После «Грозы» Островского

Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу

Гроза очищает воздух. Физическая аксиома

...смирение перед народною правдою. Слова Лаврецкого [6]

...А что-то скажет народ?.. Гоголевский «Разъезд» [7]

Письмо первое. Неизбежные вопросы

«Русский мир», 1860, № 5-6.

Вот что скажет народ!.. думал я, выходя из ложи в коридор после третьего действия «Грозы», закончившегося искреннейшим взрывом общего восторга и горячими вызовами автора.

Впечатление сильное, глубокое главным образом положительно общее произведено было не вторым действием драмы, которое, хотя и с некоторым трудом, но все-таки можно еще притянуть к карающему и обличительному роду литературы, а концом третьего, в котором (конце) решительно ничего иного нет, кроме поэзии народной жизни, – смело, широко и вольно захваченной художником в одном из ее существеннейших моментов, не допускающих не только обличения, но даже критики и анализа, так этот момент схвачен и передан поэтиче­ски, непосредственно. Вы не были еще на представлении, но вы знаете этот великолепный по своей поэзии момент – эту небывалую доселе ночь свидания в овраге, всю дышащую близостью Волги, всю благоухающую запахом трав широких ее лугов, всю звучащую вольными песнями, «забавными», тайными речами, всю полную обаяния страсти веселой и разгульной и не меньшего обаяния страсти глубокой и трагически-роковой. Это ведь создано так, как будто не художник, а целый народ создавал тут! И это-то именно было сильнее всего почувствовано в произведении массою, и притом массою в Петербурге, диви бы в Москве, – массою сложною, разнородною, – почувствовано при всей неизбежной (хотя значительно меньшей против обыкновения) фальши, при всей пугающей резкости александринского выполнения[8].

Для меня лично, человека в народ верующего и давно, прежде вашего Лаврецкого, воспитавшего в себе смирение перед народною правдою, понимание и чувство народа составляют высший критериум, допускающий над собою в нужных случаях поверку одним, уже только последним, самым общим критериумом христианства. Не народ существует для словесности, а словесность (в самом обширном смысле, т.е. как все многообразное проявление жизни в слове) для народа, и не словесностью создается народ, а народом словесность. Всякая же словесность, которая думает создать или пересоздать народ... но здесь я покамест остановлю речь свою...

<...> г. – бов [и] сеид его <...> не смешны своими увлечениями, они достойны за них <...> сочувствия и уважения. Ведь мы ищем, мы просим ответа на страшные вопросы у нашей мало ясной нам жизни; ведь мы не виноваты ни в том, что эти вопросы страшны, ни в том, что <...> жизнь, нас окружающая, нам мало ясна с незапамятных времен. Ведь это страшная, затерявшаяся где-то и когда-то жизнь, та жизнь, в которой рассказывается серьезно, как в «Грозе» Островского, что «эта Литва, она к нам с неба упала», и от которой <...> отречься нам нельзя без насилия над собою, противуестественного, а потому преступного; та жизнь, с которой мы сначала враждуем и смирением перед неведомою правдою которой все люди с сердцем, люди плоти и крови кончали, кончают и, должно быть, будут еще кончать, как Федор Лаврецкий, обретший в ней свою искомую и созданную из ее соков Лизу; та жизнь, которой в лице Агафьи Матвеевны приносит Обломов в жертву деланную и изломанную, хотя внешне грациозную, натуру Ольги, в которой он гибнет, единственно, впрочем, по воле автора, и не миря нас притом нисколько своею гибелью с личностью Штольца. <...>

Для выражения смысла всех этих изображаемых художником с глубиною и сочувствием странных, затерявшихся где-то и когда-то жизненных отношений – слово самодурство слишком узко, а имя сатирика, обличителя, писателя отрицательного весьма мало идет к поэту, который играет на всех тонах, на всех ладах народной жизни. <...> Имя для этого писателя <...> не сатирик, а народный поэт. <...>

Ни значение, ни особенность поэтической деятельности автора «Грозы» <...> не могли определиться при таком воззрении, которое <...> судило мир художника не по законам, в существе этого мира лежащим, а по законам, сочиненным теориями.

Появление «Грозы» в особенности обличило всю несостоятельность теории. Одними сторонами своими эта драма как будто и подтверждает остроумные идеи автора «Темного царства», но зато с другими сторонами ее теория решительно не знает, что делать. <...>

Теории все-таки к чему-нибудь ведут и самою своею несостоятельностью раскрывают нам шире и шире значение таинственной нашей жизни!.. Оказалась узка одна – явится другая. Одна только праздная игра в мысль и самоуслаждение этою игрою – незаконны в наше кипящее тревожными вопросами время. Теоретикам можно только пожелать несколько больше религиозности, т.е. уважения к жизни и смирения перед нею, а ведь эстетикам, право, и пожелать-то нечего!

Вопросы для самоконтроля

1. Почему, на Ваш взгляд, письмо о первом представлении «Грозы» писано именно Тургеневу? Что сближает критика с романистом в это время и кого по материалам статьи можно причислить к их «оппозиции»?

2. Какие подходы к «Грозе», кроме собственного, выделяет Григорьев и как соотносительно определяет их ценность?

3. Почему критик не соглашается признать темой Островского самодурство, а самого драматурга назвать сатириком?

4. В чем, по Григорьеву, высшее достоинство «Грозы» и как, по мысли критика, это подтверждается первой постановкой пьесы?

5. Как соотносятся понятия «народной правды» и «нашей затерявшейся где-то и когда-то жизни»? Каковы социальный и исторический планы этих понятий? Как комплекс понятий довершается «критериумом христианства»?

6. Насколько убедительной, на ваш взгляд, выглядит оценка «Грозы», сданная с точки зрения этого комплекса? А оценка героев «Обломова»?