».

Машинально сел, машинально указал, что надо ехать, и ещё долго, но без душевной муки, а с застрявшим, как заноза, чувством неприязни и досады, думал о том, что старик в чём-то прав и, в сущности, он, Сёма, так и не знает, где его подлинная Родина: то ли Россия, которую убивают враги, собираясь расстрелять и закопать, словно беженцев под Смоленском, то ли Израиль, эмиссары которого держат себя как подлинные властители всего мира...

Он служил и служит народу своего отца и своей матери, но русофобом всё-таки он никогда не был и совершенно убеждён в том, что русофобия – самая крупная ошибка евреев. Гогельман, Пушкинзон – этот примитив уже не проходит. Стремление нагадить в тарелку – объявить всех выдающихся деятелей русской культуры иноземцами или их отпрысками – потерпело провал: эта «развесистая клюква» вызывает у неевреев насмешки и презрение.

«Давно изречено, – думал он: – «Чтобы стать свободным, надо сделаться справедливым». Мировая власть евреев – больший кошмар для евреев трудно себе представить. Да все они тут же пережрут друг друга, едва только остальные народы обратятся в их полных рабов... Слепой эгоизм больных и опустошённых самолюбованием вождей терзает нас уже два тысячелетия. Вместо того чтобы покориться предречённой судьбе (всё равно она восторжествует, всё равно), мы, фактические мертвецы, стремимся питаться только кровью живых!.. Не верю в погибель еврейского племени, но твёрдо знаю, может, единственный сегодня из всех евреев, изучавших историю, что выход совсем не в той стороне, куда указывают наши сумасбродные и жестокие князья.

Верхушка давно уже сбрендила. Но это не замечается, хотя жизнь каждодневно уличает нас. Мы, действительно, превратились в народ-анекдот, вобравший в себя все мыслимые и немыслимые пороки. «Сёма Цвик – шпион, трусливая собака, запуганная русской палкой!» Успокойтесь, господа! Глубже Сёмы никто из вас не видит пороков русского народа и всех тех, кто поддерживает его!.. Да, Сталин спас евреев от Гитлера. Да, он был повивальной бабкой Израиля, этого не перечеркнёшь. Но мы получили от него территорию под государство уже слишком поздно! Мы опоздали, может быть, всего только на 30 лет, но опоздали... навсегда! Парабола нашей судьбы прочертилась уже в ином историческом пространстве, последний проблеск идеализма, который мог бы спасти нас сразу же после Нюрнберга, погас, раздавленный гнусной жадностью, скотской похотью и жаждой кровавой мести...»

Сёма вспомнил детский анекдот, запечатлевший его родовую судьбу. «О, Абрам, – шепнула Сара соседу, когда её муж ушёл на работу. – Зайди ко мне и возьми у меня самое дорогое!» Абрам вошёл в квартиру и ухватился за велосипед. «Дурак, что ты делаешь, я уже снимаю халат!» – «Ой, остальное у тебя то же самое, что и у Фиры!..»

«Вот он – гроб всякого народа: когда элементарная выгода выходит на первое место!.. Выгода слепит. Лёгкая выгода слепит вдвойне... Мы не просто лишены чести и достоинства из-за хабарных поползновений, мы полные рабы утиной утробы, к тому же опутанные ядовитой плесенью – незримыми нитями предрассудков и суеверий...»

Сёма вспомнил встречу с Н., игравшим в местном кагале вторую скрипку. Сделали его человеком, дали доктора, профессора – работай. А он всё поркается в мелочах, новой поживы ищет... Лежало у него на столе размноженное на ксероксе письмо. Из тех, что предлагают переписать его 20 раз, пугая, что вот Хрущёв, мол, порвал такое письмо и был смещён через четыре дня, другого, что сжёг его, сбила машина, а Пугачёва, прилежно разославшая письмо в 20 адресов, получила 100 тысяч долларов, и все другие обогатились и обрели счастье, кто поступил, как Пугачёва.

– На хрена тебе эта чепушатина?

– А вот и не чепушатина! Это часть нашей стратегической программы, и осуществляется она с 1916 года, а фактически первый пробный шар был пущен во Франции лет за двадцать до событий 1789 года. Человек – существо невежественное, а потому трусливое и суеверное. Ты глубоко заблуждаешься, так низко оценивая текст письма, – над ним работали наши крупнейшие умы. Вчитайся, мимо всех идиотских строк в подкорку впивается главное: что причины переворотов, обогащений и судеб народов скрыты в действиях потусторонней, недоступной нам силы. Это и есть главное – повести умы по ложному пути. Эзотеризм идёт на смену марксизму.

– Зачем?

– Наивный вопрос: или мы – или они.

– Но не таким же примитивным образом!

– Ошибаешься! Убойная сила этого «примитива» – примерно сотня монографий. И даже больше, потому что обыватели этой страны монографий, целенаправленно организующих сознание, не читают.

– Но ты сделал, я посчитал, ровно 20 копий! Он исказился в лице.

– Сколько попросили, столько и сделал!..

Сёма догадался, кто правит бал. Н. мистически трепещет перед угрозами: евреи уже верят в химеры, которые сами же создали!

«Доказывают, что мы умнее всех на свете. Я мог бы привести миллион примеров, разоблачающих такое самомнение. Разрушитель не может быть мудрым, а мы сделали разрушение основным и единственным средством обеспечения наших интересов. Вот отчего вянет и блекнет всё, к чему мы ни прикасаемся... Вот отчего наше торжество нигде и никогда не бывает продолжительным... Необоримый еврейский ум и хитрость – блеф, как и обширные знания. Евреи берут сговором, и только тогда, когда всё загодя обговорено, а при неожиданных событиях они разевают рты, как все прочие, и обдурить их не составляет никакого труда...»

О нём за спиной говорят: «Ах, Сёма Цвик? Оригинал пустого голословья!»

Люди, у вас есть гляделки? Где ваш кумпол?

Два года назад тут объявился некий «бизнесмен из Канады». Он и по-английски-то ни бельмеса не понимал. Господин «Эври-боди Нос». Уже в этом имени крылась злая насмешка. Правда, в паспорте было иное – Ovribodi Noth. Но это доказывает, что прохиндей не знал даже азов английского языка.

Наши окружили его тотчас же показным вниманием, ликуя, что почти облапошили: он на все соглашался. Кто-то спросил «г-на Носа» (ему уже и кличку дали – «Шнабель»), отчего у него такая странная фамилия. Он вскинул на вопрошавшего окружённые морщинами, крокодильи глаза и подкупающе просто ответил на ломаном русском языке:

– Вапще-то мы – семья из Вильнюса. Когда мы в эпоху Адольф бежаль в Лондон, отец за ящик у виски приобретал хороший английский паспорт. Много смеялся английский человек, но ещё больше мой отец, простейшая часовщик...

Вот этот проходимец из Пензы, как установили потом, когда он уже улизнул, обвёл вокруг пальца самых закоренелых деляг, отвыкших при совках от всякой конкуренции.

Г-н Нос нарвался на какого-то еврея в аэропорту и с ходу очаровал его предложением создать совместное канадско-российское предприятие. Он молол что-то несуразное насчёт «инвестиционного холдинга», предлагая делить прибыли в рублях 80% на 20%. С российской, мол, стороны понадобится только фиктивный вклад, основные деньги пойдут из специального частного фонда, заинтересованного в капитализации России по гватемальскому пути.

Нашего ёлопня стратегия устраивала. Он поделился успехом с приятелем, и через три дня г-н Нос подписал на бланках своей компании, уже заверенных печатью, три контракта, в которых прибыль распределялась в более выгодном для наших варианте – 70% на 30%. Вот этот «успех», вырванный наглостью, и погубил все дело. Это было психологической приманкой. За разговорами и мелкими выпивками нашим фраерам мерещилась зелёная пенка на десятки тысяч, которые г-н Нос обещал зачислять на валютные счета в Торонто или Чикаго.

«Канадский джентльмен» имел при себе редкий тогда ещё сотовый телефон, иногда связывался со своим компаньоном Джоном в Гамбурге, повторяя одну и ту же фразу: «Ол рашен бойс хиа а верп гуд. Кол ми плиз лейте, Джон, фор де момент ай эм бизи». В вольном переводе это означало: «Все русские парни здесь прелестны. Позвони позднее, потому что в данный момент я страшно занят».

На халявной пьянке, где г-н Нос показывал волчий аппетит, но даже во хмелю не терял бдительности, этот самый Джон, якобы личный секретарь президента «Интернейшнл инвестмент энд факторинг компани», вдруг сообщил, что «шеф вряд ли утвердит соглашение, если ему в течение трёх дней не будут представлены бумаги, удостоверяющие солидность русских компаньонов».

И – завертелось. Наши забегали, как тараканы после первых доз хлорофоса: извлекали из рукавов реквизиты своих фирм, называли суммы, которые якобы способны вложить в дело. И хотя всё это, по объяснениям г-на Носа, было только «для отвода глаз», нужны были реальные бумаги, реальные подписи банковских работников и всё прочее, что без смазки никогда не делается. И эти издержки тоже служили психологической гарантией, что оказавшаяся на крючке бильдюга не сорвётся.

Лопоухий щенок, на каждом шагу уличавший себя как начинающий аферист и шмага, обшпокал опытных жуликов с научными степенями и особыми пристрастиями к политическим дискуссиям о «будущем России».

– Я имел авиабилет до Шенон, Айрланд.– И совал всем какую-то ксиву. – Hay я должен прибывать послезавтра в Париж. Виза в порядке повсюду. Нужен небольшой сумма на билет. Я покупаль здесь слишком ужасно много подарки. Пять тысяч долларов – фьюить!..

Никто не усомнился в этом, тем более что щедрость г-на Носа, особенно по отношению к свободным московским барышням, постоянно подтверждал «личный секретарь г-на Носа в России» некий Саша Ахтамзян, якобы рекомендованный самим мэром Москвы Юрием Лужковым.

Когда евреи сообразили, что им необходимо приставить к г-ну Носу своего человека, вакансия была уже забита. На деле её никогда и не существовало. Этот Ахтамзян был напарником «командора из Канады» и всё время напирал на то, что у него мать и братья – калеки, жертвы землетрясения в Спитаке, их необходимо было срочно госпитализировать, и «если бы не г-н Нос, я бы никогда не решил эту проблему – он выложил мне с ходу двадцать тысяч долларов! Где вы видели ещё такую щедрую натуру?..»

Короче, ловкий язык Ахтамзяна подвёл к тому, что каждая из трёх «фирм», подписавших соглашение, собрала наличку на билет до Парижа, не сомневаясь, что через неделю получит своё обратно. Кроме того, все дали Ахтамзяну втихаря по 200 долларов, получив от него «доверительную информацию» о том, что босс «Интернейшнл инвестмент энд факторинг компани» якобы намерен понизить проценты в договорах с двумя фирмами. «Это моя забота, – заверил Ахтамзян, – чтобы не наехали именно на Вас!»

В полдень рокового дня, когда телефон «командора» перестал отвечать на звонки, все наши «фирмачи» забили тревогу и явились в отель, где проживал г-н Эврибоди Нос. И что же выяснилось? Что он, действительно, проживал в отеле, но не две недели, как считалось, а всего одни сутки. Каких-либо оставшихся его вещей обнаружено не было. Пропал и улыбчивый Саша Ахтамзян, который в кульминационные моменты приятного общения повторял: «Пусть мэня в гробу обосцут внуки, если я измэню хоть одно слово нашего договора!..»

Увы, многие евреи не видят, куда тащат еврейство и вместе с тем весь мир, – кто способен побудить их одуматься? Я ни на секунду не сомневаюсь, что все мы давно одурачены собственной пропагандой. Мания избранности и жалкие анекдоты давно уже заменили нам трезвую философию жизни.

Еще в советские времена для гоев была сляпана установка, призванная поколебать все их надежды. Плывёт в открытом море баран. Летят мимо чайки. «Баран, а баран, куда плывёшь?» – «В Африку». – «Так ведь в той стороне Австралия». – «Мне это до лампочки, всё равно никуда не доплыву».

Так вот, бараном сегодня выступают не гои, ищущие спасения от нашего назойливого общества, а мы сами: мы не знаем, куда плывём, но все из нас знают, что никуда не приплывут. Сегодня сорвут куш и завтра, а послезавтра – 9г свинца под модную кепку...

Удивляюсь, как это – при всей нашей мнительности – мы не способны даже сообразить, что нужно что-то делать, как-то изменить инерцию нашего движения.

Судя по анекдоту, мы, евреи, приходим к доктору не как русские Иваны, за три дня до смерти, а за три года до болезни. По это пустое бахвальство: сегодня мы и не думаем обращаться к доктору, хотя обречены...