Политика рационалистов и эмпириков

Некоторые антропологи с очевидностью понимают, что все объяснения должны даваться в понятиях причины и следствия. Ученые этого типа концентрируют свое внимание на историческом описании предшествующих событий. Другие считают, что главное — это понять взаимозависимость различных частей данной системы, какой она существует в настоящее время; эти люди предлагают структурно-функциональные объяснения. Для третьих цель их деятельности в том, чтобы показать, что тот или иной отдельно взятый культурный институт, наблюдаемый в реальности, — это лишь одна «перестановка» из целого ряда возможных «перестановок» и комбинаций, часть которых тоже можно непосредственно наблюдать в других культурных комплексах. Эти ученые предлагают структуралистские объяснения (если использовать термин «структуралистский» в том смысле, в каком его понимал Леви-Строс) (1908-2009г., см. рис1).

Рис.1. Леви-Строс(1908-2009г)

Но прежде чем надеяться что-то объяснить, вам нужно понять, что происходит. Что представляют собой те факты, которые следует объяснять? Дискуссия по этому поводу, идущая в самое последнее время в среде социальных антропологов, выявляет существование напряженности между двумя несхожими позициями: эмпирической и рационалистической.

Эмпирическая позиция, возможно, наилучшим образом представлена Фредриком Бартом, его интерпретацией «сделки». Данный подход является развитием функционалистской традиции (первоначально созданной Малиновским и Раймондом Фиртом), которая, в свою очередь, весьма близка структурному функционализму Рэдклифф-Брауна, Фортеса и Глакмана, а также многих из числа их идейных наследников. Эмпирики полагают, что основная задача антрополога-полевика — фиксировать непосредственно наблюдаемое межличностное поведение членов локального сообщества, взаимодействующих друг с другом в своей повседневной жизни. [3, c.155 ]

Это локализованное поле человеческой деятельности анализируется затем как такое, в котором социальные персонажи, действуя вне принятых обычаев, обусловленных их конкретными ролями и статусами, вступают в экономические сделки. Благодаря экономическим сделкам выявляется скрытый смысл системы зримых институтов — политических, правовых и религиозных, — в рамках которых действует сообщество. В этом случае то, что описывается как социальная структураданной системы, выводится из совокупности подобных непосредственно наблюдаемых сделок. Антропологи-эмпирики избегают дискуссии о «структуре представлений, имеющих хождение внутри общества»; большинство их, как правило, считают, что эти представления второстепенны, что они суть не поддающиеся наблюдению абстракции, которые выдуманы теоретиками.

В монографиях, написанных антропологами, работающими в этой эмпирической(функционалистской)традиции,социальные структуры обычно предстают в виде моделей родства и принципов счета происхождения. Это легко объяснимо, поскольку очевидно, что едва ли не во всех самодостаточных обществах, где все знают друг друга в лицо, отношения родства создают ту основную сеть, в которой и совершаются отслеживаемые экономические сделки. Вследствие этого отношения родства видятся как «трансформация» экономических отношений.

Иная — рационалистическая — точка зрения изначально представлена творчеством Леви-Строса и некоторыми последними работами Эванс-Причарда.

Тот рационализм, о котором идет речь, — это не рационализм Декарта, уверенного, что с помощью последовательных точных приемов логического рассуждения мы можем в уме сконструировать «истинную» модель вселенной и эта модель будет точно соответствовать объективно существующей вселенной, которую мы воспринимаем посредством наших чувств; то, о чем мы говорим, несколько ближе к «новой науке» Джамбаттисты Вико, итальянского философа XVIII в., который признавал, что операции человеческого сознания, связанные с воображением, являются «поэтическими» и не укладываются в твердые, легко формулируемые правила Аристотелевой и математической логики.

Рационалисты, следующие за Леви-Стросом, называют себя «структуралистами», но структура здесь имеет отношение к структуре представлений, а не структуре общества.

В силу свойственного антропологам-рационалистам интереса к представлениям (как противоположности объективных фактов) их больше занимает то, что говорится, нежели то, что делается. В полевых исследованиях они придают особое значение мифологии и утверждениям информаторов о том, как должно быть. Там, где имеет место расхождение между словесными заявлениями и наблюдаемым поведением, рационалисты склонны утверждать, что социальная реальность «существует» в словесных заявлениях, а не в том, что происходит в действительности.

Оправданность такой позиции можно проиллюстрировать с помощью аналогии. Некая симфония Бетховена «существует» в виде партитуры, которую можно интерпретировать по-разному и любыми оркестрами. Тот факт, что чрезвычайно неумелое исполнение сильно расходится с авторской партитурой, не заставит нас говорить, что «настоящая» симфония — это плохое исполнение, а не ее идеальная партитура.

По мысли социальных антропологов-рационалистов (структуралистов), «структура» системы социальных представлений имеет такое же отношение к тому, что происходит в реальности, какое партитура имеет к ее исполнению. Партитура является в известном смысле «причиной» того, что происходит, но мы не можем действовать в обратном порядке и достоверно судить о партитуре исходя из непосредственно наблюдаемого поведения какого-нибудь исполнителя. В случае с музыкой очевидно, что партитура возникает в сознании композитора. По аналогии с этим упомянутые рационалисты стремятся писать о культурных системах как о созданиях своего рода коллективного «человеческого сознания». Из этого они делают вывод, что необходимо изучить несколько несходных эмпирических примеров (несколько отдельных выступлений отдельных оркестров), прежде чем мы сможем быть уверены, что знаем, в чем состоит общая абстрактная «реальность», лежащая в основе их всех.