На смертном одре

Сталин задыхался на полу в своей рабочей комнате. Он знал, что тяжёлую дверь заперли на ключ и уже не откроют. Такая жестокая, нестерпимо болючая правда является к людям лишь однажды, если является. К нему она явилась, как пробуждение в гробу под землёй...

Он не мог даже пошевелиться: его сразили, как зверя. Не пулей, боясь возмездия, а ядом, оружием трусов и негодяев.

Сдавленное со всех сторон сердце просилось на волю, хотелось глотка свежего воздуха, но дохнуть всей грудью он не мог: всё в груди болело, всё ныло, будто стальным прутом проткнули её насквозь.

Он тихо стонал временами, впадая в забытьё, но кого волновали эти стоны? Ещё вчера, когда он был здоров и силён, к его дыханию прислушивался весь мир, а теперь, может, и охрану нейтрализовали каким-либо подлым образом, может, перебили всех – экономил. Экономил даже на охране, на этих сетях сигнализации, думал: зачем? Построим лучше ещё одну школу, откроем ещё один завод... А оно, видишь, обернулось так, что был бы нужен и этот почасовой обход главного объекта охраны. Господи, разве всесильный может представить миг своего бессилия?..

Даже телефон ни разу не зазвонил: вывели линию из строя...

Сердце останавливалось, а потом вновь продолжало, захлебываясь, стучать. Но всё тише и глуше...

«С врагами играть нельзя, им надо обрывать жало и крылья», – прорывалась временами тоскливая наука. Он не сопротивлялся бесполезной уже мысли: да, конечно, врагов надо нейтрализовывать, потому что они одержимы жаждой мести и убийства: или ты – или они... Разве его подозрения не оправдались?..

Слишком, слишком он был великодушным. И теперь, когда он сокрушил военную машину Германии, злопыхательская, дирижируемая со стороны молва вновь начинает приписывать ему жестокость эпохи, о всех мерзостях которой, вероятно, в полной мере, знает только он один. Невозможно поверить, к каким коварным плутням прибегает враг, чтобы добиться поставленных целей...

Ему припишут вину за все жертвы и за все страдания и праведников, и негодяев – так было и будет, пока в мире действует подполье, упрямо и нагло считающее, что власть повсюду должна принадлежать избранному клану. Кем избранному? Для каких целей? Какой народ, трижды умывшийся кровью и потерявший половину своих сыновей, должен гнуть спину на тех, кто предъявляет претензии, ссылаясь на божью волю?..

Для того она и изобретена, эта воля, чтобы служить предлогом. И разве дело в евреях или в армянах, в цыганах или в крымских татарах? Всё это бедные заложники развращённых чудовищ... Все, кто прикрывает свою земную гнусность небесным авторитетом, совершают преступление...

Всему миру втемяшат, что он – причина всех несчастий, как уже было в конце 30-х, когда он решился спросить и за нескончаемые зверства в ЧК, и за наглый грабёж подследственных, и за дикие издевательства над их жёнами и детьми. Кому-кому, а уж ему, Сталину, хорошо известно: изуверы стремились как можно больше людей толкнуть под кровавые колёса репрессий, чтобы было кому поддержать будущий штурм сталинского авторитета, – ювелирная пакость, просчитанная до микронов...

Он никогда не опускался до политического крохоборства. Он был человеком чести, но это было бесполезно демонстрировать перед «товарищами», не знающими, что это такое. Однако, едва он получил реальную власть, его главными принципами сделались миролюбие, доброжелательность и снисхождение. При всей требовательности. Он был неумолим только тогда, когда иначе было никак нельзя... Он не признавал мести – месть всегда мелка и позорна...

Судьба лучше нас знает, куда повернуть. Что мы можем противопоставить судьбе, которая куётся всей историей, в том числе прошлым и будущим?..

Он верил в то, что милосердие действует сильнее, чем жестокость. Пули обрывали жизнь, но не обрывали линий зла. А пощада открывала сердца и несла новые урожаи. Он вырвал из клещей смерти тысячи, десятки тысяч: и партийных деятелей, и военачальников, и советских работников, и учёных, и писателей. И все они, почти все, даже имевшие за собой действительную вину, восторженно благодарили потом, искренне каясь в промахах или злых умыслах...

В письмах-признаниях клялись в вечной благодарности... Надо было своевременно опубликовать эти письма, тонны писем, как ему советовали, теперь их уничтожат, как и всё остальное, чтобы исказить правду...

Не успел... Какое страшное слово! Самое страшное из всех слов – «не успел»... Не успел, не успел, не успел!.. Из Казахстана ему написали о судьбах бывших белогвардейцев. Бесчисленные муки претерпели они... Гонимые подлыми и произвольными политическими ветрами, несчастные утеснялись ещё и негодяями, которых всегда полно на дне жизни... Использовать белогвардейскую эмиграцию против фанаберии партийных баев и террора космополитов? Возможно, возможно, потому что только белоэмигрантам досконально известна изнанка западной «добропорядочности» и повсеместный гнёт «Интернационала»...

Замышляют переворот... Хотят очернить Сталина, опрокинуть его славу, чтобы разрушить всю систему, – обычный трюк... И ни англичане, ни американцы ещё не знают, во что превратят их страны эти постоянно хныкающие и жалующиеся на рок «гении», сторонники «чистой демократии», она обещает наибольшие шансы для тех, кто опирается на связи и деньги... Их борьба за свободу – это борьба за абсолютную власть денег, иначе говоря, за диктатуру всемирных ростовщиков...

Умереть от рук холуев, лизавших руки? Примитивно, бездарно... Печёт-печёт сердце, боль в спине, невыносимая боль... Горечь запоздалого прозрения – вот что самое невыносимое...

Время имеет свет и цвет... Эпоха пронизана настроением... Столько жертв, столько трагедий! Их не опишет ни одно перо... Более всего жаль, что так и не сумел, подражая древним, переодевшись, походить по улицам и жилищам огромной, но всё ещё не знающей себя страны... Убогая, нищая жизнь, но сколько героев, сколько подвижников! Сколько светлых душ посреди мрака действительности!.. Люди достойны иной участи, к ней шли, к ней идём... Не пропустят... В этом и есть главная причина всей борьбы – помешать прорыву в иную эпоху, более весёлую, более щедрую, более добрую, более защищённую от гнусной власти денег и прячущихся за должности и денежные купюры человеческих крыс...

Террор, который они готовят повсюду, смыкаясь со слепой партийной бюрократией, отнимет власть у народов... Вор громче всех вопит: «Держи вора!» Они вопили и будут вопить, а народам придётся задыхаться без воздуха...

Беспомощный Сталин. Трудно представить и – нельзя опровергнуть...

Народы вернутся к этому страшному опыту: почему невозможно уберечь плоды своей борьбы и труда? Почему невозможно избежать злодейства?..

Трусляки, подонки – использовали женщину в погонах... Кто же из них воткнул шприц под лопатку, когда я упал, кто?.. Болит, болит нестерпимо... Разве в Орле, Минске, Владимире, в бессчётных деревнях, отрезанных от дорог морозом и снегом, не терпят того же надругательства?..

Все народы обратятся к моему опыту борьбы с затаившейся гадюкой, её елейное шипение завершается ядовитым укусом, от которого нет спасения. Сегодня в руках врага капиталы и тайные организации, что приводятся в действие награбленными капиталами. Завтра в его руках будут все орудия пропаганды, послезавтра – основные правительственные должности. Всё рухнет без войны, взорванное необъявленным террором космополитов... Самая страшная партия террора – партия «обиженных гениев»... Они славят друг друга только для того, чтобы прикрыть общий террор...

Соблазнённые узнают об обмане, но поздно – грандиозном, вселенском обмане, который они уже проделали, используя «учение Маркса». Это их боевое учение с их диктатурой, и – горе прозревшим...

Мир не образумится, эпохи будут издавать всё тот же запах нищеты и бесправия – запах земляных полов, керосинок и мыла, сваренного из дохлых собак и больного скота...

Мельчают люди – это вина правителей...

Мужчина и должен умирать в одиночестве – это смерть солдата, забытого на поле брани...

Сначала человек что-то приобретает, потом от всего отказывается – это его удел...

Неожиданно Сталин увидел Ольгу Николаевну, миловидную девушку, которая убирала на его любимой южной даче. Сколько в ней было достоинства и искренней заботы!..

Он ехал из аэропорта. В стороне, на обочине дороги, понуро стояли у дымящейся кучи асфальта женщины в белых платках. Возле них лаял, как пёс, какой-то местный чин. Чёрная шапка волос, усы, повадки человека, никогда не нюхавшего пороха.

Сталина возмутила эта показуха, он велел остановиться, вышел из машины – к полному неудовольствию охраны, привыкшей к тому, что он редко вмешивался в её работу. Спросил этого человека:

– Кто Вас сюда послал и почему вы кричите на женщин, выполняющих неженскую работу?

Генерал, сопровождавший его, принялся что-то объяснять. Но Сталин остановил его движением руки. Он был рассержен.

– Этого бескультурного человека определить чернорабочим в дорожно-строительный отряд на шесть месяцев!.. И его непосредственного руководителя тоже!..

Молодые женщины, держа перед собой лопаты, смотрели во все глаза – русские, обветренные лица. Он прочитывал судьбу каждой и, чтобы убедиться, спросил крайнюю, тоненькую, светловолосую с печальными глазами.

– Откуда?

– Из Белоруссии, Иосиф Виссарионович, – ответила она почти шёпотом. – Всех поубивала судьба, одна осталась. И эти, – она показала рукой на остальных женщин, – такая же обездоленность: ни матки, ни татки, ни тётки, ни дядьки...

– Почему местные люди не соглашаются ворочать асфальт? – спросил Сталин, ни к кому не обращаясь, но зная, что кто-то помечает в блокноте его слова. – Дать выговор здешнему начальству, а всех этих женщин определить на работу в наш пансионат!..

Так в его комнатах оказалась Оля, заботливая Ольга Николаевна. Он и не знал об этом, пока не пропала его трубка и не возникла надобность в разбирательстве. А он помнил, что вечером оставил трубку на краю стола...

Оля бы его искала, она бы его нашла, она бы ни перед чем не остановилась. Она верила в него, как в бога, а он был всего лишь человеком, смело взявшим на себя ответственность за судьбы более слабых...

Он умирал от яда, который ему впрыснула негодница, явившаяся вместе с Берией и всей толпой этой высокопоставленной мрази, она была в докторском белом халате, сквозь вырез которого виднелся военный китель. Возможно, она даже не подозревала, что за гадость ей дали вместе со шприцем...

Парализованный, он всё ещё временами приходил в сознание, и тогда чудился ему страшный сон. Вот будто летел он в каком-то гигантском пространстве, по сравнению с которым и Млечный Путь был малой величиной, а перед ним простирался огненный кратер Солнца или иной космической единицы, поддерживающей в себе пульсацию энергии за счёт расщепления и синтеза вещества.

Жара он почти не чувствовал, но видел, будто через специальные очки, вращение чудовищной раскалённой массы с немыслимыми температурами и гигантским давлением.

И вот будто впереди него тёмным силуэтом двигалась планета Земля, она неудержимо падала в океан огня и непрерывных взрывов.

Он знал, что люди на Земле ещё живы, ещё поделены на бессмысленные шайки, возглавляемые бездарными негодяями, присвоившими себе пышные титулы, и толпы столь же невежественных и примитивных тварей, невменяемых, голодных, неухоженных, бездомных, ничего по сути не способных сказать о себе, кроме жалкого мифа о том, что они дети всемогущего Бога и виновны перед ним за какие-то прегрешения. Они, конечно, давно догадывались, что всё это гнусный обман, но боялись полной пустоты в душах ещё сильнее, чем этого обмана, всё же как-то утешавшего жалобными песнопениями, общими праздниками, общими постами, торжественными крестными ходами, покаяниями, молитвами и хождением на богослужение. Это придавало смысл никчёмному копошению, которое они называли повседневностью. Всегда легче, если кто-то выше нас и сочувствует нам. Хотя бы формально...

Обозревая враз всю эту убогость, всё это неисчислимое горе, весь этот слежавшийся, гнилой мрак, разбросанный по клочьям индивидуальных судеб, он обозревал ещё и другое: как бы видел одновременно судорожную и жестокую предысторию всех этих случайных событий, никому, в сущности, не нужных и никому, в сущности, не интересных, кроме тех, кого они губили, но не тотчас, давая возможность удивиться и отчаяться...

В непрерывном гуле взрывов клокотала чёрно-красная и бело-серая лава. В ней не было ни металлов, ни каменных пород, ни воды, ни серебра, ни скелетов, ни сердец, ни мягкой плоти – всё перемешивалось со скоростью света в гигантской воронке вещества, зародившегося по законам, о которых никто не мог определённо догадываться и никто не мог знать наверняка.

Если бы кто-то сказал, что это всегда существовало, он был бы неправ. Если бы кто-то сказал, что это только-только народилось, он тоже бы солгал. Понятия конечного и бесконечного, временного и постоянного тут совершенно не годились, это были условности ничтожных, но разросшихся микробов как иной ипостаси все того же огня, призванного пожирать всякую остановившуюся и внешне успокоившуюся на миг материю.

«Мы никогда не знали о том, что всякий покой держится только на смерти, оттого он так притягателен...»

Он представлял себе, как остывающая лава начинает делиться и образовывать субстанции, как появляются элементы, газы и жидкости. Как время и случай дают начало иным формам жизни материи, которых много, очень много, бесконечно много...

И вот уже по краю тёплых озёр, над которыми шелестели фиолетовые пальмы, ползали ещё слепые существа, способные делиться на части, и каждая из частей что-то пожирала и что-то выделяла, и механизм воспроизводил себя постоянно или вдруг переходил на иные электронные уровни и давал начало иным существам, божественность, для которой излишни любые придуманные боги: все причины и все следствия заключены в эти комочки материи, которые могут лежать на земле в виде мха и грибов, но принадлежат одновременно всему мирозданию...

И вот уже колонии пёстрых, юрких букашек, осознающих, что они едят, пьют, движутся и способны пожирать зазевавшегося соседа, даже не переваривая его в своих желудках, образовывали цивилизацию и традицию, в конце концов, венчали всё это речью и письменностью, созданием пышной власти и поклонением перед ней...

Земля влетала в океан иного бытия, которое означало смерть для той жизни, которая только себя и признавала за жизнь.

Какие трагедии и драмы совершались в эти секунды на Земле!

Но сердце не содрогалось: это был неизбежный финал всякой ошибочности. Это не было усыханием листа или переменой ветра или времени года, это было как бы нелепым приставлением срубленной головы к телу, вылепленному из глины, или страничкой высокопарной тронной речи, вставленной в глазницу истлевшего черепа...

Люди неизбежно повторяли ошибки, потому что оставались трусливыми, жадными и жалкими. Страх сковывал их разум. Их логика – 1,2,3 и так далее – воспроизводила все их заблуждения, повторяла мифы и образы богов, столь же примитивных в своих устремлениях, как и их создатели.

Между тем логика, приближавшая к действительному знанию и подлинной культуре, выглядела совсем иначе даже в цифровом выражении, но она была доступна гораздо более совершенным – где было взять их?..

Ещё час, десять, сто часов и на Земле должны будут разом исчезнуть и дороги, и храмы, и погосты, и книги, и философские системы, и политические учения, и хитроумные машины, и тайные ложи, кичившиеся своими богатствами и властью. И его враги, самоуверенные и злопамятные, и его народ, истерзанный суевериями и заговорами, великий в своей непостижимо упорной вере в совершенное, – всё это пропадало навсегда...

«Не бойся горя, оно всегда уже позади нас...»

История уходила в ничто – была ли она? И не были ли так называемые героические свершения, гениальные постройки, стихи, картины, музыкальные творения всего лишь скорбным вздохом или бормотанием на миг прозревших посреди сплошных идиотов, привыкших жить и умирать среди оскорбительного вздора?..

Нет, это надо было осознать: тут не просто гибель, не просто смерть – исчезновение на веки вечные вместе с памятью о былом – не будет этих городов, этих лесов, этих птиц, гор, рек, этой земли, этих ландшафтов. Не будет храмов, могил, сокровищ, армий и кораблей, не будет всех этих людей, в совокупности сохраняющих знания о событиях прошлых веков. Исчезнет даже это небо, даже время, все противоречия истории потеряют смысл, покоряясь закону превращения усталой материи в материю юную, кипящую и превращающую саму себя в новое начинание, ничего не знающее о прежнем...

После таких видений нельзя было не обрести нового сознания, стало быть, новой мудрости и новой решимости к действию. Но Сталин знал, что это прозрение уже бесполезно, он умирает и умрёт, потому что ему, даже ему не хватило в борьбе ни решительности, ни твёрдости, ни готовности передать свою правду в руки людей, всё-таки слишком невежественных, чтобы без ропота понести её дальше, как того же самого не хватило и всем его предшественникам... Одна непреклонность могла противостоять страшной предопределённости распада, но он спасовал, полагаясь на благодарность хотя бы немногих: не он ли сохранил и уберёг весь этот высокопоставленный предательский сброд, явившийся выговаривать ему за единственно верное, но уже запоздалое решение?..

О, если бы он выжил! Теперь, когда он знал главную тайну земной истории, стало ясно, как надо было бы действовать, чтобы на планете (любой планете, на которой завязалось это неизъяснимое чудо жизни) хоть на какое-то время восторжествовало между всеми людьми единое желание – прорвать пелену своей космической обречённости, поступить против своих эгоистических желаний, чтобы сохранить перспективу для всей просветлённой и облагородившейся общности...

«Алчные и безумные не должны сгубить всё человечество!..»

Это была не та обречённость, что у Гоголя, очнувшегося от летаргии в гробу, это было наказание за все отступления от разума и совести, за терпимость (всё-таки терпимость!) к негодяям, которые по чужим спинам пытались выбраться из пропасти невежества и коварства, не догадываясь, что эта пропасть – вечная. Нет и не может быть спасительных решений для избранных, есть решение только для всех, но... торжествовала сила «лучших», богатейших, хитрейших, какая жалкая пыль, какая ничтожная чепуха!..

Нет-нет, никто не мог спастись навеки, но планета могла бы существовать ещё многие и многие тысячелетия, если бы её ни состарили подлости и обманы, нарушившие целостность её собственного духа, её самостоятельного бытия...

Сталин только теперь уразумел, какое море дерьма он преодолел за время своей судьбы, как и другие, полагая, что вокруг чистейшее вино и настоящие лотосовые троны. Он делал всё на пользу соотечественников, не понимая в своём великодушии и чести, как можно извращать справедливость его помыслов. Вот ведь и племя постоянных заговорщиков он не собирался искоренять, он хотел лишь поставить его на место, показать, что равноправие, которому преданы другие народы, – это тяжкий, но неизбежный и необходимый крест, отказ от которого означает вечную войну...

Среди его современников не было ни подлинных богов, ни подлинно великих характеров – зряшны были все их усилия. Потому что все они были отступниками от Разума, иначе говоря, от Гармонии, отзвук которой в душе называют совестью.

Самое совершенное они приписывали богу, то есть, недосягаемому и недоступному, тогда как оно было и есть самое досягаемое и самое доступное, чуть только люди побеждают в себе зверя, прикрытого улыбками и пёстрыми одеждами...

Вот почему он не встретил здесь ни великих царств, ни великих царей – всё только огромные шайки воров и грабителей. Вот почему здесь не происходило прогресса, здесь оставалось постоянным рабовладение как единственный способ бытия несовершенных. И поэтому нельзя было всерьёз проследить и прочувствовать различия между тысячелетиями – менялись только оковы...

Если бы он выжил, он бы теперь показал всем, что такое настоящая мудрость и настоящее дерзание. Он бы открыто указал впервые на подлинных врагов человека, замечающего выбоину на дороге, но не способного предвидеть пропасть за горизонтом надежды...

Но Сталин знал, бесконечно тоскуя, что оттого он и умирает и, безусловно, умрёт: совершенное погибало от несовершенного, поскольку не умело утверждать совершенство каждым своим поступком...

Точно такие же видения посетили его и в ночь после нападения Германии – странно и удивительно...

Он был потрясён началом войны, потому что действия Адольфа Гитлера меняли всю стратегию его поведения. Дело было ведь, конечно, не в том, что Гитлер не раз давал твёрдые гарантии и очень скрупулёзно и точно выполнял их, а теперь вроде бы отрёкся от своих слов...

Трагедия заключалась в том, что война означала необозримую череду бедствий и для Германии, и для Советского Союза. Обе державы ставили на карту свои высшие интересы – ради кого? Ради подлых замыслов всемирных ростовщиков? Сталин знал, что их агентура, маскируясь в советское усердие, раздражала фюрера и в Румынии, и в Прибалтике... Через англичан и американцев, но более всего через свою агентуру в самой Германии они сумели навязать фюреру свои планы, убедить его в том, что СССР непременно выступит против Германии в июле 1941 года...

Увы-увы, есть ложь, которая вдохновляет на дело, и есть анемичная правда, которая никуда не ведёт и ничего не проясняет. Но тем более он был поражён столь безрассудным решением: разве не Гитлер, выступая на одном из самых закрытых совещаний высшего генералитета вермахта, признал: «Будущее мира реально видят сегодня на земле только два государственных деятеля: Сталин и я»?.. Разве нельзя было встретиться с глазу на глаз, чтобы прояснить все события?.. Великие вожди в роли марионеток преступных заговорщиков – это было невыносимо...

Сталин понимал, что вся его политика была возможна только при осуществлении тактики постоянного сокрушения противостояния. Но главный враг давно рассредоточился, растворился в демагогии «братства со всеми народами», теперь предстояло опереться на внушительные силы затаившихся ненавистников, и этот обвал, несомненно, мог послужить поводом для нового обострения внутрикремлёвских интриг. Он не исключал, что заговорщики могут даже попытаться его арестовать, сделав виновником неудач, которые на этом этапе были совершенно неизбежны. Но наступит ли иной этап? Тогда это казалось проблематичным...

Сталин не мог уснуть, чтобы восстановить силы и побудить себя к действию. Он забылся буквально на четверть часа глубокой ночью, может быть, даже уже под утро. В тревоге сел к столу и стал писать политическое завещание, в котором хотел объяснить и будущим руководителям, и народу, отчего произошло это нападение и эта война. Он был ещё близорук, как всякий человек, и нёс дань этой близорукости...

Да, чудовищный обман Гитлера был спровоцирован агентурой англичан и американцев в окружении германского вождя, не выражавшей ни интересов Англии, ни интересов Америки, но от этого положение Сталина не становилось легче: на его долю выпадала пассивная роль исполнителя чужих замыслов в условиях собственного смертельного риска. Он обязан был объяснить эти гнусные замыслы потомкам, потому что верил в свою звезду и не хотел уступить своей чести и судьбы огромного государства, поставившего на справедливость, истерическому и трусливому сговору иноплеменников.

23 и 24 июня рокового 1941 года он урывками писал этот сверхсекретный документ, понимая, впрочем, что его враги могут уничтожить этот документ, объявить его несуществующим, хотя ещё при Ленине на одном из заседаний Совнаркома была принята (письменно) резолюция о вечном хранении в специальном отделе государственного архива всех бумаг высших лиц, их должности были перечислены. Видать, и Ленин боялся дворцового переворота с его безжалостной резнёй и последующим уничтожением всех следов действительных событий...

Так вот оно что – пророческие сны повторяются!

Почему? Может быть, некий дух Высшей Истины, витающей вокруг, наводит какие-то токи догадки или предчувствия, кто знает, что ведёт нас к прозрению, к вершинам миропонимания, которое ассоциируется с божественной волей?..

Сны повторяются, потому что повторяется правда жизни, порог, на котором спотыкаются все подряд...

Обнажение обескураживающе простой сути способно было вызвать потрясение рассудка, произвести панику. Но не в душе Сталина, нет. Напротив, картины общей погибели подсказали ему и тогда, как подсказывают теперь, единственный выход: методическую организацию контрдействия, когда нет иной цели, кроме высшей справедливости, и когда должны быть напрочь отброшены все предрассудки относительно допустимого и недопустимого, позволенного законом и разрешённого преданием, потому что враг способен на всё...

Он, Сталин, случайный отпрыск одной из побочных ветвей русского царского дома, «незаконный» сын человека, предки которого покрыли себя некогда неувядаемой славой как мудрые правители и храбрые полководцы, помнил о долге своего рождения и с презрением относился к тем, кто не держал слова. Сталин всегда считал, что честь выше и сильнее любой хитрости. Теперь он обязан был любой ценой вернуть полное повиновение растерянного, но злобного советского руководства, навести порядок в отступавших, даже бегущих войсках и организовать мощное сопротивление лучшей армии мира. Ему предстояло создать смысл из бессмысленности, к которой его толкали мировые заговорщики, не понимавшие ничего, кроме очередных потребностей своей звериной и похотливой сущности. Они играли в политические шахматы, он – жертвовал армиями и городами, судьбами миллионов и надеждами грядущих веков...

Агонизируя на ковре, ещё сохранявшем запахи ворвавшихся без спросу негодяев, лишённый сил позвать на помощь введённую в заблуждение охрану, он осознавал, что самым недопустимым и роковым было и остаётся на земле – следовать за химерой, за ложью, за обманом и самообманом. Он слишком долго потакал трусливой и коварной доктрине интернационализма, приспособленного для диктатуры небольшой шайки, подкупом и шантажом повсюду преодолевавшей свою этническую узость и умственную ограниченность, но заражавшей своею дряхлостью и обрекавшей на смерть бесчисленные толпы обывателей, бездумно поедающих время судьбы, как шелкопряд пожирает листья тутовника...

Смерть – самая заразная из существующих хвороб, смерть как реакция на поиск несуществующей охотничьей добычи...

Нет, спасти мир, оттянуть его от пропасти бесследного исчезновения возможно только за счёт решительной, жёсткой, но честной и справедливой работы со всеми без исключения нациями и народностями. Каждая из этнических величин обязана самостоятельно подняться до осознания небесной общности интересов живущих на планете, она заключается не в раболепном служении какой-либо идее или какому-либо учению, а в опытном, эмпирическом открытии вредоносности всякой попытки переменить естественное положение вещей: ни одна нация, чтобы не навлечь на всех и на себя тоже смертельной угрозы, не смеет помышлять о политической, финансовой, идеологической или прочей гегемонии – все они должны быть сдержанными в обменах между собой: только чисто человеческие и духовные. И товарный обмен не должен быть обменом злобой, наживой и жаждой превосходства. Ни региональных союзов, ни миграций и в то же время – единый Всепланетный Форум, который разрабатывал бы статьи нового международного права, оно повернуло бы вспять совершенно пагубное развитие человечества, поощряющее соперничество и экспансию, техническую вооружённость безумных претензий, но ничего не меняющее в философии восприятия мира, не добавляющее совершенства в организации бытовой жизни человека.

От эгоизма индивида уже давно пора, через эгоизм социальной общности, перейти к «эгоизму» всей совокупности живущих, то есть, к интересам Природы как самым существенным интересам каждого человека, разве это сделано? Разве такая задача поставлена?..

Это не утопия. Всё, что меняет коренным образом наше восприятие истории, не утопия. Речь идёт не об отмене паровоза, но о выработке нового понимания необходимости паровоза для общества, которое не собирается никуда ехать: нет смысла осваивать чужие земли, это чревато общей напряжённостью, спорами и погибелью...

В тысячу раз важнее понять, что человек обязан «ехать» к самому себе, к Природе, которая даровала ему великое чудо жизни. Сохранить это чудо – святой долг каждого из живущих... И это значит – отринуть въевшийся от рождения звериный инстинкт личной выгоды как личной добычи...

Желудок поглощает чужое, душа питается своим нектаром, запасы которого лишь возрастают...

«Почему всякое истинное откровение и доброе желание оканчиваются в этом мире невыразимой тоской?..»

Маленький светловолосый пацанок в серой холщовой рубашке навыпуск и серых штанах, худощавый, печальный и босой, старательно выводил на дудочке щемящую мелодию «Сулико».

Позади него дымилось синее пепелище.

Всё было так, как и бывает в этой жизни. Сомнений уже не было. Не было и проклятых вечных вопросов.

Не было уже обиды, не было боли, – волны уюта уносили всё дальше и дальше – прочь от человеческой жестокости...