Михаил Ларионович Михайлов

«Горькая судьбина».
Драма в четырех действиях А.Писемского.
Издание Д.Е.Кожанчикова. СПБ 1860. В 8-ю д., 132 стр.

«Русское слово», 1860, № 2.

<…> Дело искусства не обличать, а анализировать и воспроизводить в художественно верной картине факты действительности. <…> С заданною себе целью отыскивать в обществе наиболее заметные в данную минуту недостатки и карать их искусство теряет свою живучесть, свое широкое влияние, не ограничиваемое кратким периодом. <…> Правда, в наш век, когда каждый норовит встать под знамя какой-нибудь партии, <…> цельные, непосредственные художнические натуры становятся редки.<…>

К числу такого рода <…> художников следует присоединить г. Писемского. Читая любое из его произведений, вы видите, что автор человек мыслящий, человек, глубоко понимающий смысл жизни и ее явлений; но нигде не проглянет его желание навязать вам свою мысль. <…>

От общих соображений нетрудно перейти к драме г. Пи­семского «Горькая судьбина». <…>

Жизнь, воспроизведенная художником в его создании, должна стать предметом строго суда критики. Само собой разумеется, прежде, чем произнести суд, следует определить, в какой мере верно действительности воспроизведена жизнь художником. Последняя задача составляет так называемую эстетическую сторону критики; она имеет значение преимущественно для автора. Первая задача, т.е. суд над художественным произведением как над явлением жизни, дает критике значение общественное. Соединение в одном лице качеств, нужных для правильного решения той и другой задачи, представляет для нас идеал критического дарования. Таких высоких критиков немного во всех литературах. В нашей только у Белинского критика вместе с эстетическим характером принимала и характер общественный. <…>

Мы хотели <…> сделать несколько намеков на те данные, которые составят предмет особого и глубокого изучения той идеальной критики, о которой сказано выше.

Содержание драмы известно всем, и пересказывать его нечего. Лица, действующие в ней, стоят перед нами живее наших старых и близких знакомых, и, сколько ни делай мелких придирок, <…> стали для нас членами кипящей вокруг действительности.

«Есть общества и в наше время (сказал кто-то), на которых тяготеет еще древний рок». Эта мысль, может быть невольно, высказалась в самом заглавии драмы г. Писем­ского. Что, как не тупой, слепой, бессмысленный и жестокий рок, которому верили древние, не имея сил сладить с бурно клубящимся водоворотом жизни, что, как не этот рок спу­тывает все человеческие отношения, отуманивает и сбивает с пути ум, извращает сердце в этих людях, так близко, так неразрывно между собою связанных и так глубоко проник­нутых сознательным и бессознательным взаимным антаго­низмом? Что, как не рок, или, пожалуй, что, как не горь­кая судьбина, тяготеет со всею своей бесправной и бессмыс­ленной силой над этим обществом?

Под грубой внешностью Анания Яковлева и под изнежен­ной оболочкой Чеглова бьются человечные сердца; но рок поставил между ними непроницаемую стену, и они не пони­мают лучших сердечных движений друг в друге. И в том и в другом проглядывает сознание человеческих прав, незави­симо от прав, наложенных на них вековым предрассуд­ком; но сознание это нейдет наружу или проявляется лишь ожесточением с обеих сторон, не допускающим в отношения их участия здравой, примирительной мысли. Чеглов стано­вится жестоким врагом для Анания Яковлева не потому только, что он соперник его в любви. <…> Все гуманные отношения его к своему сопернику заранее убиты в нем доставшеюся ему «горькой судьбиной». В человеке, исключающем в нем возможность всякой самостоятельности, всякое право, он не верит ничему. На его ожесточенный взгляд, этот человек не может ни любить, ни вообще чувствовать. В Анании даже мелькает что-то вроде злобной радости своему соб­ственному горю, потому что это горе дает ему возможность вступить в открытую борьбу со своим соперником. Есть же право, которого не смеет нарушить этот соперник, и Ананий хватается за это право с энергиею утопающего, у кото­рого отнимают последнюю доску спасения. Он уже не раз­бирает никаких нравственных побуждений у своего врага; мало того – он и слышать их не хочет. Ему довольно, что он нашел пятку у этого Ахиллеса, и вся сила его направлена на то, чтобы врезать в эту пятку железо годы копившейся, годы бесплодно кипевшей мести.

Но рок (будем уж называть так общественные условия, в которых живут действующие лица драмы), рок не даст Ананию в руки оружия, чтобы нанести смертельный удар своему злодею. Над средою, к которой принадлежит Ананий, недаром висела нерасступающеюся черною тучей эта «горь­кая судьбина». Удушаемое в зародыше чувство человече­ского достоинства превратилось в апатическую безразлич­ность или в какую-то шаткость и понятий и чувств. Вечный страх, вечная гроза беззакония сковали даже порывы стра­сти. И вот свои выдают своего. Ананий, возмущенный бесчувствием, бессознательностию ближайших к нему по судьбе, по редким радостям и частым страданиям людей, связанный ими по рукам и по ногам и отодвинутый от предмета своей ярой ненависти, ищет уже только исхода своей страсти, и удар его падает на неповинное существо.

А что же враг его? И над ним тяготеет та же «горькая судьбина». И чувства и понятия его так же извращены, как понятия и чувства подчиненного ему мира. С колыбели пользуясь своим нечеловеческим правом, он тоже потерял инстинкт справедливости. За минутами гуманных движений, сердца у него следуют животные порывы жадного, хотя и бессильного зверя. И он падает в борьбе со своею судь­бой; но в то время, как соперник его, падая в изнеможении, вырывает у нас, несмотря на совершенное им преступление, слезы жалости, Чеглов возбуждает, при всех проблесках своего добросердечия, одно глубокое презрение своим бес­силием. Единственное обстоятельство, облегчающее в глазах наших его пассивную виновность, это его собственное неве­рие в прочность его неправого права. Но и это неверие пас­сивно, бессознательно. Без редкого, но меткого протеста та­ких людей, как Ананий, и оно, может быть, заснуло бы и из-под бархатной лапы выглянул бы вострый и цепкий коготь.

Одного даже беглого разбора пружин, управляющих ходом драмы г. Писемского, хватило бы на большой том серьезных размышлений о русской жизни – так глубоко, в самом источнике зачерпнуто им содержание этого произве­дения. А сколько психологических задач представляет каж­дое лицо, начиная с двух главных героев драмы и кончая хоть бы на минуту появляющимися в избе Анания мужиками!

Мы не знаем произведения, в котором с такою глубокой жизненной правдой были бы воспроизведены существен­нейшие стороны русского общественного положения. Пред­ставить такую поражающую своей наглядной действитель­ностью картину горьких явлений нашего быта мог только художник, весь проникнутый народною силой и сознанием этой силы.

Когда взгляд художника на окружающую его сферу дости­гает такой ясности, такого высокого беспристрастия, какое проявил в последнем произведении своем г. Писемский, сердце невольно сильнее бьется надеждою, что недалека пора, когда эта «горькая судьбина» нашего общества сме­нится «сознательною разумною силой». По темным краскам картины г. Писемского как будто скользнул уже луч той зари, которая оденет наш народ. <...>

Но кроме этих шатающихся уже роковых отношений, нет ли еще каких препятствий выйти обществу на ту свет­лую дорогу, которая грезится нам среди мрака «горькой судьбины»? В ответ на это сомнение является в конце драмы г. Писемского знаменательное лицо. Это член суда, произво­дящего следствие над Ананием Яковлевым.

Кто он такой? Шпрингель. Значит, немец. Зачем же яв­ляется он судьею в обществе, с которым не связан кровны­ми узами? Но что значит имя? что значит кровь? Может быть, явления русской жизни ему столь же близки, сколько и нам? Может быть, понимание русского народа соединило его сердце с народными судьбами? Может быть, народ нашел в нем отголосок своим нуждам и скорбям и доверился ему своим сердцем?

Нет, нет и нет. Он чужой этой среде, в которую явился судьей, чужой мыслью, чужой чувством! Он не понимает даже и головой возможности нравственного общения с этим миром, в котором хочет играть роль посредника. Он как будто служит какой-то идее; но идея эта, если она и есть, не только чужда, даже враждебна интересам народа, в которые он сует свою себялюбивую, черствую личность. После внимательного взгляда окажется, пожалуй, что и все служение его ограничивается служением своей мизерной личности. Сердце у него высушено и тупым педантским воспитанием и с пеленок привитым ему презрением к сфере, по его мне­нию, низшей. И это бессердечное существо хочет действовать на народ, который понять, которому сказаться можно толь­ко сердцем? И в чем, зачем его действия? Не то же ли это раз­вращающее, гнетущее влияние, которое чахнет в лице Чеглова, харкающего кровью?

Вместе с Чегловым не мешало бы нам похоронить и Шпрингеля. Впрочем, как узнать, кто Шпрингель, кто нет? Не у всех Шпрингелей немецкое имя.

Вопросы для самоконтроля

1. К какому типу критики, на Ваш взгляд, относится данная статья? Как можно сформулировать ее цель?

2. Что критик понимает под роком, торжествующим в пьесе? Как доказывает бесчеловечность этого явления?

3. Какое место в построении конфликта критик отводит любовным отношениям? Согласны ли Вы с ним?

4. Почему такое внимание отдано образу Шпрингеля?